орки,
повидимому, специально приспособлены для чекистскихъ погрузочныхъ  операций.
Большая площадь обнесена колючей проволокой. На углахъ -- бревенчатыя  вышки
съ  пулеметами.  У  платформы  --  безконечный товарный  составъ:  это  нашъ
эшелонъ, въ которомъ  намъ  придется ехать Богъ  знаетъ  куда и  Богъ знаетъ
сколько времени.
     Эти погрузочныя  операций  какъ  будто  должны  бы стать  привычными  и
налаженными. Но вместо  налаженности -- крикъ, ругань, сутолока,  безтолочь.
Насъ долго перегоняютъ отъ вагона къ вагону. Все уже заполнено до отказа  --
даже по нормамъ чекистскихъ этаповъ; конвоиры  орутъ,  урки ругаются, мужики
стонутъ... Такъ тыкаясь  отъ вагона  къ  вагону,  мы, наконецъ, попадаемъ въ
какую-то  совсемъ пустую теплушку и врываемся въ нее оголтелой и озлобленной
толпой.
     Теплушка оффициально расчитана  на 40 человекъ, но въ нее напихиваютъ и
60, и  70. Въ нашу, какъ потомъ выяснилось,  было напихано 58; мы не знаемъ,
куда насъ везутъ и  сколько времени придется ехать.  Если за  Уралъ -- нужно
расчитывать  на месяцъ, а то и  на два.  Понятно, что  при  такихъ условияхъ
места  на  нарахъ -- а ихъ на всехъ, конечно, не хватитъ -- сразу становятся
объектомъ жестокой борьбы...
     Дверь вагона съ трескомъ захлопывается,  и мы остаемся въ полутьме.  Съ
правой, по ходу поезда, стороны  оба люка забиты наглухо. Оба  левыхъ  -- за
толстыми железными решетками... Кажется,  что  вся эта полутьма  отъ пола до
потолка биткомъ  набита людьми, мешками, сумками,  тряпьемъ, дикой руганью и
дракой.   Люди   атакуютъ   нары,   отталкивая   ногами   менее   удачливыхъ
претендентовъ, въ  воздухе  мелькаютъ тела,  слышится  матъ, звонъ жестяныхъ
чайниковъ, грохотъ падающихъ вещей.
     Все  атакуютъ верхния нары,  где теплее,  светлее и чище. Намъ  какъ-то
удается  протиснуться сквозь живой водопадъ телъ {44} на средния нары.  Тамъ
-- хуже, чемъ наверху,  но все же безмерно  лучше,  чемъ  остаться  на  полу
посередине вагона...
     Черезъ часъ это столпотворение какъ-то  утихаетъ. Сквозь многочисленныя
дыры въ стенахъ и въ потолке видно, какъ пробивается въ теплушку светъ, какъ
январьский ветеръ наметаетъ на полу узенькия полоски снега. Становится зябко
при  одной  мысли о  томъ,  какъ  въ  эти  дыры будетъ  дуть  ветеръ на ходу
поезда... Посередине  теплушки  стоитъ  чугунная печурка,  изъеденная  всеми
язвами гражданской войны, военнаго  коммунизма, мешочничества и  Богъ знаетъ
чего еще.
     Мы стоимъ на путяхъ  Николаевскаго вокзала почти целыя сутки. Ни дровъ,
ни  воды,  ни  еды намъ  не  даютъ.  Отъ  голода,  холода и усталости вагонъ
постепенно затихаетъ...
     Ночь... Лязгъ буферовъ!.. Поехали...
     Мы лежимъ  на  нарахъ, плотно  прижавшись  другъ къ  другу. Повернуться
нельзя,  ибо люди на нарахъ уложены такъ же плотно, какъ дощечки на паркете.
Заснуть тоже нельзя.  Я чувствую, какъ холодъ постепенно пробирается куда-то
внутрь  организма, какъ  коченеютъ  ноги  и  застываетъ мозгъ.  Юра  дрожитъ
мелкой, частой дрожью, старается удержать ее и опять начинаетъ дрожать...
     -- Юрчикъ, замерзаешь?
     -- Нетъ, Ватикъ, ничего...
     Такъ проходитъ ночь.
     Къ полудню на какой-то станции  намъ  дали дровъ -- немного  и  сырыхъ.
