ихъ инцидентовъ, расчитывать
совсемъ  было  нельзя.  Борисъ настаивалъ  на немедленномъ  побеге. Я  этого
побега боялся,  какъ  огня.  Это  было  бы самоубийствомъ,  но помимо такого
самоубийства, ничего другого видно не было.
     Я  уже  не  спалъ въ те короткие часы, которые  у меня  оставались  отъ
урчевской каторги. Одни за  другими возникали и отбрасывались планы. Мне все
казалось, что где-то, вотъ совсемъ рядомъ, подъ рукой, есть какой-то выходъ,
идиотски простой, явственно очевидный, а я вотъ не вижу его, хожу кругомъ да
около, тыкаюсь во всякую майнридовщину, а того, что надо -- не вижу. И вотъ,
въ одну изъ такихъ безсонныхъ ночей  меня,  наконецъ, осенило. Я вспомнилъ о
совете Гендельмана, о председателе приемочной комиссии БАМа чекисте Чекалине
и понялъ,  что  этотъ чекистъ  -- единственный способъ спасения и  при  томъ
способъ совершенно реальный.
     Всяческими пинкертоновскими ухищрениями  я узналъ  его адресъ. Чекалинъ
жилъ на краю села,  въ карельской избе. Поздно вечеромъ, воровато пробираясь
по  сугробамъ снега,  я пришелъ къ  этой  избе.  Хозяйка  избы на мой  стукъ
подошла  къ двери,  но  открывать  не  хотела.  Черезъ  минуту-две  къ двери
подошелъ Чекалинъ.
     -- Кто это?
     -- Изъ УРЧ, къ товарищу Чекалину.
     Дверь открылась на  десять сантиметровъ. Изъ щели  прямо мне въ  животъ
смотрелъ стволъ парабеллюма. Электрический фонарикъ осветилъ меня.
     -- Вы -- заключенный?
     -- Да.
     -- Что вамъ нужно? -- голосъ Чекалина былъ резокъ и подозрителенъ.
     -- Гражданинъ начальникъ, у меня къ вамъ очень серьезный разговоръ и на
очень серьезную тему.
     -- Ну, говорите. {157}
     -- Гражданинъ начальникъ, этотъ разговоръ я черезъ щель  двери вести не
могу.
     Лучъ фонарика уперся мне въ лицо. Я стоялъ, щурясь отъ света,  и думалъ
о томъ, что малейшая оплошность можетъ стоить мне жизни.
     -- Оружие есть?
     -- Нетъ.
     -- Выверните карманы.
     Я вывернулъ карманы.
     -- Войдите.
     -- Я вошелъ.
     Чекалинъ взялъ  фонарикъ въ зубы и,  не выпуская парабеллюма, свободной
рукой ощупалъ меня всего. Видна была большая сноровка.
     -- Проходите впередъ.
     Я сделалъ два-три шага впередъ и остановился въ нерешимости.
     -- Направо... Наверхъ... Налево, -- командовалъ  Чекалинъ. Совсемъ какъ
въ корридорахъ ГПУ. Да, сноровка видна.
     Мы вошли  въ  убого  обставленную  комнату.  Посередине  комнаты стоялъ
некрашеный  деревянный  столъ. Чекалинъ  обошелъ его  кругомъ  и, не опуская
парабеллюма, темъ же резкимъ тономъ спросилъ:
     -- Ну-съ, такъ что же вамъ угодно?
     Начало разговора было мало обещающимъ, а отъ него столько зависело... Я
постарался собрать все свои силы.
     -- Гражданинъ  начальникъ, последние  эшелоны составляются  изъ  людей,
которые до БАМа заведомо не доедутъ.
     У меня запнулось дыхание.
     -- Ну?
     --  Вамъ, какъ  приемщику рабочей силы,  нетъ никакого смысла нагружать
вагоны полутрупами и выбрасывать въ дороге трупы...
     -- Да?
     -- Я хочу предложить давать вамъ списки больныхъ,  которыхъ ББК сажаетъ
въ эшелоны подъ видомъ здоровыхъ... Въ вашей комиссии есть одинъ врачъ. Онъ,
конечно, не въ состоянии проверить всехъ этапниковъ, но онъ можетъ проверить
людей по моимъ спискамъ...
     -- Вы по какимъ статьямъ сидите?
