залъ тотъ. -- Сами же, сволочи, все
это устроили,  а теперь  мне въ носъ тычутъ. Что  -- я революцию подымалъ? Я
советскую  власть устраивалъ? А теперь,  какъ  вы устроили, такъ  где я буду
жить? Что я въ Америку поеду? Хорошо этому,  -- Пиголица кивнулъ на  Юру, --
онъ всякие  тамъ языки  знаетъ, а я куда денусь? Если вамъ всемъ про  старый
режимъ поверить,  такъ выходитъ,  просто съ жиру  бесились,  революции  вамъ
только не  хватало...  А я за кооперативный кусокъ хлеба, какъ сукинъ  сынъ,
работать  долженъ.  А  мне,  чтобы учиться,  такъ последнее здоровье  отдать
нужно, -- въ голосе Пиголицы  зазвучали  нотки  истерики... -- Ты что  меня,
сволочь, за глотку берешь, -- повернулся онъ къ Акульшину, -- ты что меня за
грудь давишь?  Ты, сукинъ  сынъ, не  на пайковомъ хлебе росъ, такъ ты  меня,
какъ муху, задушить можешь. Ну и  души,  мать  твою...  души... --  Пиголица
судорожно  сталъ  разстегивать  воротникъ  своей  рубашки,  застегнутой   не
пуговицами, а веревочками... -- Нате, {290} бейте, душите, что я дуракъ, что
я выдвиженецъ, что у меня силъ нету, -- нате, душите...
     Юра дружественно  обнялъ  Пиголицу и  говорилъ  ему  какия-то  довольно
безсмысленныя слова: да брось ты, Саша, да  ну ихъ всехъ къ чертовой матери:
не понимаютъ, когда можно шутить -- и что-то въ  этомъ  роде. Середа  сурово
сказалъ Акульшину:
     -- А ты бы,  хозяинъ, подумать  долженъ, можетъ, и сынъ твой где-нибудь
тоже такъ болтается... Ты, вотъ,  хоть  молодость видалъ, а они  -- что? Что
они видали? Разве отъ хорошей жизни на хлебозаготовки перли? Разве ты такимъ
въ  двадцать летъ не былъ?  Сиделъ ты въ лагере? Помочь парню надо, а  не за
глотку его хватать.
     --  Помочь?  -- презрительно усмехнулся Пиголица.  -- Помочь? Много  вы
тутъ мне помогли?..
     -- Не  трепись, Саша,  зря... Конечно,  иногда, можетъ, очень ужъ круто
заворачивали, а все  же  вотъ  подцепилъ же  тебя  Мухинъ, и живешь ты не въ
бараке,  а  въ кабинке,  и учимъ  мы  тебя  ремеслу,  и вотъ  Юра  съ  тобою
математикой   занимается,  и   вотъ   товарищъ   Солоневичъ   о   писателяхъ
разсказываетъ... Значитъ -- хотели помочь...
     -- Не надо мне такой помощи, -- сумрачно, но уже тише сказалъ Пиголица.
     Акульшинъ вдругъ схватился за шапку и направился къ двери:
     -- Тутъ одна только помощь: за топоръ -- и въ лесъ.
     -- Постой, папашка, куда ты? -- вскочилъ  Ленчикъ,  но Акульшина уже не
было. -- Вотъ совсемъ послезала публика съ  мозговъ, ахъ,  ты Господи, такая
пурга... -- Ленчикъ  схватилъ свою шапку и выбежалъ  во  дворъ.  Мы остались
втроемъ. Пиголица въ изнеможении селъ на лавку.
     -- А, ну  чего къ.... Тутъ  все равно  никуда  не  вылезешь,  все равно
пропадать. Не  учись -- съ  голоду  дохнуть будешь,  учись -- такъ все равно
здоровья не хватитъ... Тутъ только одно есть: чемъ на старое оглядываться --
лучше  ужъ  впередъ смотреть: можетъ быть,  что-нибудь  и  выйдетъ.  Вотъ --
пятилетка...
     Пиголица запнулся: о пятилетке говорить не стоило...
     -- Какъ-нибудь выберемся, -- оптимистически сказалъ Юра.
     --  Да ты-то  выберешься.  Тебе  --  что.  Образование  имеешь,  парень
здоровый, отецъ у тебя есть... Мне, братъ, труднее.