Теплушка наполнилась едкимъ дымомъ, тепла прибавилось мало, но стало какъ-то
веселее. Я начинаю разглядывать своихъ сотоварищей по этапу...
     Большинство  -- это  крестьяне. Они  одеты  во  что попало --  какъ ихъ
захватилъ   арестъ.   Съ   мужикомъ   вообще  стесняются  очень  мало.   Его
арестовываютъ на  полевыхъ работахъ, сейчасъ  же  переводятъ въ какую-нибудь
уездную тюрьму -- страшную уездную тюрьму, по сравнению съ которой  Шпалерка
-- это дворецъ...  Тамъ, въ этихъ уездныхъ тюрьмахъ, въ одиночныхъ  камерахъ
сидятъ по  10-15  человекъ, тамъ действительно негде  ни стать, ни сесть,  и
люди  сидятъ и  спятъ по очереди.  Тамъ въ  день  даютъ 200 граммъ  хлеба, и
мужики, не  имеющие возможности  получать передачи (деревня -- далеко,  да и
тамъ нечего есть), если  и выходятъ оттуда  живыми,  то выходятъ совсемъ уже
привидениями.
     Наши этапные  мужички тоже  больше похожи  на  привидения. Въ  звериной
борьбе  за места на нарахъ у нихъ не хватило силъ, и они заползли  на  полъ,
подъ нижния нары, расположились у дверныхъ щелей... Зеленые, оборванные, они
робко,  взглядами загнанныхъ  лошадей, посматриваютъ на более  сильныхъ  или
более оборотистыхъ горожанъ...
     ..."Въ столицахъ -- шумъ, гремятъ  витии"... Столичный шумъ и столичные
разстрелы даютъ мировой резонансъ. О травле интеллигенции пишетъ вся мировая
печать... Но  какая,  въ сущности,  это ерунда, какая мелочь  -- эта  травля
интеллигенции...  Не помещики,  не фабриканты, не профессора  оплачиваютъ въ
основномъ эти страшныя "издержки революции"  -- ихъ оплачиваетъ мужикъ. {45}
Это онъ, мужикъ, дохнетъ миллионами и десятками миллионовъ отъ голода, тифа,
концлагерей,   коллективизации   и  закона  о  "священной   социалистической
собственности", отъ  всякихъ великихъ и малыхъ строекъ Советскаго Союза, отъ
всехъ этихъ сталинскихъ  хеопсовыхъ пирамидъ, построенныхъ на  его мужицкихъ
костяхъ...  Да, конечно,  интеллигенции  очень туго. Да, конечно, очень туго
было  и въ  тюрьме,  и  въ  лагере, напримеръ,  мне... Значительно  хуже  --
большинству интеллигенции. Но въ какое  сравнение могутъ идти наши страдания
и наши лишения со страданиями и лишениями русскаго крестьянства, и не только
русскаго,  а и  грузинскаго, татарскаго, киргизскаго и всякаго другого. Ведь
вотъ -- какъ ни отвратительно мне, какъ ни голодно,  ни холодно,  какимъ  бы
опасностямъ я ни подвергался и буду подвергаться еще -- со мною считались въ
тюрьме  и  будутъ   считаться  въ  лагере.   Я  имею   тысячи   возможностей
выкручиваться  --  возможностей,  совершенно  недоступныхъ  крестьянину.  Съ
крестьяниномъ не  считаются  вовсе, и никакихъ возможностей  выкручиваться у
него  нетъ. Меня -- плохо ли, хорошо ли, --  но все же судятъ. Крестьянина и
разстреливаютъ, и ссылаютъ  или вовсе  безъ суда,  или  по  такому  суду,  о
которомъ и говорить трудно: я  видалъ такие "суды" -- тройка безграмотныхъ и
пьяныхъ комсомольцевъ  засуживаетъ семью, въ  течение  двухъ-трехъ часовъ ее
разоряетъ въ  конецъ и ликвидируетъ подъ корень... Я, наконецъ, сижу не зря.
Да, я врагъ советской власти, я  всегда былъ ея  врагомъ, и никакихъ иллюзий
на этотъ  счетъ ГПУ не  питало.  Но  я  былъ  нуженъ,  въ  некоторомъ  роде,
"незаменимъ",  и меня кормили и со мной разговаривали. Интеллигенцию кормятъ
и съ  интеллигенцией разговариваютъ. И если интеллигенция садится въ лагерь,
то только въ исключительныхъ случаяхъ въ "массовыхъ кампаний" она садится за
здорово живешь...
