можешь... Такъ, разве только: продлить агонию...
     Въ  голову  лезетъ  мысль  объ  утонувшемъ  въ  болоте мальчике, о техъ
тринадцати,  которые  сбежали  (сколько  изъ  нихъ  утонуло  въ  карельскихъ
трясинахъ?), о девочке съ кастрюлей льда, о профессоре Авдееве, замерзшемъ у
своего   барака,  о  наборщике  Мише,  вспомнились  все  мои  горькие  опыты
"творческой  работы",  все  мое  {424}  горькое  знание  о  судьбахъ  всякой
человечности въ этомъ "социалистическомъ раю". Нетъ, ничемъ не поможешь.
     Утромъ  я  уезжаю изъ  "второго  Болшева"  --  аки  тать  въ  нощи,  не
попрощавшись   съ  завклубомъ:   снова   возьметъ   за  пуговицу  и  станетъ
уговаривать. А что я ему скажу?
     ...Въ мире существуетъ "Лига защиты правъ человека". И человекъ, и  его
права  въ последние годы стали понятиемъ  весьма относительнымъ. Человекомъ,
напримеръ, пересталъ  быть  кулакъ -- его  правъ лига  защищать  даже  и  не
пыталась.
     Но есть  права, находящияся  абсолютно вне всякаго сомнения:  это права
детей.  Они  не  делали  ни  революции,  ни  контръ-революции.  Они  гибнутъ
абсолютно безъ всякой личной вины со своей стороны.
     Къ описанию  этой колонии  я  не  прибавилъ  ничего:  ни  для очернения
большевиковъ, ни для обеления безпризорниковъ. Сущность дела заключается  въ
томъ, что  для  того,  чтобы  убрать подальше  отъ  глазъ  культурнаго  мира
созданную  и  непрерывно  создаваемую  вновь  большевизмомъ  безпризорность,
советская  власть --  самая  гуманная въ мире  -- лишила родителей  миллионы
детей, выкинула  этихъ  детей  изъ всякаго  человеческаго  общества, заперла
остатки ихъ въ карельскую тайгу и  обрекла на медленную  смерть отъ  голода,
холода, цынги, туберкулеза...
     На  просторахъ райскихъ  долинъ социализма  такихъ  колоний имеется  не
одна.  Та, которую я описываю,  находится  на  берегу Беломорско-Балтийскаго
канала, въ 27-ми километрахъ къ северу отъ гор. Повенца.
     Если у  "Лиги защиты правъ"  есть  хотя бы элементарнейшая человеческая
совесть -- она, быть можетъ, поинтересуется этой колонией....
     Долженъ  добавить,  что  до  введения закона о разстрелахъ малолетнихъ,
этихъ мальчиковъ  разстреливали  и  безъ всякихъ законовъ, въ  порядке, такъ
сказать, обычнаго советскаго права...

        ВОДОРАЗДеЛЪ

     На  той же моторке и по  тому же пустынному каналу я  тащусь  дальше на
северъ.   Черезъ  четверть  часа  лесъ  закрываетъ  отъ  меня  чортову  кучу
безпризорной колонии.
     Въ  сущности,  мой  отъездъ  сильно  похожъ  на  бегство -- точнее,  на
дезертирство.  А  --  что делать?  Строить  футбольныя площадки на ребячьихъ
костяхъ? Вотъ  -- одинъ  уже  утонулъ  въ  болоте...  что  сталось  съ  теми
тринадцатью, которые не вернулись?
     Каналъ  тихъ и пусть. На моторке я  --  единственный пассажиръ.  Каюта,
человекъ на 10-15, загажена  и заплевана; на палубе  -- сырой  пронизывающий
ветеръ,  несущий надъ  водой  длинныя вуали  утренняго  тумана.  "Капитанъ",
сидящий  въ рулевой будке,  жестомъ приглашаетъ меня въ эту  будку. Захожу и
усаживаюсь рядомъ съ капитаномъ. Здесь тепло и не дуетъ, сквозь окна кабинки
можно любоваться надвигающимся пейзажемъ: болото и лесъ, узкая лента канала,
обложенная  грубо  отесанными  кусками гранита.  {425}  Местами гранитъ  уже
осыпался, и  на протяжении сотенъ  метровъ въ воду вползаютъ медленная осыпи
песку.  Капитанъ  обходитъ эти  места, держась поближе  къ  противоположному
берегу.