     -- Пятьдесятъ восемь: шесть, десять и  одиннадцать; пятьдесятъ  девять:
десять.
     -- Срокъ?
     -- Восемь летъ.
     -- Такъ... Вы по какимъ, собственно, мотивамъ действуете?
     -- По  многимъ мотивамъ.  Въ  частности и потому, что  на БАМ придется,
можетъ быть, ехать и моему сыну.
     -- Это тотъ, что рядомъ съ вами работаетъ?
     -- Да.
     Чекалинъ   уставился  на  меня  пронизывающимъ,  но   ничего  не  {158}
говорящимъ  взглядомъ. Я  чувствовалъ, что отъ нервнаго  напряжения  у  меня
начинаетъ пересыхать во рту.
     --  Такъ...  -- сказалъ онъ раздумчиво. Потомъ, отвернувшись немного въ
сторону, опустилъ  предохранитель своего парабеллюма и  положилъ  оружие  въ
кабуру.
     -- Такъ, -- повторилъ онъ, какъ бы что-то соображая. -- А скажите, вотъ
эту путаницу съ заменой фамилий -- это не вы устроили?
     -- Мы.
     -- А это -- по какимъ мотивамъ?..
     -- Я  думаю, что  даже революции  лучше  обойтись безъ техъ  издержекъ,
который совсемъ ужъ безсмысленны.
     Чекалина какъ-то передернуло.
     -- Такъ, -- сказалъ онъ саркастически.  -- А  когда миллионы трудящихся
гибли на фронтахъ безсмысленной империалистической бойни, -- вы  действовали
по столь же... просвещенной линии?
     Вопросъ былъ поставленъ въ лобъ.
     --  Такъ же,  какъ  и  сейчасъ  --  я  безсиленъ противъ  человеческаго
сумасшествия.
     -- Революцию вы считаете сумасшествиемъ?
     --  Я не вижу никакихъ оснований скрывать передъ вами  этой прискорбной
точки зрения.
     Чекалинъ помолчалъ.
     -- Ваше предложение для меня приемлемо. Но если вы воспользуетесь этимъ
для какихъ-нибудь постороннихъ целей, протекции или чего --  вамъ пощады  не
будетъ.
     --  Мое положение  настолько безвыходно, что вопросъ о пощаде меня мало
интересуетъ... Меня интересуетъ вопросъ о сыне.
     -- А онъ за что попалъ?
     -- По существу -- за компанию... Связи съ иностранцами.
     -- Какъ вы предполагаете технически провести эту комбинацию?
     -- Къ  отправке  каждаго эшелона  я буду  давать  вамъ списки больныхъ,
которыхъ ББК даетъ  вамъ  подъ  видомъ  здоровыхъ.  Этихъ  списковъ  я  вамъ
приносить  не  могу.  Я буду  засовывать  ихъ въ  уборную УРЧ, въ щель между
бревнами,  надъ  притолокой двери, прямо посредине  ея.  Вы бываете въ УРЧ и
можете эти списки забирать...
     -- Такъ.  Подходяще. И, скажите, въ этихъ подлогахъ съ  ведомостями  --
вашъ сынъ тоже принималъ участие?
     -- Да. Въ сущности -- это его идея.
     -- И изъ техъ же соображений?
     -- Да.
     -- И отдавая себе отчетъ...
     -- Отдавая себе совершенно ясный отчетъ...
     Лицо и голосъ Чекалина стали немного меньше деревянными.
     -- Скажите, вы не считаете, что ГПУ васъ безвинно посадило?
     -- Съ точки зрения ГПУ -- нетъ.
     -- А съ какой точки зрения -- да?
     -- Кроме  точки  зрения ГПУ, есть  еще  и  некоторыя другия {159} точки
зрения. Я не думаю, чтобы былъ смыслъ входить въ ихъ обсуждение.
     --  И  напрасно   вы   думаете.   Глупо   думаете.  Изъ-за   Якименокъ,
Стародубцевыхъ  и прочей сволочи революция и платить эти,  какъ вы говорите,
безсмысленныя издержки.  И это потому, что вы  и иже  съ вами  съ революцией
идти не захотели... Почему вы не пошли?
     -- Стародубцевъ  имеетъ передо мною  то преимущество, что онъ выполнить
всякое приказание. А я всякаго -- не выполню.