     Я  знаю,   что   эта   точка  зрения   идетъ  совсемъ  въ  разрезъ   съ
установившимися  мнениями  о  судьбахъ  интеллигенции  въ  СССР.  Объ  этихъ
судьбахъ я когда-нибудь буду говорить подробнее. Но все то, что я виделъ  въ
СССР -- а виделъ я много вещей -- создало у меня твердое убеждение:  лишь въ
редкихъ случаяхъ интеллигенцию сажаютъ за зря, конечно,  съ советской  точки
зрения.  Она все-таки нужна. Ее  все-таки судятъ. Мужика -- много, имъ  хоть
прудъ пруди, и онъ совершенно реально находится  въ  положении во много разъ
худшемъ, чемъ онъ былъ въ самыя худшия, въ самыя мрачныя времена крепостного
права. Онъ  абсолютно  безправенъ,  такъ  же  безправенъ,  какъ  любой  рабъ
какого-нибудь африканскаго  царька, такъ же онъ нищъ, какъ этотъ рабъ, ибо у
него нетъ решительно ничего,  чего  любой  деревенский помпадуръ  не могъ бы
отобрать въ  любую секунду, у  него нетъ решительно  никакихъ  перспективъ и
решительно  никакой  возможности  выкарабкаться  изъ  этого  рабства  и этой
нищеты...
     Положение интеллигенции? Ерунда -- положение интеллигенции по сравнению
съ  этимъ  океаномъ  буквально  неизмеримыхъ  страданий  многомиллионнаго  и
действительно  многострадальнаго  русскаго  мужика. И  передъ  лицомъ  этого
океана  какъ-то  неловко, какъ-то {46} языкъ  не  поворачивается говорить  о
себе, о своихъ  лишенияхъ: все это --  булавочные  уколы.  А мужика бьютъ по
черепу дубьемъ.
     И  вотъ,  сидитъ "сеятель  и хранитель"  великой  русской земли  у щели
вагонной двери.  Январьская вьюга уже намела сквозь эту щель сугробикъ снега
на его обутую въ рваный лапоть ногу. Руки зябко запрятаны въ рукава какой-то
лоскутной  шинелишки  временъ мировой  войны. Мертвецки посиневшее лицо тупо
уставилось на прыгающий огонь печурки. Онъ весь скомкался, съежился, какъ бы
стараясь стать меньше,  незаметнее, вовсе исчезнуть такъ, чтобы его никто не
увиделъ, не ограбилъ, не убилъ...
     И вотъ, едетъ онъ  на  какую-то очередную "великую" сталинскую стройку.
Ничего строить онъ не можетъ, ибо силъ у него нетъ... Въ 1930-31 году такого
этапнаго  мужика на Беломорско-Балтийскомъ канале прямо ставили на работы, и
онъ  погибалъ десятками тысячъ, такъ  что на  "строительномъ  фронте" вместо
"пополнений"  оказывались  сплошныя  дыры. Санчасть  (санитарная  часть) ББК
догадалась:  прибывающихъ  съ  этапами крестьянъ  раньше, чемъ  посылать  на
обычныя  работы, ставили на более или  менее "усиленное"  питание -- и тогда
люди гибли отъ того, что отощавшие желудки не въ состоянии были переваривать
нормальной  пищи. Сейчасъ  ихъ  оставляютъ  на две  недели  въ  "карантине",
постепенно  втягиваютъ  и  въ  работу, и въ  то  голодное  лагерное питание,
которое  мужику  и на воле  не было доступно и которое  является лукулловымъ
пиршествомъ  съ  точки зрения  провинциальнаго  тюремнаго  пайка.  Лагерь --
все-таки хозяйственная организация, и въ своемъ рабочемъ  скоте онъ все-таки
заинтересованъ...  Но  въ  чемъ заинтересованъ  редко грамотный  и  еще реже
трезвый  деревенский комсомолецъ, которому на потопъ  и разграбление  отдано
все крестьянство и который и самъ-то окончательно очумелъ отъ всехъ вихляний
"генеральной   линии",  отъ  дикаго,  кабацкаго  административнаго  восторга
безчисленныхъ провинциальныхъ властей?

