изъ  правой  руки  въ  левую,  а  правая   {149}  свободнымъ
разслабленнымъ жестомъ  опускается внизъ. Я знаю этотъ жестъ по рингу -- эта
рука отводится  для удара снизу  по челюсти... Мысли  летятъ съ  сумасшедшей
стремительностью.  Борисъ ударитъ, активъ и чекисты кинутся всей сворой, я и
Юра пустимъ  въ ходъ  и  свои кулаки,  и черезъ  секундъ пятнадцать все наши
проблемы будутъ решены окончательно.
     Немая сцена. УРЧ  пересталъ дышать. И вотъ, съ лежанки, на которой подъ
шинелью     дремлетъ     помощникъ    Якименки,    добродушно-жестокий     и
изысканно-виртуозный  сквернословъ Хорунжикъ,  вырываются трели неописуемаго
мата. Весь словарь Хорунжика ограничивается непристойностями. Даже когда онъ
сообщаетъ  мне  содержание  "отношения",  которое  я  долженъ  написать  для
Медгоры,   --  это  содержание  излагается   такимъ  стилемъ,  что   я  могу
использовать только союзы и предлоги.
     Матъ Хорунжика ни кому  не адресованъ. Просто ему изъ-за какихъ-то тамъ
хреновыхъ комиссий не даютъ спать... Хорунжикъ поворачивается на другой бокъ
и натягиваетъ шинель на голову.
     Якименко  вытягиваетъ  изъ  кармана  коробку  папиросъ  и  протягиваетъ
Борису. Я глазамъ своимъ не верю.
     -- Спасибо, гражданинъ начальникъ, я не курю.
     Коробка протягивается ко мне.
     -- Позвольте  васъ спросить, докторъ  Солоневичъ, -- сухимъ  и  резкимъ
тономъ  говоритъ  Якименко,  --  такъ на  какого  же  вы  чорта  взялись  за
комиссионную работу? Ведь это же  не ваша  специальность. Вы ведь санитарный
врачъ?  Неудивительно,  что  третья  часть  не  питаетъ  доверия  къ  вашимъ
диагнозамъ. Чортъ знаетъ, что такое... Берутся люди не за свое дело...
     Вся эта мотивировка не стоитъ выеденнаго  яйца. Но Якименко отступаетъ,
и это отступление нужно всемерно облегчить.
     -- Я ему  это несколько разъ говорилъ, товарищъ Якименко, -- вмешиваюсь
я. -- По существу -- это все докторъ Шуквецъ напуталъ...
     --  Вотъ  еще:  эта  старая...  шляпа,  докторъ Шуквецъ...  -- Якименко
хватается за якорь спасения своего начальственнаго "лица"...  -- Вотъ что: я
сегодня  же отдамъ  приказъ о  снятии васъ съ комиссионной работы. Займитесь
санитарнымъ оборудованиемъ эшелоновъ.  И имейте въ виду: за  каждую мелочь я
буду взыскивать съ васъ лично...  Никакихъ отговорокъ... Чтобы  эшелоны были
оборудованы на ять...
     Эшелоновъ нельзя оборудовать не то,  что на ять, но  даже и на ижицу --
по той простой причине, что оборудовать ихъ нечемъ. Но Борисъ отвечаетъ:
     -- Слушаю, гражданинъ начальникъ...
     Изъ  угла на  меня смотритъ изжеванное лицо Стародубцева,  но на немъ я
читаю ясно:
     -- Ну, тутъ ужъ я окончательно ни хрена не понимаю...
     Въ сущности, не  очень  много понимаю и я. Вечеромъ мы все идемъ вместе
за обедомъ. Борисъ говоритъ: {150}
     --  Да, а что ни говори --  а съ умнымъ человекомъ приятно  поговорить.
Даже съ умной сволочью...