     -- Белыя перчатки?
     -- Можетъ быть.
     -- Ну, вотъ, и миритесь съ Якименками.
     -- Вы, кажется, о немъ не особенно высокаго мнения.
     --  Якименко карьеристъ  и прохвостъ, -- коротко отрезалъ  Чекалинъ. --
Онъ думаетъ, что онъ сделаетъ карьеру.
     -- По всей вероятности, сделаетъ.
     -- Поскольку отъ меня зависитъ  -- сомневаюсь. А отъ меня зависитъ. Объ
этихъ эшелонахъ будетъ  знать и ГУЛАГ... Штабели труповъ по дороге ГУЛАГу не
нужны.
     Я подумалъ о томъ, что штабели труповъ до сихъ поръ ГУЛАГу на мешали.
     -- Якименко карьеры  не  сделаетъ, -- продолжалъ Чекалинъ. -- Сволочи у
насъ и безъ того достаточно. Ну, это васъ не касается.
     -- Касается самымъ теснымъ образомъ. И именно -- меня и "насъ"...
     Чекалина опять передернуло.
     -- Ну,  давайте ближе къ делу. Эшелонъ идетъ черезъ три дня.  Можете вы
мне на послезавтра дать первый списокъ?
     -- Могу.
     -- Такъ, значитъ, я найду его послезавтра, къ  десяти часамъ вечера, въ
уборной УРЧ, въ щели надъ дверью.
     -- Да.
     -- Хорошо. Если вы будете действовать честно, если вы этими списками не
воспользуетесь для  какихъ-нибудь комбинаций,  -- я ручаюсь  вамъ, что  вашъ
сынъ на БАМ не поедетъ. Категорически гарантирую. А  почему бы собственно не
поехать на БАМ и вамъ?
     -- Статьи не пускаютъ.
     -- Это ерунда!
     -- И потомъ, вы знаете, на увеселительную прогулку это не очень похоже.
     -- Ерунда. Не въ теплушке же бы вы поехали, разъ я васъ приглашаю.
     Я въ изумлении воззрился на Чекалина и не зналъ, что мне и отвечать.
     --  Намъ  нужны культурныя силы, -- сказалъ Чекалинъ, делая ударение на
"культурный". -- И мы умеемъ ихъ ценить. Не то, что ББК.
     Въ пафосе  Чекалина мне послышались чисто  ведомственныя {160} нотки. Я
хотелъ  спросить,  чемъ  собственно я обязанъ  чести такого приглашения,  но
Чекалинъ прервалъ меня:
     -- Ну, мы съ вами еще поговоримъ.  Такъ,  значитъ, списки я послезавтра
тамъ найду. Ну, пока. Подумайте о моемъ предложении.
     Когда я  вышелъ  на  улицу,  мне,  говоря  откровенно,  хотелось слегка
приплясывать. Но, умудренный опытами  всякаго рода, я предпочелъ подвергнуть
всю  эту  ситуацию,  такъ  сказать,  "марксистскому  анализу".  Марксистский
анализъ далъ  вполне благоприятные результаты. Чекалину, конечно, я оказываю
весьма существенную услугу:  не потому,  чтобы кто-то  его сталъ  бы  потомъ
попрекать штабелями труповъ по дороге, а потому, что онъ былъ бы обвиненъ въ
ротозействе:  всучили ему, дескать,  гнилой товаръ, а онъ и  не заметилъ. Съ
точки зрения советскихъ работорговцевъ  -- да и не только  советскихъ -- это
промахъ весьма предосудительный.

        СНОВА ПЕРЕДЫШКА

     Общее  собрание фамилии Солоневичей или "трехъ  мушкетеровъ", какъ насъ
называли  въ лагере,  подтвердили мои соображения о  томъ, что  Чекалинъ  не
подведетъ. Помимо всякихъ психологическихъ расчетовъ --  былъ  и  еще одинъ.