        ВЕЛИКОЕ ПЛЕМЯ "УРОКЪ"

     Насъ, интеллигенции,  на весь вагонъ  всего  пять человекъ:  насъ трое,
нашъ  горе-романистъ Степушка, попавший  въ  одинъ съ  нами грузовикъ, и еще
какой-то  ленинградский  техникъ. Мы все  приспособились  вместе на  средней
наре. Надъ нами  --  группа питерскихъ  рабочихъ; ихъ  мне не видно.  Другую
половину вагона занимаетъ еще десятка два рабочихъ; они сытее и лучше одеты,
чемъ крестьяне, или  говоря, точнее, менее голодны и менее оборваны. Все они
спятъ.
     Плотно  сбитой стаей  сидятъ у  печурки  уголовники. Они  не  то  чтобы
оборваны  -- они  просто полураздеты, но  ихъ  выручаетъ невероятная, волчья
выносливость  бывшихъ безпризорниковъ. Все они  --  результатъ  жесточайшаго
естественнаго отбора. Все, кто не могъ  выдержать  поездокъ  подъ  вагонными
осями, ночевокъ  въ  кучахъ каменнаго  угля,  пропитания  изъ мусорныхъ  ямъ
(советскихъ мусорныхъ  ямъ!)  --  все  они  погибли.  Остались только  самые
крепкие, по волчьи выносливые, по волчьи {47} ненавидящие весь миръ -- миръ,
выгнавший ихъ детьми на большия дороги голода, на волчью борьбу за жизнь...
     Тепло отъ печки добирается, наконецъ, и до  меня, и  я начинаю дремать.
Просыпаюсь отъ дикаго крика и вижу:
     Прислонившись  спиной къ стенке вагона  бледный,  стоитъ нашъ техникъ и
тянетъ  къ  себе какой-то мешокъ. За другой конецъ мешка  уцепился одинъ изъ
урокъ -- плюгавый парнишка, съ  глазами попавшаго въ  капканъ хорька. Борисъ
тоже  держится за мешокъ. Схема ясна: урка  сперъ мешокъ, техникъ отнимаетъ,
урка не  отдаетъ,  въ  расчете на помощь "своихъ".  Борисъ  пытается  что-то
урегулировать. Онъ что-то говоритъ, но  въ общемъ гвалте  и ругани ни одного
слова  нельзя разобрать. Мелькаютъ  кулаки, поленья и даже ножи.  Мы съ Юрой
пулей выкидываемся на помощь Борису.
     Мы втроемъ представляемъ  собою "боевую  силу",  съ  которою приходится
считаться и уркамъ -- даже и всей ихъ стае, взятой  вместе. Однако, плюгавый
парнишка цепко и съ какимъ-то отчаяниемъ въ глазахъ держится за мешокъ, пока
откуда-то не раздается спокойный и властный голосъ:
     -- Пусти мешокъ...
     Парнишка отпускаетъ мешокъ и уходитъ въ сторону, утирая носъ, но все же
съ видомъ исполненнаго долга...
     Спокойный голосъ продолжаетъ:
     -- Ничего, другой разъ возьмемъ такъ, что и слыхать не будете.
     Оглядываюсь. Высокий, изсиня бледный, испитой и, видимо, много и сильно
на  своемъ  веку битый урка  --  очевидно,  "паханъ"  --  коноводъ  и  вождь
уголовной стаи. Онъ продолжаетъ, обращаясь къ Борису:
     -- А вы чего лезете? Не вашъ мешокъ -- не ваше  дело. А то  такъ и ножъ
ночью можемъ всунуть...  У  насъ, братъ,  ни  на какихъ  обыскахъ  ножей  не
отберутъ...
     Въ  самомъ деле  -- какой-то  ножъ  фигурировалъ  надъ  свалкой. Какимъ
путемъ урки ухитряются фабриковать и проносить свои ножи сквозь все тюрьмы и
сквозь все обыски  --  Аллахъ  ихъ знаетъ,  но фабрикуютъ и проносятъ.  И  я
понимаю  -- вотъ въ  такой людской толчее,  откуда-то изъ-за спинъ и мешковъ
ткнуть ножомъ въ бокъ -- и пойди доискивайся...
     Рабочие  сверху  сохраняютъ  полный   нейтралитетъ:  они-то  по  своему
городскому  опыту  знаютъ, что  значитъ  становиться урочьей  стае  поперекъ
дороги.  Крестьяне что-то  робко и приглушенно  ворчатъ по своимъ  угламъ...