     -- Такъ ты, Саша, не ершись, когда тебе  опытные люди говорятъ. Не лезь
въ бутылку со своимъ коммунизмомъ. Изворачивайся...
     Пиголица въ упоръ уставился на Середу.
     -- Изворачиваться,  а  куда мне  прикажете  изворачиваться?  --  Потомъ
Пиголица повернулся ко мне и повторилъ свой вопросъ: -- Ну, куда?
     Мне  съ какой-то небывалой до  того времени остротой представилась  вся
жизнь  Пиголицы...  Для него  советский строй со  всеми его  украшениями  --
единственно знакомая ему социальная среда. Другой среды онъ не знаетъ. Юрины
разсказы  о  Германии  1927-1930  года оставили въ немъ  только  спутанность
мыслей, {291} спутанность, отъ которой онъ инстинктивно стремился отделаться
самымъ  простымъ путемъ -- путемъ отрицания. Для  него советский  строй есть
исторически  данный  строй,  и  Пиголица,  какъ  большинство  всякихъ живыхъ
существъ, хочетъ  приспособиться къ  среде, изъ которой у него  выхода нетъ.
Да,  мне хорошо говорить о старомъ строе и критиковать  советский! Советский
для меня всегда  былъ, есть и будетъ чужимъ строемъ, "пленомъ у обезьянъ", я
отсюда все  равно сбегу, рано или поздно сбегу, сбегу ценой любого риска. Но
куда идти Пиголице?  Или,  во всякомъ случае,  куда ему  идти, пока миллионы
Пиголицъ и Акульшиныхъ не осознали силы организации единства?
     Я сталъ  разбирать  некоторыя  -- применительно къ Пиголице  --  теории
учебы, изворачивания и устройства. Середа одобрительно поддакивалъ. Это были
приспособленческия теории -- ничего  другого я Пиголице  предложить не могъ.
Пиголица слушалъ мрачно,  ковыряя зубиломъ столъ. Не было видно -- согласенъ
ли онъ со мною и съ Середой, или не согласенъ.
     Въ кабинку вошли Ленчикъ съ Акульшинымъ...
     -- Ну вотъ, -- весело сказалъ Ленчикъ, -- уговорилъ  папашку. Ахъ,  ты,
Господи...
     Акульшинъ потоптался.
     --  Ты ужъ, парнишка, не серчай... Жизнь такая, что хоть себе самому въ
глотку цепляйся.
     Пиголица устало пожалъ плечами.
     -- Ну, что-жъ, хозяинъ, -- обратился Акульшинъ  ко мне, -- домой что ли
поедемъ. Такая тьма -- никто не увидитъ...
     Нужно  было ехать  --  а  то могли  бы  побегъ  припаять.  Я  поднялся.
Попрощались. Уходя, Акульшинъ снова потоптался у дверей и потомъ сказалъ:
     -- А ты, парнекъ, главное -- учись. Образование -- это... Учись...
     --  Да,  ужъ  тутъ  --  хоть  кровь  изъ  носу...  --  угрюмо  ответилъ
Пиголица... -- Такъ ты, Юрка, завтра забежишь?
     -- Обязательно, -- сказалъ Юра.
     Мы вышли.

--------
        НА ВЕРХАХЪ

        ИДИЛЛиЯ КОНЧАЕТСЯ

     Наше  -- по  лагернымъ масштабамъ  идиллическое  -- житье  на  третьемъ
лагпункте оказалось, къ сожалению, непродолжительнымъ. Виноватъ былъ я самъ.
Не  нужно  было запугивать  заведующаго  снабжениемъ  теориями  троцкисткаго
загиба, да еще въ применении оныхъ теорий  къ получению сверхударнаго обеда,
не  нужно  было посылать начальника колонны  въ  нехорошее место. Нужно было
сидеть, какъ мышь подъ метлой и не рипаться. Нужно было сделаться какъ можно
более незаметнымъ... {292}
     Какъ-то  поздно  вечеромъ нашъ  баракъ  обходилъ начальникъ  лагпункта,
сопровождаемый  почтительной  фигурой  начальника  колонны  -- того  самаго,
котораго я  послалъ въ  нехорошее место.  Начальникъ лагпункта величественно
проследовалъ  мимо всехъ нашихъ клопиныхъ  дыръ;  начальникъ колонны  что-то
вполголоса объяснялъ ему и многозначительно указалъ глазами на меня съ Юрой.
