дутъ,  и  поваръ  снова  поступить   въ  полное  и
практически безконтрольное распоряжение начальника. Могъ  ли поваръ отказать
начальнику? Конечно, не могъ. Въ  такой же степени  онъ не  могъ  отказать и
начальнику  колонны, статистику,  командиру  вохровскаго  отряда  и  прочимъ
великимъ и голоднымъ людямъ мира сего.
     Для того,  чтобы  уберечь любую советскую  организацию  отъ  воровства,
нужно около каждаго  служащаго  поставить по вооруженному чекисту. Впрочемъ,
тогда будутъ красть и чекисты: заколдованный кругъ... Машинистки московскихъ
учреждений подкармливаются, напримеръ, такъ: шесть дней  въ  неделю, точнее,
пять  дней въ  шестидневку  потихоньку  подворовываютъ бумагу, по  несколько
листиковъ  въ  день.  Въ  день  же  шестой,  субботний  идутъ  на  базарь  и
обмениваютъ эту  бумагу на хлебъ: еще одно изъ объяснений того таинственнаго
факта, что люди вымираютъ не совсемъ ужъ сплошь...
     У  меня  на  Вичке  былъ  и  завхозъ,  на складе  котораго были  зарыты
пиратския  сокровища сахару, масла, ветчины,  осетрины и  прочаго. Въ первые
дни моего завхоза стали ревизовать  все. Эти ревизии я прекратилъ. Но какъ я
могъ  прекратить  дружественныя  хождения  начальника  лагпункта   къ  оному
завхозу?  Можно было  бы  посадить  и начальника,  и  повара,  и завхоза  въ
каталажку: какой толкъ?
     Изъ числа физкультурниковъ назначались дежурные на кухню и на складъ. Я
не предполагалъ, чтобы  это могло  кончиться какими-нибудь  осложнениями,  я
самъ раза два  дежурилъ на кухне перваго лагпункта. Предполагалось, что я въ
качестве,  такъ  сказать,  представителя  общественнаго   контроля   долженъ
смотреть за  темъ, чтобы кухня не кормила кого  не надо и чтобы на  кухне не
разворовывались продукты. Конечно,  разворовывались. На эту кухню начальникъ
лагпункта приходилъ, какъ на свою собственную: а ну-ка, поджарьте-ка мне...
     Изъ  начальства приходили все, кому не лень, и лопали все, что  въ нихъ
могло  влезть.  Если  бы  я попробовалъ  протестовать, то  весь  этотъ союзъ
объединеннаго начальства  слопалъ бы меня  со всеми моими протекциями.  Или,
если бы  нельзя  было слопать, ухлопалъ  бы  откуда-нибудь изъ-за угла. Нетъ
ужъ, общественный контроль въ условияхъ  крепостного общественнаго строя  --
опасная игрушка, даже и на воле. А  въ лагере --  это просто самоубийство. Я
полагалъ, что мои физкультурники эту истину знаютъ достаточно ясно.
     Но  какая-то  нелепая "инициативная группа", не спросясь ни  броду,  ни
меня, полезла  ревизовать  складъ  и кухню. Обревизовали.  Уловили. Устроили
скандалъ. Составили протоколъ. Поваръ  и завхозъ были  посажены въ  ШИЗО  --
начальника лагпункта, конечно, не тронули, да  и не такие были дураки поваръ
и завхозъ, чтобы дискредитировать начальство.
     Во главе этой  инициативной  группы оказался  мой  меньшевикъ {396}  --
Кореневский. Полагаю, что въ его последующей поездке на  Соловки эта ревизия
тоже сыграла  свою роль.  Кореневскому я устроилъ свирепый разносъ:  неужели
онъ  не понимаетъ, что на месте повара и завхоза  и я, и  онъ,  Кореневский,
действовали бы  точно такимъ  же  образомъ  и  что никакимъ  инымъ  образомъ
действовать нельзя, не  жертвуя своей жизнью...  "Нужно жертвовать", сказалъ
Кореневский. Я взъелся окончательно: если ужъ жертвовать,  такъ, чортъ  васъ
раздери совсемъ, изъ-за чего-нибудь более путнаго, чемъ свиныя котлеты... Но
Кореневский остался  непреклоненъ  --  вотъ  тоже  олухъ Царя  Небеснаго, о,
Господи!..