Остаемся мы четверо (Степушка -- не въ счетъ)  -- противъ 15 урокъ, готовыхъ
на все и  ничемъ  не  рискующихъ.  Въ этомъ каторжномъ  вагоне  мы,  какъ на
необитаемомъ острове.  Законъ остался где-то за дверями теплушки, законъ  въ
лице какого-то конвойнаго начальника, заинтересованнаго  лишь въ томъ, чтобы
мы  не  сбежали  и не передохли  въ количествахъ,  превышающихъ  некий,  мне
неизвестный, "нормальный" процентъ.  А  что  тутъ кто-то кого-то зарежетъ --
кому какое дело.
     Борисъ поворачивается къ пахану: {48}
     -- Вотъ тутъ насъ трое: я, братъ и  его сынъ. Если кого-нибудь изъ насъ
ткнутъ ножомъ, -- отвечать будете вы...
     Урка делаетъ наглое  лицо  человека,  передъ которымъ  ляпнули вопиющий
вздоръ. И потомъ разражается хохотомъ.
     -- Ого-го... Отвечать... Передъ самимъ Сталинымъ... Вотъ это здорово...
Отвечать... Мы тебе, братъ, кишки и безъ ответу выпустимъ...
     Стая  урокъ подхватываетъ  хохотъ  своего  пахана.  И  я  понимаю,  что
разговоръ   объ   ответственности,   о  законной  ответственности  на  этомъ
каторжномъ  робинзоновскомъ  острове -- пустой разговоръ. Урки понимаютъ это
еще  лучше,  чемъ я.  Паханъ  продолжаетъ  ржать  и тычетъ  Борису  въ  носъ
сложенные въ традиционную  эмблему три  своихъ грязныхъ  посиневшихъ пальца.
Рука  пахана сразу  попадаетъ  въ  Бобины тиски. Ржанье  переходитъ  въ вой.
Паханъ пытается вырвать  руку,  но это -- дело совсемъ  безнадежное. Кое-кто
изъ урокъ срывается на помощь своему вождю, но Бобинъ тылъ прикрываемъ мы съ
Юрой -- и все остаются на своихъ местахъ.
     -- Пусти, -- тихо и сдающимся тономъ говоритъ паханъ. Борисъ выпускаетъ
его руку. Паханъ корчится  отъ боли, держится за  руку и смотритъ  на Бориса
глазами, преисполненными боли, злобы и... почтения...
     Да, конечно, мы не  въ девятнадцатомъ веке. Faustrecht. Ну,  что-жъ! На
нашей полдюжине кулаковъ --  кулаковъ основательныхъ --  тоже можно какое-то
право основать.
     -- Видите  ли, товарищъ... какъ  ваша  фамилия,  --  возможно спокойнее
начинаю я...
     -- Иди ты къ чорту съ фамилией, -- отвечаетъ паханъ.
     -- Михайловъ... -- раздается откуда-то со стороны...
     --  Такъ  видите  ли,  товарищъ  Михайловъ,  --  говорю  я  чрезвычайно
академическимъ  тономъ, -- когда мой братъ  говорилъ объ ответственности, то
это,  понятно, вовсе не  въ томъ смысле,  что  кто-то  тамъ  куда-то пойдетъ
жаловаться...  Ничего  подобнаго...  Но  если  кого-нибудь  изъ насъ  троихъ
подколютъ,  то оставшиеся просто...  переломаютъ вамъ  кости.  И переломаютъ
всерьезъ... И  именно -- вамъ...  Такъ  что  и для васъ, и  для насъ  будетъ
спокойнее такими делами не заниматься...
     Урка молчитъ. Онъ, по уже испытанному  ощущению Бобиной  длани, понялъ,
что  кости  будутъ  переломаны  совсемъ всерьезъ  (они,  конечно, и  были бы
переломаны).
     Если бы не семейная  спаянность  нашей  "стаи" и  не  наши  кулаки,  то
спаянная  своей солидарностью стая урокъ раздела  бы и ограбила  бы насъ  до
нитки. Такъ делается всегда -- въ общихъ камерахъ, на этапахъ, отчасти и  въ
лагеряхъ, где  всякой случайной и разрозненной публике, попавшей  въ  пещеры
ГПУ, противостоитъ  спаянная и "классово-солидарная" стая урокъ. У нихъ есть
своя организация, и эта организация давитъ и грабить.