Связью со мной,  съ заключеннымъ,  использованиемъ заключеннаго для шпионажа
противъ  лагерной  администрации  --  Чекалинъ   ставитъ  себя  въ  довольно
сомнительное  положение.  Если  Чекалинъ  подведетъ,   то   передъ   этакимъ
"подводомъ" онъ, вероятно,  подумаетъ о  томъ, что  я  могу  пойти на  самыя
отчаянныя комбинации -- ведь вотъ пошелъ же я къ нему съ этими списками. А о
томъ,  чтобы иметь на  рукахъ доказательства этой преступной  связи,  я  уже
позабочусь  --  впоследствии  я  объ  этомъ и позаботился.  Поставленный  въ
безвыходное  положение,  я   эти  доказательства  предъявлю  третьей  части.
Чекалинъ же находится на территории ББК... Словомъ, идя на все это, Чекалинъ
ужъ долженъ былъ держаться до конца.
     Все въ мире -- весьма относительно. Стоило развеяться очередной угрозе,
нависавшей надъ  нашими головами,  и жизнь снова начинала казаться легкой  и
преисполненной надеждъ, несмотря на каторжную работу въ УРЧ, несмотря на то,
что, помимо этой работы,  Чекалинские списки отнимали  у насъ последние часы
сна.
     Впрочемъ, списки эти Юра сразу усовершенствовалъ: мы писали не фамилии,
а  только указывали  номеръ ведомости и порядковый номеръ,  подъ которымъ въ
данной  ведомости  стояла  фамилия даннаго  заключеннаго. Наши списки  стали
срывать эшелоны. Якименко рвалъ и металъ, но каждый сорванный эшелонъ давалъ
намъ  некоторую  передышку: пока подбирали очередные документы  --  мы могли
отоспаться. Въ  довершение  ко всему этому Якименко преподнесъ мне  довольно
неожиданный, хотя  сейчасъ уже и ненужный, сюрпризъ. Я сиделъ за  машинкой и
барабанилъ. Якименко былъ въ соседней комнате. {161}
     Слышу негромкий голосъ Якименки:
     -- Товарищъ Твердунъ, переложите  документы Солоневича Юрия на Медгору,
онъ на БАМ не поедетъ.
     Вечеромъ  того  дня  я   улучилъ  минуту,  какъ-то  неловко  и  путанно
поблагодарилъ Якименко. Онъ поднялъ  голову отъ бумагъ,  посмотрелъ на  меня
какимъ-то страннымъ, вопросительно ироническимъ взглядомъ и сказалъ:
     -- Не стоитъ, товарищъ Солоневичъ.
     И опять уткнулся въ бумаги.
     Такъ и не узналъ я, какую собственно линию велъ товарищъ Якименко.

        ДеВОЧКА СО ЛЬДОМЪ

     Жизнь пошла какъ-то глаже. Одно  время, когда начали срываться эшелоны,
работы стало меньше, потомъ, когда Якименко сталъ подъ сурдинку  включать въ
списки  людей,  которыхъ  Чекалинъ  уже  по разу,  или  больше,  снималъ  съ
эшелоновъ -- работа  опять стала безпросыпной.  Въ этотъ периодъ времени  со
мною случилось  происшествие, въ сущности, пустяковое, но какъ-то  очень ужъ
глубоко врезавшееся въ память.
     На  разсвете, передъ  уходомъ заключенныхъ на работы,  и  вечеромъ,  во
время  обеда,  передъ   нашими   палатками   маячили   десятки   оборванныхъ
крестьянскихъ ребятишекъ,  выпрашивавшихъ всякие съедобные  отбросы. Странно
было  смотреть на этихъ детей  "вольнаго населения", более нищаго, чемъ даже
мы,  каторжники, ибо  свои  полтора  фунта хлеба мы получали  каждый день, а
крестьяне и этихъ полутора фунтовъ не имели.
     Нашимъ  продовольствиемъ заведывалъ Юра.  Онъ  ходилъ за  хлебомъ и  за
обедомъ.  Онъ  же  игралъ  роль  распределителя  лагерныхъ  объедковъ  среди
детворы.  У насъ  была огромная,  литровъ на десять, аллюминиевая  кастрюля,
которая была  участницей уже двухъ  нашихъ попытокъ побега,  а  впоследствии
участвовала и въ третьей.  Въ эту кастрюлю Юра  собиралъ  то, что оставалось
отъ лагерныхъ  щей во всей нашей  палатке. Щи эти обычно варились изъ гнилой
капусты и селедочныхъ головокъ -- я такъ и не узналъ,  куда девались селедки
отъ этихъ головокъ... Немногие изъ лагерниковъ  отваживались есть эти щи,  и
они попадали детямъ. Впрочемъ, многие изъ лагерниковъ урывали кое-что  и изъ
своего хлебнаго пайка.