     -- Что-жъ это? Не успели достроить -- уже и разваливается?
     Капитанъ флегматично пожимаетъ плечами.
     -- Песокъ  --  это  что.  А  вотъ  --  плотины  заваливаются,  вотъ  за
Водоразделомъ  сами  посмотрите.  Подмываетъ  ихъ  снизу,  что-ли...  Гнилая
работа, какъ есть гнилая, тяпъ да ляпъ: гонютъ, гонютъ, вотъ  и выходитъ  --
не успели построить, -- глядишь, а все изъ рукъ разлазится. Вотъ сейчасъ  --
всю  весну  чинили,  экскаваторы  работали, не  успели  подлатать  --  снова
разлезлось.  Да, песокъ --  это что? А какъ  съ  плотинами будетъ  -- никому
неизвестно. Другой каналъ думаютъ строить -- не дай Господи...
     О томъ, что собираются строить "вторую нитку" канала, я слыхалъ  еще въ
Медгоре.  Изыскательныя партии  уже работали, и въ  производственномъ отделе
уже  висела  карта съ  двумя вариантами направления этой  "второй  нитки" --
насколько я знаю, ее все-таки не начали строить...
     -- А что возятъ по этому каналу?
     -- Да вотъ -- васъ возимъ.
     -- А еще что?
     -- Ну, еще кое кого, вроде васъ ...
     -- А грузы?
     -- Какие  тутъ грузы? Вотъ вчера  на седьмой участокъ,  подъ Повенцомъ,
пригнали  две баржи  съ  ссыльными --  одни  бабы... Тоже  --  грузъ,  можно
сказать... Ахъ ты, мать твою...
     Моторка тихо въехала въ какую-то мель. "Стой! давай  полный назадъ", --
заоралъ капитанъ  въ  трубку. Моторъ  далъ  задний  ходъ; пена  взбитой воды
побежала отъ кормы къ носу; суденышко не сдвинулось  ни на вершокъ. Капитанъ
снова выругался: "вотъ, заговорились и  въехали,  ахъ ты, мать его"... Снизу
прибежалъ  замасленный  механикъ  и въ свою очередь обложилъ капитана.  "Ну,
что-жъ, пихаться будемъ!" -- сказалъ капитанъ фаталистически.
     На моторке оказалось несколько шестовъ, специально приспособленныхъ для
"пихания", съ широкими досками на концахъ, чтобы шесты не уходили въ песокъ.
Дали полный задний  ходъ,  навалились  на  шесты,  моторка  мягко скользнула
назадъ, потомъ,  освободившись,  резко  дернулась  къ  берегу.  Капитанъ  въ
несколько прыжковъ  очутился у руля и едва  успелъ спасти корму отъ удара  о
береговые камни. Механикъ,  выругавшись  еще  разъ, ушелъ внизъ,  къ мотору.
Снова уселись въ будке.
     -- Ну, будетъ лясы точать, -- сказалъ капитанъ, -- тутъ песокъ со всехъ
щелей лезетъ, а напорешься на камень -- пять летъ дадутъ.
     -- А вы -- заключенный?
     -- А то -- что же?
     Часа  черезъ два мы  подъезжаемъ къ Водоразделу -- высшей точке канала.
Отсюда начинается спускъ на северъ, къ Сороке. Огромный  и совершенно пустой
затонъ, замкнутый съ  севера гигантской бревенчатой дамбой. Надъ  шлюзомъ --
бревенчатая триумфальная арка съ надписью объ энтузиазме, победахъ и о {426}
чемъ-то еще.  Другая  такая же  арка,  только  гранитная, перекинута  черезъ
дорогу  къ  лагерному пункту.  Огромная  --  и тоже  пустынная  --  площадь,
вымощенная булыжниками,  замыкается  съ  севера длиннымъ,  метровъ  въ  сто,
двухэтажнымъ бревенчатымъ домомъ. Посередине площади --  гранитный  обелискъ
съ  бюстомъ  Дзержинскаго. Все  это  --  пусто,  позанесено  пескомъ.  Ни на
площади, ни  на  шлюзахъ -- ни одной живой  души. Я не  догадался спросить у
капитана  дорогу къ лагерному  пункту, а тутъ  спросить  не  у  кого. Обхожу
дамбу, плотину, шлюзы. На  шлюзахъ, оказывается, есть  караульная  будка, въ
которой мирно почиваютъ двое "каналохранниковъ". Выясняю,  что  до лагернаго
пункта -- версты две лесомъ,  окаймляющимъ  площадь, вероятно, площадь имени
Дзержинскаго...