Начальникъ  лагпункта  бросилъ  въ  нашу  сторону  неопределенно-недоуменный
взглядъ -- и  оба ушли.  О такихъ  случаяхъ говорится: "мрачное предчувствие
сжало его сердце".  Но тутъ  и безъ  предчувствий было ясно: насъ попытаются
сплавить въ  возможно более скорострельномъ  порядке.  Я негласно  и свирепо
выругалъ  самого себя  и  решилъ  на  другой  день предпринять  какия-то еще
неясныя, но  героическия  меры.  Но на другой  день, утромъ,  когда  бригады
проходили  на работу мимо начальника лагпункта, онъ вызвалъ меня изъ строя и
подозрительно  спросилъ: чего  я  это такъ  долго  околачиваюсь  на третьемъ
лагпункте?  Я сделалъ  вполне  невинное  лицо  и  ответилъ, что мое дело  --
маленькое, разъ держать, значитъ, у начальства есть какия-то соображения  по
этому  поводу. Начальникъ  лагпункта  съ сомнениемъ  посмотрелъ  на  меня  и
сказалъ: нужно будетъ  навести справки.  Наведение справокъ въ  мои  расчеты
никакъ не  входило.  Разобравшись въ нашихъ  "требованияхъ", насъ сейчасъ же
вышибли бы  съ  третьяго лагпункта куда-нибудь, хоть и не на  северъ; но мои
мероприятия съ  оными  требованиями  не  принадлежали  къ  числу одобряемыхъ
советской властью деяний. На работу въ  этотъ день я не пошелъ вовсе и сталъ
неистово бегать по всякимъ лагернымъ заведениямъ. Перспективъ былъ миллионъ:
можно было  устроиться плотниками въ  одной  изъ бригадъ,  переводчиками  въ
технической  библиотеке   управления,   переписчиками  на  пишущей  машинке,
штатными   грузчиками   на   центральной  базе   снабжения,  лаборантами  въ
фотолаборатории и еще въ целомъ ряде местъ.  Я попытался было  устроиться въ
колонизационномъ    отделе   --   этотъ   отделъ   промышлялъ   разселениемъ
"вольно-ссыльныхъ" крестьянъ въ карельской  тайге. У меня было некоторое имя
въ  области туризма  и краеведения, и  тутъ дело  было  на мази.  Но все эти
проекты  натыкались  на  сократительную  горячку;  эту  горячку  нужно  было
переждать: "придите-ка этакъ черезъ месяцъ -- обязательно устроимъ". Но меня
месяцъ никакъ не устраивалъ. Не только черезъ  месяцъ,  а и черезъ неделю мы
рисковали попасть въ какую-нибудь Сегежу, а изъ Сегежи, какъ намъ  уже  было
известно, -- никуда не сбежишь: кругомъ трясины, въ которыхъ не то что люди,
а и лоси тонутъ...
     Решилъ  тряхнуть своей физкультурной стариной и пошелъ  непосредственно
къ начальнику  культурно-воспитательнаго  отдела  (КВО) тов.  Корзуну.  Тов.
Корзунъ, слегка горбатый,  маленький  человекъ,  встретилъ  меня чрезвычайно
вежливо и корректно: да, такие работники намъ бы нужны... а статьи ваши?.. Я
ответилъ, что  статьями, увы,  хвастаться нечего:  58-6  и  прочее.  Корзунъ
безнадежно   развелъ  руками:   "Ничего  не   выйдетъ...   Ваша   работа  по
культурно-воспитательной линии  -- да  еще  и въ центральномъ {293} аппарате
КВО -- абсолютно исключена, не о чемъ говорить".
     ...Черезъ месяцъ тотъ же тов. Корзунъ  велъ упорный  бой  за  то, чтобы
перетащить меня въ  КВО, хотя статьи  мои за это время не изменились.  Но въ
тотъ  моментъ  такой  возможности  тов. Корзунъ  еще  не  предусматривалъ. Я
извинился и сталъ уходить.
     -- Знаете что,  -- сказалъ мне  Корзунъ въ догонку, -- попробуйте-ка вы
поговорить  съ  "Динамо".  Оно лагернымъ  порядкамъ  не  подчинено,  можетъ,
что-нибудь и выйдетъ.