     Я не помню, почему именно все это такъ вышло. Кажется, Юра  дня два-три
подрядъ  вовсе  не  выходилъ  изъ УРЧ, я  --  тоже,  наши соседи по привычке
сливали  свои объедки въ  нашу кастрюлю. Когда однажды  я вырвался  изъ УРЧ,
чтобы  пройтись --  хотя бы  за обедомъ --  я обнаружилъ, что  моя кастрюля,
стоявшая подъ нарами, была полна  до краевъ, и содержимое ея превратилось въ
глыбу  сплошного льда. Я решилъ  занести  кастрюлю на кухню, поставить ее на
плиту и, когда ледъ слегка оттаетъ,  выкинуть всю эту глыбу вонъ и въ пустую
кастрюлю получить свою порцию каши. {162}
     Я  взялъ  кастрюлю   и  вышелъ  изъ  палатки.  Была  почти  уже   ночь.
Пронзительный  морозный  ветеръ вылъ въ  телеграфныхъ  проводахъ и  засыпалъ
глаза  снежной  пылью. У палатокъ не было  никого. Стайки  детей, который въ
обеденную пору шныряли здесь, уже разошлись. Вдругъ какая-то неясная фигурка
метнулась  ко  мне изъ-за сугроба, и  хриплый, застуженный  детский голосокъ
пропищалъ:
     -- Дяденька, дяденька, можетъ, что осталось, дяденька, дай!..
     Это была девочка летъ, вероятно, одиннадцати. Ея глаза подъ  спутанными
космами  волосъ  блестели  голоднымъ  блескомъ.  А  голосокъ  автоматически,
привычно, безъ всякаго выражения, продолжалъ скулить:
     -- Дяденька, да-а-а-ай...
     -- А тутъ -- только ледъ.
     -- Отъ щей, дяденька?
     -- Отъ щей.
     --  Ничего,  дяденька,  ты  только  дай...  Я  его  сейчасъ,  ей  Богу,
сейчасъ... Отогрею... Онъ сейчасъ вытряхнется... Ты только дай!
     Въ  голосе  девочки  была  суетливость,  жадность  и боязнь  отказа.  Я
соображалъ какъ-то очень туго и стоялъ въ нерешимости. Девочка почти вырвала
кастрюлю изъ моихъ рукъ...  Потомъ  она распахнула  рваный  зипунишко,  подъ
которымъ не  было  ничего  --  только  торчали голыя  острыя  ребра, прижала
кастрюлю къ своему голому тельцу, словно своего ребенка, запахнула зипулишко
и села на снегъ.
     Я находился въ состоянии такой отупелости, что  даже не попытался найти
объяснение  тому,  что  эта  девочка  собиралась  делать.  Только  мелькнула
ассоциации о ребенке,  о материнскомъ  инстинкте,  который  какимъ-то чудомъ
живетъ  еще въ  этомъ  изсохшемъ тельце...  Я  пошелъ въ  палатку отыскивать
другую посуду для каши своей насущной.
     Въ  жизни каждаго  человека бываютъ  минуты  великаго  унижения.  Такую
минуту  пережилъ  я,  когда, ползая подъ  нарами  въ  поискахъ  какой-нибудь
посуды, я  сообразилъ,  что эта  девочка  собирается тепломъ изголодавшагося
своего  тела  растопить  эту  полупудовую  глыбу  замерзшей, отвратительной,
свиной -- но все же пищи. И что во всемъ этомъ скелетике -- тепла не хватитъ
и на четверть этой глыбы.
     Я очень  тяжело ударился  головой о какую-то перекладину подъ нарами и,
почти  оглушенный  отъ  удара, отвращения  и ярости,  выбежалъ изъ  палатки.
Девочка все еще сидела  на томъ же месте, и ея нижняя челюсть дрожала мелкой
частой дрожью.
     -- Дяденька, не отбирай! -- завизжала она.