     У оплетеннаго  проволокой  входа  въ лагерь стояло трое  вохровцевъ  --
очень рваныхъ, но не  очень  сытыхъ.  Здесь же торчала караульная будка, изъ
которой вышелъ  уже не  вохровецъ, а  оперативникъ  -- то-есть вольнонаемный
чинъ ОГПУ,  въ  длиннополой  кавалерийской шинели  съ соннымъ  и  отъевшимся
лицомъ.  Я  протянулъ  ему  свое командировочное удостоверение. Оперативникъ
даже не посмотрелъ на него: "да  что тамъ,  по личности видно, что свой,  --
проходите".  Вотъ такъ  комплиментъ!  Неужели мимикрия  моя дошла  до  такой
степени, что всякая сволочь по одной "личности" признаетъ меня своимъ...
     Я  прошелъ  за ограду лагеря и только тамъ понялъ,  въ чемъ заключалась
тайна  проницательности этого  оперативника: у меня не  было голоднаго лица,
следовательно,  я былъ  своимъ. Я  понялъ  еще одну  вещь:  что,  собственно
говоря,  лагеря,  какъ  такового,  я  еще  не  видалъ  --  если  не  считать
девятнадцатаго квартала. Я не рубилъ дровъ, не копалъ песку, не вбивалъ свай
въ беломорско-балтийскую игрушку товарища Сталина. Съ первыхъ же дней мы все
трое  вылезли,  такъ  сказать,  на  лагерную  поверхность.  И,  кроме  того,
Подпорожье было новымъ  съ  иголочки и сверхударнымъ отделениемъ, Медгора же
была столицей, а вотъ здесь, въ Водоразделе,  -- просто лагерь  -- лагерь не
ударный, не новый  и не столичный. Покосившиеся и почернелые  бараки, крытые
парусиной, корой, какими-то заплатами  изъ толя, жести  и, Богъ знаетъ, чего
еще.  Еле  вылезающия  изъ-подъ  земли землянки,  крытыя  дерномъ.  Понурые,
землисто-бледные люди, которые не то, чтобы ходили, а волокли  свои ноги. На
людяхъ -- несусветимая рвань -- большей частью  собственная,  а не казенная.
Какой-то  довольно интеллигентнаго вида мужчина въ чемъ-то  вроде  довоенной
дамской жакетки -- какъ она сюда  попала? Вероятно, писалъ домой -- пришлите
хоть что-нибудь, замерзаю, -- вотъ  и прислали то, что на дне семейственнаго
сундука еще осталось после раскулачиваний и грабежей за полной ненадобностью
властямъ предержащимъ... Большинство лагерниковъ -- въ лаптяхъ. У некоторыхъ
--  еще  проще:  йоги обернуты  какими-то  тряпками  и  обвязаны  мочальными
жгутами...
     Я поймалъ себя на томъ, что, глядя на все это, я самъ сталъ  не идти, а
тоже  волочить ноги... Нетъ,  дальше я не поеду. Ни {427}  въ Сегежу,  ни въ
Кемь,  ни даже  въ  Мурманскъ --  къ чертовой матери...  Мало  ли  я  видалъ
гнусности на своемъ веку  -- на сто нормальныхъ жизней  хватило бы. И на мою
хватитъ... Что-то было  засасывающее,  угнетающее въ этомъ  пейзаже  голода,
нищеты и забитости...  Медгора показалась домомъ -- уютнымъ  и своимъ... Все
въ мире относительно.
     Въ штабе я разыскалъ начальника лагпункта -- желчнаго,  взъерошеннаго и
очумелаго маленькаго  человечка, который сразу далъ  мне  понять, что ни  на
копейку  не  веритъ въ то,  что я  приехалъ въ  это  полукладбище  съ  целью
выискивать  среди этихъ полуживыхъ  людей чемпионовъ  для  моей спартакиады.