        "ДИНАМО"

     "Динамо" -- это "пролетарское спортивное общество войскъ и сотрудниковъ
ГПУ" -- въ сущности,  одинъ изъ подотделовъ ГПУ --  заведение отвратительное
въ самой высокой степени -- даже и по советскимъ масштабамъ. Оффициально оно
занимается  физической  подготовкой  чекистовъ, неоффициально  оно  скупаетъ
всехъ  мало-мальски выдающихся спортсменовъ СССР и, следовательно,  во всехъ
видахъ  спорта занимаетъ  въ  СССР  первое место. Къ какому-нибудь  Иванову,
подающему  большия  надежды  въ  области голкиперскаго  искусства, подходитъ
этакий  "жучекъ"  -- т.е.  специальный и  штатный вербовщикъ-скупщикъ  --  и
говоритъ:
     -- Переходите-ка къ  намъ,  тов.  Ивановъ,  сами  понимаете  --  паекъ,
ставка, квартира...
     Передъ квартирой устоять  трудно.  Но если паче  чаяния Ивановъ устоитъ
даже и передъ квартирой, "жучекъ" подозрительно говоритъ:
     -- Что? Стесняетесь подъ чекистской маркой выступать? Н-даа... Придется
вами поинтересоваться...
     "Динамо" выполняетъ  функции слежки въ  спортивныхъ  кругахъ.  "Динамо"
занимается  весьма   разносторонней  хозяйственной  деятельностью:   строитъ
стадионы,  монополизировало производство спортивнаго инвентаря, имеетъ целый
рядъ  фабрикъ  --  и все это  строится и производится  исключительно трудомъ
каторжниковъ.  "Динамо"  въ  корне   подрезываетъ  всякую  спортивную  этику
("морально -- то, что служить целямъ мировой революции").
     На "мировой спартакиаде" 1928 года я въ качестве судьи снялъ съ беговой
дорожки одного изъ динамовскихъ чемпионовъ, который  съ заранее  обдуманнымъ
намерениемъ разодралъ шипами  своихъ беговыхъ туфель ногу своего конкурента.
Конкурентъ выбылъ со  спортивнаго фронта навсегда.  Чемпионъ  же,  уходя  съ
дорожки, сказалъ  мне: "ну, мы еще посмотримъ". Въ тотъ  же день вечеромъ  я
получилъ повестку въ ГПУ: невеселое приглашение.  Въ ГПУ мне сказали просто,
внушительно и свирепо: чтобы этого больше не было. Этого больше и не было: я
въ качестве судьи предпочелъ въ дальнейшемъ не фигурировать...
     Нужно отдать справедливость и "Динамо": своихъ  чемпионовъ  оно кормитъ
блестяще --  это  одинъ изъ секретовъ спортивныхъ успеховъ СССР. Иногда  эти
чемпионы выступаютъ подъ флагомъ профсоюзовъ, иногда подъ  военнымъ флагомъ,
иногда даже  отъ имени {294} промысловой кооперации  --  въ  зависимости отъ
политическихъ требований дня. Но все они прочно закуплены "Динамо".
     Въ  те  годы, когда  я еще могъ ставить рекорды,  мне  стоило  большихъ
усилий  отбояриться   отъ   приглашений   "Динамо":  единственной   реальной
возможностью  было   прекратить   всякую   тренировку   (по  крайней   мере,
оффициальную).  Потомъ  наши дружественныя  отношения  съ "Динамо"  шли, все
ухудшаясь и ухудшаясь, и если я селъ въ  лагерь не  изъ-за "Динамо", то это,
во всякомъ случае, не отъ  избытка симпатии ко мне со стороны этой почтенной
организации. Въ силу всего этого,  а также  и статей моего приговора,  я  въ
"Динамо" решилъ не идти. Настроение было окаянное.
     Я  зашелъ въ  кабинку  монтеровъ,  где  Юра  и Пиголица сидели за своей
тригонометрией, а Мухинъ чинилъ валенокъ. Юра сообщилъ, что  его дело уже въ
шляпе и что Мухинъ устраиваетъ его монтеромъ. Я выразилъ некоторое сомнение:
люди  чиномъ  покрупнее Мухина ничего не могутъ  устроить...  Мухинъ  пожалъ
плечами.