     Новаго  повара  нашли  довольно  скоро.  Завхоза  не  было.  Начальникъ
лагпункта,  оскорбленный  въ  лучшихъ  своихъ  гастрономическихъ  чувствахъ,
сказалъ: "ищите сами,  --  я вамъ  одного  далъ -- не  понравился -- не  мое
дело". Фомко  какъ-то  пришелъ  ко мне и сказалъ:  "тутъ  одинъ старый  жидъ
есть". "Какой жидъ  и  почему жидъ?" "Хороший  жидъ, старый кооператоръ. Его
просвечивали,  теперь  онъ  совсемъ калека...  Хороший будетъ завхозъ". "Ну,
давайте его"...

        ПРОСВеЧИВАНиЕ

     Просвечивание  -- это  одинъ  изъ  советскихъ  терминовъ,  обогатившихъ
великий, могучий и свободный русский языкъ. Обозначаетъ онъ вотъ что:
     Въ поискахъ валюты  для  социализации,  индустриализации, пятилетки  въ
четыре года или, какъ говорятъ рабочие, пятилетки въ два счета  -- советская
власть выдумывала всякие трюки -- вплоть до  продажи черезъ интуристъ живыхъ
или  полуживыхъ  человечьихъ  душъ. Но  самымъ  простымъ,  самымъ привычнымъ
способомъ, наиболее  соответствующимъ инстинктамъ  правящаго  класса, былъ и
остается  все-таки  грабежъ: раньше  ограбимъ, а потомъ видно будетъ.  Стали
грабить. Взялись сначала за  зубныхъ  техниковъ,  у  которыхъ предполагались
склады золотыхъ коронокъ, потомъ  за  зубныхъ врачей, потомъ за недорезанные
остатки НЭПа, а потомъ  за  техъ врачей,  у  которыхъ предполагалась частная
практика,  потомъ  за  всехъ,  у  кого  предполагались  деньги, --  ибо  при
стремительномъ  падении советскаго рубля  каждый,  кто  зарабатывалъ  деньги
(есть и  такия группы  населения --  вотъ  вроде меня), старались превратить
пустопорожние советские дензнаки хоть во что-нибудь.
     Техника этого грабежа была  поставлена такъ: зубной техникъ Шепшелевичъ
получаетъ вежливенькое приглашение въ ГПУ. Является. Ему говорятъ -- вежливо
и проникновенно:  "Мы знаемъ,  что у  васъ  есть золото  и  валюта. Вы  ведь
сознательный  гражданинъ  отечества  трудящихся  (конечно,  сознательный, --
соглашается Шепшелевичъ -- какъ тутъ не согласишься?). Понимаете: гигантския
цели пятилетки, строительство безклассоваго общества... Словомъ -- отдавайте
по хорошему".
     Кое-кто отдавалъ. Техъ, кто не отдавалъ, приглашали во  второй разъ  --
менее  вежливо и подъ конвоемъ. Сажали въ  парилку {397}  и  холодилку  и въ
другия столь же  уютныя приспособления -- пока человекъ или не отдавалъ, или
не помиралъ. Пытокъ не было никакихъ. Просто  были приспособлены специальныя
камеры: то съ температурой ниже нуля, то  съ температурой Сахары.  Давали въ
день  полфунта  хлеба,  селедку  и  стаканъ  воды.  Жилплощадь  камеръ  была
расчитана такъ, чтобы только половина заключенныхъ могла сидеть -- остальные
должны  были  стоять.  Но  испанскихъ  сапогъ  не  надевали  и  на  дыбу  не
подвешивали. Обращались, какъ въ свое время формулировали  суды  инквизиции:
по возможности мягко и безъ пролития крови...
     Въ Москве видывалъ я людей, которые были приглашены по хорошему и такъ,
по хорошему,  отдали все, что  у  нихъ было: крестильные  крестики,  царские
полтинники,  обручальныя кольца...  Видалъ людей,  которые,  будучи  однажды
приглашены, бегали по знакомымъ, занимали по сотне, по  две рублей, покупали
кольца  (въ томъ  числе  и  въ  государственныхъ магазинахъ) и сдавали  ГПУ.
Людей, которые были  приглашены во  второй разъ, я въ Москве не встречалъ ни
разу: ихъ, видимо, не оставляютъ.  Своей главной тяжестью  это просвечивание
ударило  по еврейскому населению городовъ. ГПУ не  безъ некотораго основания
предполагало,  что,  если ужъ  еврей  зарабатывалъ  деньги,  то  онъ ихъ  не
пропивалъ и въ  дензнакахъ не держалъ -- следовательно, ежели его хорошенько
подержать въ  парилке,  то какия-то ценности  изъ него  можно будетъ выжать.
Люди  осведомленные передавали мне,  что въ  1931-1933 годахъ въ  Москве ГПУ
выжимало такимъ образомъ отъ тридцати до  ста тысячъ  долларовъ въ месяцъ...