Тонъ у начальника лагпункта былъ почтительный и чуть-чуть иронически: знаемъ
мы васъ  -- на  соломе не проведете, знаемъ, какия у  васъ  въ  самомъ  деле
поручения.
     Настаивать на спортивныхъ целяхъ моей поездки было бы слишкомъ глупо...
Мы обменялись многозначительными  взглядами. Начальникъ какъ-то  передернулъ
плечами: "да еще, вы понимаете, после здешняго возстания..."
     О возстании  я  не слыхалъ ничего --  даромъ,  что  находился въ самыхъ
лагерныхъ верхахъ. Но этого  нельзя было показывать: если бы я показалъ, что
о  возстании  я  ничего  не  знаю,  я  этимъ  самымъ отделилъ  бы  себя  отъ
привиллегированной   категории   "своихъ   людей".   Я   издалъ    несколько
невразумительно сочувственныхъ фразъ. Начальнику  лагпункта не  то  хотелось
поделиться хоть съ кемъ-нибудь, не то показалось целесообразнымъ подчеркнуть
передо  мною,   "центральнымъ  работникомъ",  сложность  и  тяжесть   своего
положения.  Выяснилось:  три  недели  тому  назадъ  на  лагпункте  вспыхнуло
возстание. Изрубили  Вохръ,  разорвали въ  клочки начальника  лагпункта,  --
предшественника моего  собеседника  --  и двинулись на Повенецъ. Стоявший въ
Повенце 51-й стрелковый полкъ войскъ ОГПУ загналъ возставшихъ въ болото, где
большая часть  ихъ и погибла.  Оставшихся  и сдавшихся въ пленъ водворили на
прежнее место;  кое-кого разстреляли, кое-кого угнали дальше на северъ, сюда
же  перебросили  людей изъ Сегежи  и  Кеми.  Начальникъ лагпункта  не питалъ
никакихъ иллюзий: ухлопаютъ и его, можетъ быть, и не въ порядке возстания, а
такъ, просто изъ-за угла.
     -- Такъ что, вы  понимаете,  товарищъ, какая наша положения.  Положения
критическая и даже,  правду говоря, вовсе хреновая... Ходятъ  эти  мужики, а
что  они  думаютъ  --  всемъ известно...  Которые  -- такъ  те  еще  въ лесу
оставшись. Напали на лесорубочную бригаду, охрану зарубили и съели...
     -- То-есть, какъ такъ съели?
     --  Да  такъ, просто. Порезали на куски  и съ собою забрали... А потомъ
наши патрули по  следу  шли -- нашли кострище, да кости.  Что имъ  больше въ
лесу есть-то?
     Такъ, значитъ...  Такъ...  Общественное питание  въ  стране строящагося
социализма... Дожили, о,  Господи... Нетъ, нужно  обратно въ Медгору... Тамъ
хоть людей не едятъ...
     Я пообедалъ въ вольнонаемной столовой, попытался было {428} походить по
лагпункту, но  не выдержалъ... Деваться было решительно некуда.  Узналъ, что
моторка идетъ назадъ въ три часа утра. Что делать съ собою въ эти оставшиеся
пятнадцать часовъ?
     Мои размышления прервалъ начальникъ лагпункта, проходивший мимо.
     -- А то поехали бы на участокъ, какъ у насъ тамъ лесныя работы идутъ...
     Это  была неплохая  идея. Но на чемъ поехать?  Оказывается,  начальникъ
можетъ дать мне верховую лошадь. Верхомъ ездить я не умею,  но до участка --
что-то восемь верстъ -- какъ-нибудь доеду.
     Черезъ полчаса къ  крыльцу штаба подвели оседланную клячу. Кляча стала,
растопыривъ  ноги во все четыре стороны и уныло повесивъ голову. Я  довольно
лихо селъ въ  седло, дернулъ поводьями: ну-у... Никакого  результата.  Сталъ
колотить каблуками. Какой-то изъ штабныхъ активистовъ подалъ мне хворостину.
Ни каблуки, ни хворостина не произвели на клячу никакого впечатления.
     -- Некормленая она, -- сказалъ активистъ, -- вотъ и иттить не хочетъ...