     -- А мы -- люди маленькие, такъ у насъ это совсемъ просто: вотъ сейчасъ
перегорела проводка  у начальника третьей части --  такъ я ему позвоню,  что
никакой возможности  нету: все мастера  въ  дежурстве, не  хватаетъ рабочихъ
рукъ. Посидитъ вечеръ безъ света -- какое угодно требование подпишетъ...
     Стало  легче  на  душе. Если  даже  меня  попрутъ  куда-нибудь,  а  Юра
останется -- останется и  возможность черезъ медгорскихъ  знакомыхъ вытащить
меня обратно... Но все-таки...
     По дороге изъ кабинки я доложилъ Юре о положении делъ на моемъ  участке
фронта. Юра  взъелся на  меня  сразу: конечно,  нужно идти въ "Динамо", если
тамъ  на  устройство  есть  хоть  одинъ шансъ  изъ  ста. Мне  идти  очень не
хотелось. Такъ мы съ Юрой шествовали и ругались... Я представлялъ себе,  что
даже въ удачномъ  случае мне не безъ злорадства  скажутъ: ага, когда мы васъ
звали --  вы  не шли...  Ну,  и  такъ далее. Да и шансы-то  были  нулевые...
Впоследствии оказалось, что я сильно недооценилъ большевицкой реалистичности
и некоторыхъ другихъ вещей... Словомъ, въ результате этой перепалки, я уныло
поволокся въ "Динамо".

        ТОВАРИЩЪ МЕДОВАРЪ

     На территории  вольнаго  города  расположенъ  динамовский  стадионъ. На
стадионе   --  низенькое  деревянные  домики:  канцелярии,  склады,   жилища
служащихъ... Въ  первой комнате  --  биллиардный залъ. На  двери (второй) --
надпись:  "Правление  "Динамо".  Вхожу. Очки запотели,  снимаю  ихъ и, почти
ничего не видя, спрашиваю:
     -- Могу я видеть начальника учебной части?
     Изъ  за письменнаго стола подымается некто туманный  и, уставившись  въ
меня, некоторое время молчитъ. Молчу  и я. И чувствую  себя въ исключительно
нелепомъ положении.
     Некто туманный разводитъ руками:
     -- Елки-палки или, говоря  вежливее, сапенъ-батонъ. Какими {295} путями
вы, товарищъ Солоневичъ, сюда попали? Или это, можетъ быть, вовсе не вы?
     -- Повидимому, это -- я. А попалъ, какъ обыкновенно, -- по этапу.
     -- И давно? И что вы теперь делаете?
     -- Примерно, месяцъ. Чищу уборныя.
     --  Ну, это  же, знаете,  совсемъ  безобразие.  Что, вы  не  знали, что
существуетъ  ББКовское отделение  "Динамо"?  Словомъ,  съ  этой  секунды  вы
состоите  на  службе въ  пролетарскомъ спортивномъ  обществе  "Динамо" --  о
должности мы поговоримъ потомъ. Ну, садитесь, разсказывайте.
     Я  протеръ очки.  Передо мною  -- фигура, мне вовсе неизвестная, но, во
всякомъ случае, ясно выраженный одесситъ: его собственная мамаша не могла бы
определить  процентъ турецкой, еврейской, греческой, русской и прочей крови,
текущей въ его  жилахъ.  На  крепкомъ туловище --  дубовая  шея, на  ней  --
жуликовато-добродушная   и   энергичная   голова,   покрытая  густой  черной
шерстью... Где это я могъ его видеть? Понятия не имею. Я сажусь.
     --  Насчетъ моей работы въ "Динамо" дело,  мне кажется, не такъ просто.
Мои статьи...
     -- А плевать намъ на ваши статьи. Очень мне нужны ваши статьи. Я о нихъ
даже и спрашивать не хочу. Что, вы будете толкать штангу статьями или вы  ее
будете толкать руками? Вы раньше разсказывайте.
     Я разсказываю.
     --  Ну,   въ   общемъ,   все   въ  порядке.   Страницы   вашей  истории
перевертываются дальше. Мы здесь такое дело развернемъ, что Москва ахнетъ...