     Уравнение  съ  неизвестной причиной Якименковскаго отступления мною уже
решено. Стоя въ очереди за обедомъ я затеваю тренировочную  игру: каждый изъ
насъ долженъ про себя  сформулировать эту причину,  и  потомъ  эти отдельныя
формулировки мы подвергнемъ совместному обсуждению.
     Юра прерываетъ Бориса, уже готоваго предъявить свое мнение:
     --  Постойте,  ребята,  дайте я подумаю...  А потомъ  вы мне скажете --
верно или неверно...
     После обеда Юра докладываетъ въ тоне объяснений Шерлока Хольмса доктору
Ватсону.
     -- Что было бы, если бы Якименко  арестовалъ Боба? Во-первыхъ, врачей у
нихъ и  такъ не  хватаетъ. И, во-вторыхъ, что сделалъ бы Ватикъ? Ватикъ могъ
бы сделать только одно -- потому что ничего другого  не оставалось бы: пойти
въ  приемочную  комиссию  БАМа  и заявить,  что  Якименко ихъ систематически
надуваетъ,  даетъ  дохлую  рабочую  силу...  Изъ БАМовской  комиссии  кто-то
поехалъ бы въ Медгору и устроилъ бы тамъ скандалъ... Верно?
     -- Почти, -- говоритъ Борисъ. -- Только БАМовская комиссия заявилась бы
не въ Медгору, а  въ ГУЛАГ.  По  линии ГУЛАГа Якименке влетело бы за зряшные
расходы по перевозке труповъ, а по линии ББК за то, что не  хватило ловкости
рукъ. А если  бы не было тутъ тебя съ Ватикомъ, Якименко  слопалъ бы меня  и
даже не поперхнулся бы...
     Таково было и мое объяснение. Но мне все-таки кажется до сихъ поръ, что
съ Якименкой дело обстояло не такъ просто.
     И въ тотъ же вечеръ изъ соседней комнаты раздается голосъ Якименки:
     -- Солоневичъ Юрий, подите-ка сюда.
     Юра  встаетъ  изъ-за  машинки. Мы  съ  нимъ  обмениваемся  безпокойными
взглядами.
     -- Это вы писали этотъ списокъ?
     -- Я.
     Мне становится не по себе. Это наши подложные списки.
     -- А позвольте васъ спросить, откуда  вы взяли эту фамилию -- какъ тутъ
ее... Абруррахмановъ... Такой фамилии въ карточкахъ нетъ.
     Моя душа медленно сползаетъ въ пятки.
     -- Не знаю, товарищъ Якименко... Путаница, вероятно, какая-нибудь...
     -- Путаница!.. Въ голове у васъ путаница.
     --  Ну, конечно,  --  съ полной  готовностью соглашается Юра, --  и  въ
голове -- тоже.
     Молчание. Я, затаивъ дыхание, вслушиваюсь въ малейший звукъ.
     -- Путаница?.. Вотъ посажу я васъ на неделю въ ШИЗО!
     -- Такъ я тамъ, по крайней мере, отосплюсь, товарищъ Якименко.
     -- Немедленно переписать  эти списки...  Стародубцевъ! Все {151} списки
проверять. Подъ каждымъ спискомъ ставить подпись проверяющаго. Поняли?
     Юра выходитъ изъ кабинета  Якименки бледный. Его пальцы не попадаютъ на
клавиши машинки. Я чувствую, что руки  дрожатъ и  у меня.  Но -- какъ будто,
пронесло... Интересно, когда наступить тотъ моментъ, когда не пронесетъ?
     Наши комбинации лопнули автоматически. Они, впрочемъ, лопнули бы и безъ
вмешательства Якименки: не спать совсемъ -- было все-таки невозможно. Но что
зналъ или о чемъ догадывался Якименко?