Мы ее сичасъ разойдемъ.
     Активистъ услужливо  взялъ клячу подъ уздцы  и поволокъ. Кляча пошла. Я
изображалъ собою не то хана, коня котораго  ведетъ подъ уздцы великий визирь
-- не  то просто олуха.  Лагерники  смотрели  на это  умилительное зрелище и
потихоньку зубоскалили. Такъ выехалъ я за ограду лагеря и проехалъ еще около
версты. Тутъ моя  тягловая сила забастовала окончательно стала на дороге все
въ той же понуро-растопыренной позе и перестала обращать на меня какое бы то
ни было внимание. Я попытался прибегнуть кое къ какимъ  ухищрениемъ -- слезъ
съ седла, сталъ тащить клячу за собой. Кляча пошла. Потомъ сталъ идти съ ней
рядомъ  -- кляча  шла. Потомъ  на ходу  вскочилъ  въ седло -- кляча стала. Я
понялъ, что мне осталось одно: тянуть своего  буцефала обратно на лагпунктъ.
Но -- что делать на лагпункте?
     Кляча  занялась  пощипываниемъ тощаго карельскаго мха и  редкой моховой
травы,  я  селъ  на  придорожномъ  камне, закурилъ  папиросу  и окончательно
решилъ,  что  никуда  дальше  на  северъ  я  не поеду. Успенскому что-нибудь
совру... Конечно,  это слегка  малодушно  --  но еще две  недели пилить свои
нервы  и свою совесть зрелищемъ этой безкрайней нищеты и забитости? -- Нетъ,
Богъ съ нимъ... Да и стало безпокойно за Юру -- мало ли что можетъ случиться
съ этой  спартакиадой. И, если что случится --  сумеетъ ли Юра  выкрутиться.
Нетъ, съ ближайшей же моторкой вернусь въ Медгору...
     Изъ  за  поворота  тропинки  послышались   голоса.  Показалась  колонна
лесорубовъ  --  человекъ  съ  полсотни  подъ довольно  сильнымъ  вохровскимъ
конвоемъ... Люди были такими же истощенными, какъ моя кляча, и такъ же, какъ
она,  еле шли,  спотыкаясь,  волоча  ноги и  почти не глядя  ни  на  что  по
сторонамъ. Одинъ изъ  конвоировъ,  понявъ  по неголодному лицу моему, что  я
начальство,  лихо откозырнулъ  мне, кое-кто изъ лагерниковъ  бросилъ на меня
равнодушно-враждебный  взглядъ   --  и  колонна  этакой  погребальной  {429}
процессией прошла мимо... Мне она напомнила еще одну колонну...
     ...Летомъ 1921 года я съ женой и Юрой сидели въ одесской чрезвычайке...
Техника "высшей меры" тогда была организована такъ: три раза въ неделю около
часу дня къ тюрьме подъезжалъ окруженный  кавалерийскимъ  конвоемъ грузовикъ
--  брать  на  разстрелъ. Кого  именно  будутъ  брать  --  не  зналъ  никто.
Чудовищной тяжестью ложились на  душу  минуты  -- часъ,  полтора  -- пока не
лязгала дверь  камеры,  не  появлялся  "вестникъ  смерти"  и  не  выкликалъ:
Васильевъ,  Ивановъ...  Петровъ...  На  букве  "С"  тупо  замирало сердце...
Трофимовъ -- ну, значитъ, еще не меня... Голодъ  имеетъ и свои преимущества:
безъ голода этой пытки душа долго не выдержала бы...
     Изъ оконъ нашей  камеры была видна  улица. Однажды на  ней появился  не
одинъ, а целыхъ  три грузовика,  окруженные целымъ эскадрономъ  кавалерии...
Минуты  проходили  особенно тяжело.  Но "вестникъ смерти" не появлялся. Насъ
выпустили  на  прогулку во  дворъ,  отгороженный отъ  входного двора  тюрьмы
воротами  изъ  проржавленнаго  волнистаго  железа.  Въ железе  были дыры.  Я
посмотрелъ.