     Я схватилъ  ее  вместе  съ  кастрюлей и потащилъ въ палатку.  Въ голове
мелькали какия-то сумасшедшия мысли.  Я что-то,  помню, говорилъ, но, думаю,
что и  мои слова пахли сумасшедшимъ домомъ. Девочка  вырвалась  въ истерии у
меня изъ рукъ и бросилась къ выходу  изъ палатки. Я поймалъ ее и посадилъ на
нары.  Лихорадочно, дрожащими руками я сталъ шарить на  полкахъ подъ нарами.
{163}  Нашелъ чьи-то объедки, полъ пайка Юринаго хлеба и что-то еще. Девочка
не  ожидала, чтобы я протянулъ ей ихъ. Она судорожно схватила огрызокъ хлеба
и стала запихивать себе въ ротъ. По ея грязному личику катились слезы еще не
остывшаго испуга.  Я стоялъ передъ нею,  пришибленный и  растерянный, полный
великаго отвращения ко всему въ  мире,  въ томъ числе и къ самому себе. Какъ
это мы, взрослые люди России, тридцать  миллионовъ взрослыхъ  мужчинъ, могли
допустить до этого детей  нашей страны?  Какъ это мы  не додрались до конца?
Мы,  русские  интеллигенты,  зная  ведь,  чемъ   была  "великая  французская
революция",  могли  мы  себе  представить,  чемъ  будетъ  столь  же  великая
революция  у насъ!..  Какъ  это  мы  не  додрались?  Какъ это  мы  все,  все
поголовно, не  взялись  за винтовки? Въ какой-то очень короткий  мигъ -- вся
проблема гражданской войны и  революции осветилась  съ безпощадной яркостью.
Что помещики?  Что капиталисты?  Что  профессора? Помещики  --  въ  Лондоне,
капиталисты  --  въ Наркомторге, профессора  -- въ  академии. Безъ  виллъ  и
автомобилей --  но живутъ... А вотъ все эти безымянные мальчики и девочки?..
О  нихъ мы  должны  были  помнить  прежде всего  --  ибо  они будущее  нашей
страны... -- А вотъ -- не вспомнили...  И  вотъ, на костяхъ этого маленькаго
скелетика   --   миллионовъ   такихъ   скелетиковъ   --   будетъ   строиться
социалистический рай. Вспоминался карамазовский вопросъ о билете въ жизнь...
Нетъ, ежели бы имъ и удалось построить этотъ рай -- на этихъ скелетикахъ, --
я такого  рая не  хочу.  Вспомнилась  и фотография Ленина  въ  позе  Христа,
окруженнаго детьми: "не мешайте  детямъ приходить ко мне"... Какая подлость!
Какая лицемерная подлость!..
     И вотъ -- много  вещей видалъ я  на советскихъ просторахъ  -- вещей, на
много хуже этой девочки съ кастрюлей льда. И многое -- какъ-то забывается. А
девочка  не забудется  никогда.  Она  для  меня стала  какимъ-то  символомъ,
символомъ того, что сделалось съ Россией.

        НОЧЬ ВЪ УРЧ

     Шли дни. Уходили  эшелоны.  Ухудшалось питание. Наши посылки активъ изъ
почтово-посылочной экспедиции лагеря разворовывалъ настойчиво и аккуратно --
риска уже не было  никакого: все равно на БАМ. Одинъ за другимъ отправлялись
на БАМ и наши славные сотоварищи по УРЧу. Твердунъ, который принималъ хотя и
второстепенное, но все же весьма деятельное участие въ нашей травле, пропилъ
отъ  обалдения  свой  последний  бушлатъ  и плакалъ въ мою жилетку  о  своей
загубленной молодой  жизни. Онъ  былъ  польскимъ  комсомольцемъ (фамилия  --
настоящая), перебравшимся нелегально, кажется,  изъ Вильны и,  по подозрению
неизвестно  въ чемъ, отправленнымъ  на  пять летъ сюда... Даже  Стародубцевъ
махнулъ на насъ рукой и  вынюхивалъ пути  къ обходу  БАМовскихъ перспективъ.
Очень грустно констатировать  этотъ фактъ, но отъ БАМа Стародубцевъ  какъ-то
отвертелся.
     А силы все падали. Я хирелъ и тупелъ съ каждымъ днемъ. {164}
     Мы съ Юрой  кончали наши очередные списки. Было часа два ночи. УРЧ былъ
пустъ. Юра кончилъ свою простыню.
     -- Иди ка, Квакушка, въ палатку, ложись спать.