     Впрочемъ, такая же организация существуетъ и на воле. Только она давитъ
и грабить всю страну... {49}

        ДИСКУССиЯ

     Часа черезъ полтора я сижу у печки. Паханъ подходитъ ко мне.
     -- Ну,  и здоровый же бугай вашъ братъ. Чуть руки не сломалъ. И сейчасъ
еще еле шевелится...  Оставьте мне, товарищъ  Солоневичъ, бычка (окурокъ) --
страсть курить хочется.
     Я  принимаю оливковую  ветвь  мира и достаю  свой кисетъ.  Урка крутить
собачью ножку и сладострастно затягивается...
     -- Тоже надо понимать, товарищъ Солоневичъ, собачье наше житье...
     -- Такъ что же вы его не бросите?
     -- А какъ его бросить? Мы все -- безпризорная шатия. Отъ мамкиной цицки
-- да прямо  въ безпризорники. Я, прямо говоря,  съ самаго малолетства воръ,
такъ воромъ и помру. А  этого супчика, техника-то, мы все равно обработаемъ.
Не здесь, такъ  въ  лагере... Сволочь. У  него одного  хлеба съ пудъ будетъ.
Просили по хорошему -- дай хоть кусокъ. Такъ онъ какъ собака лается...
     --  Вотъ еще, васъ, сволочей, кормить,  --  раздается  съ рабочей полки
чей-то внушительный басъ.
     Урка подымаетъ голову.
     -- Да вотъ, хоть и неохотой, да кормите же. Что ты думаешь, я хуже тебя
емъ?
     -- Я ни у кого не прошу.
     -- И я не прошу. Я самъ беру.
     -- Ну вотъ и сидишь здесь.
     -- А ты где сидишь? У себя на квартире?
     Рабочий замолкаетъ. Другой голосъ съ той же полки подхватываетъ тему:
     -- Воруютъ съ  трудящаго человека последнее, а потомъ  еще и корми ихъ.
Мало васъ, сволочей, сажаютъ.
     --  Насъ,  действительно, мало сажаютъ, -- спокойно  парируетъ урка, --
вотъ васъ -- много сажаютъ. Ты, небось, летъ  на десять едешь, а я -- на три
года. Ты  на советскую власть на воле спину  гнулъ за  два  фунта хлеба и въ
лагере за те же два фунта гнуть будешь. И подохнешь тамъ къ чертовой матери.
     -- Ну, это еще кто скорее подохнетъ...
     -- Ты  подохнешь, --  уверенно сказалъ урка. -- Я -- какъ весна -- такъ
ищи ветра въ поле. А тебе куда податься? Подохнешь.
     На рабочей наре замолчали, подавленные аргументаций урки.
     -- Такимъ, прямо головы проламывать, -- изрекъ нашъ техникъ.
     У урки отъ злости и презрения перекосилось лицо.
     -- Эхъ, ты, въ ротъ плеванный. Это ты-то, чортъ  моржевый,  проламывать
будешь? Ты, братъ,  смотри, ты, сукинъ сынъ, на носъ себе накрути. Это здесь
мы просимъ, а ты куражишься, а въ лагере ты у меня  будешь на брюхе ползать,
сукинъ ты сынъ.  Тамъ  тебе въ два счета кишки вывернутъ. Ты тамъ, братъ, за
чужимъ кулакомъ не спрячешься. Вотъ  этотъ -- урка кивнулъ въ мою сторону --
этотъ можетъ проломать... А ты, эхъ ты, дерьмо вшивое... {50}
     -- Нетъ, такихъ... да...  такихъ  советская власть  прямо разстреливать
должна. Прямо разстреливать. Везде воруютъ, везде грабятъ...
     Это,   оказывается,   вынырнулъ   изъ  подъ  наръ  нашъ  Степушка.  Его
основательно  ограбили  урки  въ  пересылке,  и  онъ  предвиделъ  еще  массу
огорчений въ томъ же стиле. У него дрожали руки, и онъ брызгалъ слюной.
     --  Нетъ, я не  понимаю.  Какъ  же это  такъ? Везутъ  въ одномъ вагоне.
Полная безнаказанность. Что хотятъ, то и делаютъ.
     Урка смотритъ на него съ пренебрежительнымъ удивлениемъ.
     --  А вы, тихий господинчикъ, лежали бы на своемъ местечке  и писали бы
свои пок