        ИЗМОРЪ

     Я  принесъ на Погру списки очередного  эшелона и шатаюсь  по лагпункту.
Стоить лютый морозъ, но после урчевской коптильни -- такъ  хорошо проветрить
легкия.
     Лагпунктъ  неузнаваемъ... Уже давно никого не шлютъ и  не выпускаютъ въ
лесъ  --  изъ  боязни,  что люди  разбегутся,  хотя  бежать некуда, -- и  на
лагпункте дровъ нетъ. Все  то,  что съ такими трудами, съ такими  жертвами и
такой спешкой  строилось три  месяца тому назадъ, -- все идетъ  въ трубу, въ
печку. Ломаютъ на топливо бараки, склады, кухни.  Занесенной  снегомъ  кучей
металла  лежитъ  кемъ-то  взорванный мощный  дизель,  привезенный  сюда  для
стройки плотины.  Валяются  изогнутыя  буровыя  трубы. Все это -- импортное,
валютное... У того барака, где  некогда  процветали  подъ дождемъ  мы  трое,
стоитъ плотная толпа заключенныхъ  -- человекъ четыреста. Она окружена цепью
стрелковъ ГПУ. Стрелки  стоятъ  въ некоторомъ отдалении,  держа винтовки  по
уставу -- подъ мышкой. Кроме винтовокъ -- стоятъ на треножникахъ два легкихъ
пулемета.  Передъ толпой  заключенныхъ -- столикъ, за  столикомъ  -- местное
начальство.
     Кто-то изъ начальства равнодушно выкликаетъ:
     -- Ивановъ. Есть?
     Толпа молчитъ.
     -- Петровъ?
     Толпа молчитъ.
     Эта операция  носить  техническое  название  измора.  Люди на лагпункте
перепутались,  люди растеряли  или  побросали  свои  "рабочия  карточки"  --
единственный документъ, удостоверяющий самоличность лагерника. И вотъ, когда
въ колонне вызываютъ на БАМ какого-нибудь  Иванова двадцать пятаго, то этотъ
Ивановъ предпочитаетъ не откликаться.
     Всю  колонну  выгоняютъ  изъ  барака на морозъ, оцепляютъ  стрелками  и
начинаютъ вызывать. Колонна  отмалчивается.  Меняется  начальство, сменяются
стрелки,  а  колонну все  держатъ на  морозе.  Понемногу, одинъ  за другимъ,
молчальники  начинаютъ сдаваться -- раньше  всего  рабочие и  интеллигенция,
потомъ  крестьяне  и,  наконецъ, урки.  Но урки часто не  сдаются до  конца:
валится на  снегъ,  и,  замерзшаго, его относятъ въ амбулаторию или въ  яму,
исполняющую  назначение   общей  могилы.  Въ  общемъ  {152}   --  совершенно
безнадежная система сопротивления... Вотъ въ толпе уже  свалилось  несколько
человекъ. Ихъ  подберутъ не сразу,  чтобы не "симулировали"... Говорятъ, что
одна изъ  землекопныхъ бригадъ  поставила  рекордъ:  выдержала  двое  сутокъ
такого  измора, и  изъ  нея  откликнулось  не больше  половины...  Но другая
половина -- немного отъ нея осталось...

        ВСТРеЧА

     Въ  лагерномъ  тупичке   стоитъ  почти  готовый  къ  отправке  эшелонъ.
Территории этого тупичка оплетена колючей проволокой и охраняется патрулями.
Но  у  меня пропускъ, и я прохожу къ вагонамъ. Некоторые  вагоны уже заняты,
изъ другихъ будущие пассажиры выметаютъ снегъ, опилки, куски каменнаго угля,
заколачиваютъ  щели,  настилаютъ   нары  --  словомъ,   идетъ  строительство
социализма...
     Вдругъ где-то сзади меня раздается зычный голосъ:
     -- Иванъ Лукьяновичъ, алло! Товарищъ Солоневичъ, алло!
     Я оборачиваюсь.  Спрыгнувъ съ изумительной ловкостью изъ вагона, ко мне
бежитъ некто въ не  очень рваномъ  бушлате, весь  заросший рыжей бородищей и
призывно размахивающий шапкой. Останавливаюсь.
     Человекъ съ  рыжей  бородой подбегаетъ ко мне и съ энтузиазмомъ трясетъ
мне руку. Пальцы у него железные.
     -- Здравствуйте, И. Л., знаете, очень радъ васъ  видеть. Конечно, это я
понимаю,  свинство  съ моей  стороны  высказывать  радость,  увидевъ стараго
приятеля въ  такомъ месте.  Но  человекъ  слабъ.  Почему я долженъ  нарушать
гармонию общаго равенства и лезть въ сверхчеловеки?
     Я  всматриваюсь. Ничего не  понять!  Рыжая  борода,  веселые забубенные
глаза, общий видъ человека, ни въ коемъ случае не унывающаго.
     --  Послушайте,  -- говоритъ  человекъ съ  негодованиемъ, -- неужели не
узнаете? Неужели вы  возвысились до такихъ административныхъ высотъ, что для
васъ простые лагерники, вроде Гендельмана, не существуютъ?
     Точно кто-то провелъ мокрой губкой по  лицу  рыжаго  человека, и  сразу
смылъ бородищу, усищи, снялъ  бушлатъ, и подо всемъ  этимъ  очутился Зиновий
Яковлевичъ Гендельманъ6 такимъ, какимъ я его зналъ по Москве: весь сотканный
изъ мускуловъ, бодрости и  зубоскальства.  Конечно,  это тоже  свинство,  но
встретить З.  Я. мне  было  очень радостно. Такъ стоимъ мы и тискаемъ  другъ
другу руки.