     Въ   полномъ   и   абсолютномъ   молчании   тамъ   стояла   выстроенная
прямоугольникомъ  толпа молодежи человекъ въ  80 -- выяснилось впоследствии,
что по спискамъ  разстрелянныхъ оказалось 83  человека.  Большинство было въ
пестрыхъ украинскихъ рубахахъ, дивчата были въ лентахъ и монистахъ. Это была
украинская просвита, захваченная на  какой-то "вечорници". Самымъ  страшнымъ
въ этой толпе было ея  полное  молчание.  Ни звука, ни  всхлипывания.  Толпу
окружало десятковъ  шесть чекистовъ, стоявшихъ  у стенъ двора съ  наганами и
прочимъ въ рукахъ. Къ  завтрашнему утру эти только что начинающие жить юноши
и девушки превратятся въ груду кроваваго человечьяго  мяса... Передъ глазами
пошли красные круги...
     Сейчасъ, тринадцать летъ спустя, эта картина была такъ трагически ярка,
какъ если бы я видалъ ее не въ воспоминанияхъ, а въ действительности. Только
что прошедшая толпа лесорубовъ  была, въ сущности, такой же обреченной, какъ
и украинская молодежь во дворе одесской тюрьмы... Да, нужно  бежать!  Дальше
на северъ я не поеду. Нужно возвращаться въ Медгору и все силы, нервы, мозги
вложить  въ нашъ побегъ... Я  взялъ подъ  узды  свою  клячку  и поволокъ  ее
обратно  на  лагпунктъ.  Навстречу  мне  по  лагерной  улице  шелъ  какой-то
мужиченка  съ  пилой въ рукахъ, остановился, посмотрелъ на клячу и на меня и
сказалъ: "доехали, мать его..." Да, действительно, доехали...
     Начальникъ  лагпункта  предложилъ мне  другую  лошадь,  впрочемъ,  безъ
ручательства, что она  будетъ  лучше  первой.  Я  отказался  --  нужно ехать
дальше. "Такъ моторка же только черезъ день  на северъ пойдетъ". "Я  вернусь
въ Медгору и поеду по железной дороге". Начальникъ  лагпункта  посмотрелъ на
меня подозрительно и испуганно...
     Было  около  шести  часовъ  вечера.  До отхода  моторки  на  югъ  {430}
оставалось еще девять  часовъ,  но не было силъ  оставаться на  лагпункте. Я
взялъ  свой  рюкзакъ  и  пошелъ на  пристань.  Огромная  площадь  была пуста
по-прежнему, въ загоне не было ни щепочки. Пронизывающий ветеръ развевалъ по
ветру  привешанныя  на  триумфальныхъ  аркахъ  красныя  полотнища.  Съ этихъ
полотнищъ на занесенную пескомъ безлюдную площадь и  на мелкую рябь мертваго
затона  изливался энтузиазмъ  лозунговъ  о строительстве,  о  перековке и  о
чекистскихъ методахъ труда...
     Широкая  дамба-плотина  шла  къ шлюзамъ. У  берега  дамбу  уже  подмыли
подпочвенныя   воды,   гигантские  ряжи  выперлись   и  покосились,  дорога,
проложенная по верху дамбы, осела  ямами и промоинами...  Я пошелъ на шлюзы.
Сонный "каналохранникъ" бокомъ  посмотрелъ  на меня изъ окна своей караулки,
но не сказалъ ничего...  У шлюзныхъ воротъ стояла будочка съ механизмами, но
въ будочке  не было никого. Сквозь  щели въ шлюзныхъ воротахъ звонко  лились
струйки  воды. Отъ шлюзовъ  дальше къ  северу шло все  то же полотно канала,
местами  прибрежныя болотца переливались черезъ края набережной и намывали у
берега кучки облицовочныхъ булыжниковъ... И это у самаго Водораздела! Что же
делается дальше на севере?  Видно  было, что каналъ уже  умиралъ.  Не успели
затухнуть огненные языки энтузиазма,  не успели  еще  догнить въ карельскихъ
трясинахъ  "передовики  чекистскихъ  методовъ  труда",  возможно  даже,  что
последние эшелоны  "беломорстроевцевъ"  не успели еще доехать  до БАМа  -- а
здесь уже началось запустение и умирание...
     И мне показалось: вотъ если стать спиной къ северу, то впереди окажется
почти вся Россия: "отъ  хладныхъ финскихъ скалъ", отъ