На  начальника лагпункта  вы можете  наплевать.  Вы  же  понимаете,  у  насъ
председатель  --  самъ  Успенский (начальникъ  ББК),  заместителемъ  его  --
Радецкий, начальникъ третьяго  отдела  (лагерное  ГПУ),  что  намъ  УРО? Хе,
плевать мы хотели на УРО.
     Я  смотрю на  начальника  учебной  части  и  начинаю  соображать,  что,
во-первыхъ, за нимъ не  пропадешь и что,  во-вторыхъ,  онъ  собирается моими
руками сделать себе какую-то карьеру. Но кто онъ? Спросить неудобно.
     -- А жить вы съ сыномъ будете  здесь,  мы вамъ отведемъ комнату. Ну да,
конечно же, и сына вашего мы тоже устроимъ -- это ужъ, знаете, если "Динамо"
за  что-нибудь  берется, такъ оно  это устраиваетъ на бене мунесъ... А вотъ,
кстати, и Батюшковъ идетъ, вы не знакомы съ Батюшковымъ?
     Въ комнату  вошелъ  крепкий, по военному подтянутый  человекъ. Это былъ
Федоръ Николаевичъ Батюшковъ,  одинъ  изъ лучшихъ московскихъ инструкторовъ,
исчезнувший съ московскаго горизонта въ связи  съ уже известной политизацией
физкультуры.  Мы   съ   нимъ  обмениваемся  подходящими  къ  данному  случаю
междометиями.
     -- Такъ, --  заканчиваетъ Батюшковъ свои междометия, --  словомъ, {296}
какъ говорится, все дороги ведутъ въ Римъ. Но, главное, сколько?
     -- Восемь.
     -- Статьи?
     -- 58-6 и такъ далее.
     -- И давно вы здесь?
     Разсказываю.
     -- Ну,  ужъ это  вы, И.  Л., извините,  это просто свинство.  Если вамъ
самому доставляетъ удовольствие  чистить уборныя -- ваше дело. Но ведь вы съ
сыномъ? Неужели вы думали,  что въ России  есть  спортивная организация,  въ
которой  васъ не знаютъ? Въ мире есть солидарность классовая,  рациональная,
ну, я не знаю, какая еще, но превыше спортивной солидарности -- нетъ ничего.
Мы бы васъ въ два счета приспособили бы.
     -- Вы, Ф. Н., не  суйтесь,  -- сказалъ начальникъ учебной  части. -- Мы
уже обо всемъ договорились.
     -- Ну,  вы договорились, а я поговорить хочу... Эхъ, и заживемъ мы тутъ
съ вами. Будемъ,  во-первыхъ,  --  Батюшковъ  загнулъ  палецъ, -- играть  въ
теннисъ,  во вторыхъ, купаться, въ третьихъ, пить водку, въ четвертыхъ... въ
четвертыхъ, кажется, ничего...
     --  Послушайте,  Батюшковъ,   --  оффициальнымъ  тономъ  прервалъ   его
начальникъ учебной части,  -- что вы себе, въ  самомъ  деле позволяете, ведь
работа же есть.
     --  Ахъ, плюньте вы на это  къ чортовой матери, Яковъ Самойловичъ, кому
вы это будете разсказывать? Ивану Лукьяновичу? Онъ на своемъ веку сто тысячъ
всякихъ спортивныхъ организаций  ревизовалъ.  Что,  онъ  не  знаетъ? Еще  не
хватало, чтобы мы другъ передъ другомъ дурака валять начали.  Видъ, конечно,
нужно делать...
     -- Ну, да, вы  понимаете, -- несколько забезпокоился начальникъ учебной
части, -- понимаете, намъ нужно показать классъ работы.
     --  Ну, само собой разумеется. Делать видъ -- это  единственное, что мы
должны будемъ делать. Вы ужъ будьте спокойны, Я. С. -- И. Л. тутъ такой видъ
разведетъ, что вы прямо въ члены ЦК партии попадете.  Верхомъ ездите?  Нетъ?
Ну,  такъ я васъ научу, будемъ вместе прогулки делать... Вы, И. Л., конечно,
можетъ  быть, не  знаете, а  можетъ  быть,  и  знаете, что  приятно  увидеть
человека, который за  спортъ дрался  всерьезъ...  Мы же, низовые  работники,
понимали, что кто --  кто, а ужъ Солоневичъ работалъ за спор