     6 Имя, конечно, вымышлено.

     --  Значитъ,  сели,  наконецъ,  --  неунывающимъ  тономъ  умозаключаетъ
Гендельманъ. -- Я ведь вамъ предсказывалъ. Правда,  и вы мне  предсказывали.
Какие мы  съ  вами проницательные!  И  какъ  это у  насъ  обоихъ  не хватило
проницательности,  чтобы не сесть? Не правда-ли, удивительно? Но нужно иметь
силы подняться {153} надъ нашими личными, мелкими, мещанскими переживаниями.
Если наши вожди,  лучшие изъ лучшихъ, железная гвардия ленинизма, величайшая
надежда  будущаго человечества, --  если эти вожди садятся въ ГПУ, какъ мухи
на  медъ,  такъ  что  же  мы должны  сказать? А?  Мы  должны сказать:  добро
пожаловать, товарищи!
     -- Слушайте, -- перебиваю я, -- публика кругомъ.
     -- Это  ничего. Свои  ребята. Наша  бригада --  все уральские  мужички:
ребята,  какъ  гвозди.  Замечательныя  ребята.  Итакъ:  по  какимъ  статьямъ
существующаго и несуществующаго закона попали вы сюда?
     Я разсказываю. Забубенный блескъ исчезаетъ изъ глазъ Гендельмана.
     -- Да, вотъ  это плохо. Это ужъ не повезло. -- Гендельманъ оглядывается
кругомъ и переходитъ на немецкий языкъ: -- Вы ведь все равно сбежите?
     -- До сихъ поръ мы считали  это само собою разумеющимся. Но вотъ теперь
эта  история съ отправкой  сына.  А  ну-ка,  З. Я., мобилизуйте  вашу "юдише
копфъ" и что-нибудь изобретите.
     Гендельманъ   запускаетъ  пальцы  въ  бороду  и  осматриваетъ   вагоны,
проволоку, ельникъ, снегъ, какъ будто отыскивая тамъ какое-то решение.
     -- А попробовали бы вы подъехать къ БАМовской комиссии.
     -- Думалъ и объ этомъ. Безнадежно.
     -- Можетъ  быть, не  совсемъ. Видите ли,  председателемъ  этой комиссии
торчитъ некто  Чекалинъ,  я его по Вишерскому  лагерю знаю. Во-первыхъ,  онъ
коммунистъ  съ дореволюционнымъ  стажемъ  и, во-вторыхъ,  человекъ онъ очень
неглупый.  Неглупый коммунистъ и съ такимъ стажемъ, если онъ до сихъ поръ не
сделалъ карьеры  -- а  разве это  карьера? -- это значитъ,  что онъ человекъ
лично  порядочный и  что,  въ  качестве порядочнаго человека, онъ  рано  или
поздно  сядетъ. Онъ, конечно,  понимаетъ  это  и самъ.  Словомъ,  тутъ  есть
кое-какия психологическия возможности.
     Идея -- довольно неожиданная. Но какия тутъ могутъ быть психологическия
возможности,  въ   этомъ  сумасшедшемъ  доме?  Чекалинъ,  колючий,  нервный,
судорожный, замотанный, полусумасшедший отъ вечной грызни съ Якименкой?
     -- А то попробуйте увязаться  съ нами. Нашъ  эшелонъ пойдетъ, вероятно,
завтра. Или, на крайний случай, пристройте вашего сына сюда. Тутъ онъ у насъ
не пропадетъ! Я посылки получалъ, еда у меня на дорогу более или менее есть.
А? Подумайте.
     Я  крепко  пожалъ   Гендельману  руку,   но  его  предложение  меня  не
устраивало.
     -- Ну, а теперь -- "докладывайте" вы!
     Гендельманъ  былъ   по  образованию  инженеромъ,  а  по   профессии  --
инструкторомъ спорта. Это -- довольно обычное въ советской России явление: у
инженера несколько больше денегъ,  огромная ответственность (конечно, передъ
ГПУ)  по линии  вредительства, безхозяйственности,  невыполнении директивъ и
плановъ, и  по многимъ другимъ  линиямъ и,  конечно, --  никакого  житья.  У
инструктора  физкультуры --  денегъ иногда  меньше,  а иногда больше,  {154}
столкновений  съ  ГПУ  -- почти  никакихъ, и  въ результате  всего этого  --
возможность  вести приблизительно  человеческий  образъ жизни.  Кроме  того,
можно потихоньку и сдельно подхалтуривать и по своей основной специальности.
Гендельманъ былъ блестящимъ спортсменомъ и редкимъ организаторомъ. Однако, и
физкультурный иммунитетъ противъ  ГПУ вещь весьма относительная. Въ связи съ
той  "политизацией"  физкультуры,  о  которой  я  разсказывалъ  выше,  около
пятисотъ  инструкторовъ  спорта  было  арестовано  и  разослано  по  всякимъ
нехорошимъ   и  весьма   неудобоусвояемымъ   местамъ.  Былъ   арестованъ   и
Гендельманъ.
     --  Да и докладывать въ сущности нечего. Сцапали. Привезли на  Лубянку.
Посадили. Сижу. Черезъ три месяца вызываютъ на допросъ. Ну, конечно, они уже
все, решительно  все знаютъ: что я старый сокольский  деятель, что у себя на
работе  я  устраивалъ  старыхъ  соколовъ, что  я находился въ  переписке  съ
международнымъ  сокольскимъ  центромъ, что  я  даже посылалъ  приветственную
телеграмму всесокольскому  слету. А я  все  сижу и слушаю.  Потомъ я говорю:
"Ну,  вотъ  вы, товарищи,  все  знаете?" --  "Конечно,  знаемъ".  "И  уставъ
"Сокола" тоже знаете?". -- "Тоже знаемъ". "Позвольте мне спросить, почему же
вы не знаете, что евреи въ "Соколъ" не принимаются?".
     -- Знаете, что мне следователь ответилъ? "Ахъ, говоритъ, не все ли вамъ
равно, гражданинъ Гендельманъ,  за что  вамъ сидеть -- за "Соколъ" или не за
"Соколъ"?". Какое  гениальное прозрение  въ  глубины  человеческаго  сердца!
Представьте себе --  мне, оказывается, решительно все равно за что сидеть --
разъ я уже все равно сижу.
     -- Почему я работаю  плотникомъ? А  зачемъ  мне работать не плотникомъ?
Во-первыхъ,  я  зарабатываю себе настоящая,  мозолистыя, пролетарския  руки.
Знаете, какъ въ песенке поется:

        "... Въ заводскомъ гуле онъ ласкалъ
        Ея мозолистыя груди"...

Во-вторыхъ, я здоровъ (посылки мне присылаютъ),  а ужъ лучше тесать  бревна,
чемъ зарабатывать себе  геморрой. Въ третьихъ, я имею дело  не съ советскимъ
активомъ,  а съ  порядочными  людьми -- съ крестьянами. Я раньше побаивался,
думалъ -- антисемитизмъ.  У нихъ  столько же антисемитизма, какъ  у  васъ --
коммунистической идеологии. Это  --  честные люди  и хорошие товарищи, а  не
какая-нибудь советская сволочь. Три года я уже отсиделъ -- еще два осталось.
Заявление о смягчении участи?
     Тутъ голосъ Гендельмана сталъ суровъ и серьезенъ:
     -- Ну, отъ васъ я такого совета,  И.  Л., не  ожидалъ. Эти бандиты меня
безъ всякой вины, абсолютно безъ всякой вины,  посадили на каторгу, оторвали
меня отъ жены и ребенка -- ему  было только две недели  --  и чтобы я передъ
ними унижался, чтобы я у нихъ что-то вымаливалъ?..
     Забубенные глаза Гендельмана смотрели на меня негодующе.
     -- Нетъ,  И. Л.,  этотъ  номеръ  не пройдетъ:  Я, дастъ  Богъ, отсижу и
выйду.  А  тамъ  --  тамъ мы  посмотримъ...  Дастъ Богъ  {155}  --  тамъ  мы
посмотримъ... Вы только на этихъ мужичковъ посмотрите -- какая это сила!..
     Вечерело.  Патрули проходили  мимо  эшелоновъ, загоняя  лагерниковъ  въ
вагоны. Пришлось попрощаться съ Гендельманомъ.
     -- Ну, передайте Борису и вашему сыну -- я его такъ и не видалъ -- мой,
такъ сказать, спортивный приветъ. Не унывайте.  А  насчетъ Чекалина все-таки
подумайте.

        СРЫВЪ

     Я пытался прорваться на  Погру на следующий день, еще разъ отвести душу
съ Гендельманомъ, но не удалось. Вечеромъ Юра  мне сообщилъ, что Якименко съ
утра уехалъ на два-три дня на Медвежью Гору и что въ какой-то дополнительный
списокъ на ближайший  этапъ  урчевский активъ ухитрился включить и его, Юру;
что  списокъ уже подписанъ начальникомъ  отделения Ильиныхъ  и  что  сегодня
вечеромъ за Юрой придетъ вооруженный конвой, чего для отдельныхъ лагерниковъ
не делалось никогда.  Вся  эта  информация была  сообщена Юре чекистомъ  изъ
третьяго  отдела, которому  Юра въ  свое время писалъ стихами письма къ  его
возлюбленной: поэтическия настроения бываютъ и у чекистовъ.
     Мой пропускъ  на Погру  былъ действителенъ до 12 часовъ ночи. Я вручилъ
его Юре,  и  онъ, забравъ  свои вещи,  исчезъ  на Погру съ  наставлениемъ --
"действовать по обстоятельствамъ", въ томъ же случае,  если скрыться совсемъ
будетъ нельзя, разыскать вагонъ Гендельмана.
     Но эшелонъ  Гендельмана уже ушелъ. Борисъ  запряталъ Юру въ покойницкую
при больнице, где  онъ и  просиделъ двое сутокъ. Активъ  искалъ его по всему
лагерю.  О  переживанияхъ  этихъ двухъ  дней  разсказывать было бы  слишкомъ
тяжело.
     Черезъ два  дня приехалъ  Якименко.  Я  сказалъ ему, что,  вопреки  его
прямой  директиве, Стародубцевъ  обходнымъ  путемъ включилъ Юру  въ списокъ,
что, въ частности,  въ виду  этого, сорвалась  подготовка очередного эшелона
(одна  машинка оставалась  безработной),  и  что Юра пока что скрывается  за
пределами досягаемости актива.
     Якименко посмотрелъ на меня мрачно и сказалъ:
     -- Позовите мне Стародубцева.
     Я  позвалъ  Стародубцева. Минутъ  черезъ  пять Стародубцевъ вышелъ  отъ
Якименки въ состоянии,  близкомъ къ истерии. Онъ  что-то хотелъ сказать мне,
но величайшая  ненависть  сдавила ему горло. Онъ  только  ткнулъ пальцемъ въ
дверь Якименскаго кабинета. Я вошелъ туда.
     -- Вашъ сынъ сейчасъ на БАМ не едетъ. Пусть онъ возвращается на работу.
Но съ последнимъ эшелономъ поехать ему, вероятно, придется.
     Я сказалъ:
     -- Товарищъ Якименко, но ведь вы мне обещали.
     -- Ну и что же, что обещалъ! Подумаешь, какое сокровище вашъ Юра. {156}
     -- Для... Для меня -- сокровище...
     Я почувствовалъ спазмы въ горле и вышелъ.
     Стародубцевъ, который, видимо,  подслушивалъ подъ дверью, отскочилъ отъ
нея къ стенке, и все его  добрыя чувства ко мне  выразились въ одномъ слове,
въ которомъ было... многое въ немъ было...
     -- Сокровище, г-ы-ы...
     Я  схватилъ  Стародубцева за горло.  Изъ актива съ  места  не  двинулся
никто. Стародубцевъ судорожно схватилъ мою руку и почти повисъ на ней. Когда
я разжалъ руку, Стародубцевъ мешкомъ опустился на полъ. Активъ молчалъ.
     Я понялъ, что еще одна такая неделя -- и я сойду съ ума.

        Я ТОРГУЮ ЖИВЫМЪ ТОВАРОМЪ

     Эшелоны все шли, а  наше  положение все  ухудшалось. Силы таяли. Угроза
Юре росла. На обещания Якименки, после  всехъ эт