Въ  связи  съ этимъ  можно бы  провести некоторыя  параллели съ  финансовымъ
хозяйствомъ  средневековыхъ   бароновъ   и  можно   бы  было  поговорить   о
привиллегированномъ положении еврейства въ России, но не стоитъ...
     Фомко  притащилъ  въ  мой  кабинете старика  еврея.  У меня  былъ  свой
кабинетъ. Начальникъ  лагпункта поставилъ тамъ трехногий столъ и на  дверяхъ
приклеилъ   собственноручно  изготовленную  надпись:   "кабинетъ  начальника
спартакиады".  И,  подумавши, приписалъ  снизу карандашемъ: "безъ доклада не
входить". Я началъ обрастать подхалимажемъ...
     Поздоровались. Мой будущий завхозъ, съ трудомъ сгибая ноги,  приселъ на
табуретку.
     -- Простите, пожалуйста, вы никогда въ Минске не жили?
     -- Ну, такъ я же васъ помню... И вашего отца. И вы тамъ съ братьями еще
на  Кошарской площади въ футболъ играли. Ну, меня вы, вероятно,  не помните,
моя фамилия Данцигеръ16.

     16 Вымышлена.

     Словомъ, разговорились. Отецъ моего завхоза имелъ  въ Минске кожевенный
заводъ съ 15-ю рабочими. Национализировали. Самъ Данцигеръ удралъ куда-то на
Уралъ, работалъ въ  какомъ-то кооперативе. Вынюхали "торговое происхождение"
и  выперли.  Голодалъ.  Пристроился къ какому-то  кустарю  выделывать  кожи.
Черезъ полгода и его  кустаря  посадили за "спекуляцию" -- скупку {398} кожъ
дохлаго  скота.  Удралъ въ  Новороссийскъ и пристроился тамъ  грузчикомъ  --
крепкий былъ мужикъ... На профсоюзной чистке (чистили и грузчиковъ) какой-то
комсомольский компатриотъ  выскочилъ:  "такъ  я же его  знаю,  такъ  это  же
Данцигеръ,  у его же отца громадный заводъ  былъ".  Выперли  и  посадили  за
"сокрытие классоваго  происхождения".  Отсиделъ...  Когда сталъ  укореняться
НЭП, вкупе съ еще  какими-то  лишенными всехъ  правъ  человеческихъ устроили
кооперативную артель "самый свободный трудъ" (такъ и называлась!). На самыхъ
свободныхъ условияхъ проработали годъ: посадили всехъ за дачу взятки.
     -- Хотелъ бы  я  посмотреть, какъ  это  можно не дать  взятки!  У  насъ
договоръ  съ военведомъ, мы ему сдаемъ поясные  ремни. А  сырье мы получаемъ
отъ какой-то тамъ заготкожи. Если я не дамъ взятки заготкоже, такъ я не буду
иметь сырья, такъ я не  сдамъ ремней, такъ меня  посадятъ за срывъ договора.
Если я куплю сырье на  подпольномъ рынке, такъ меня посадятъ за  спекуляцию.
Если я дамъ взятку заготкоже, такъ меня  или рано, или  поздно  посадятъ  за
взятку:  словомъ,  вы  бьетесь,  какъ рыба  головой  объ  ледъ... Ну,  опять
посадили.  Такъ я  уже, знаете, и не отпирался: ну да, и заводъ  былъ,  и въ
Кургане сиделъ, и въ Новороссийске сиделъ, и заготкоже давалъ.  "Такъ вы мне
скажите, товарищъ следователь, такъ что  бы вы  на моемъ месте сделали?" "На
вашемъ месте я  бы  давно издохъ". "Ну, и я  издохну  -- разве же такъ можно
жить?"
     Принимая  во внимание  чистосердечное раскаяние, посадили на два  года.
Отсиделъ.  Вынырнулъ  въ  Питере:   какой-то  кузенъ  оказался  начальникомъ
кронштадской милиции  ("вотъ  эти крали,  такъ,  вы знаете,  просто ужасъ!")
Кузенъ какъ-то устроилъ ему право  проживания  въ Питере. Данцигеръ  открылъ
галстучное  производство:  собиралъ  всякие обрывки,  мастерилъ  галстуки  и
продавалъ ихъ на базаре --  работалъ въ единоличномъ порядке и никакихъ делъ
съ государственными учреждениями не  имелъ...  "Я ужъ обжигался,  обжигался,
хватитъ -- ни  къ  какимъ заготкожамъ  и на  порогъ не подойду"...  Выписалъ
семью. Оказывается, была и  семья,  оставалась  на  Урале:  дочь померла  съ
голоду, сынъ исчезъ въ безпризорники -- приехали жена и тесть.
     Стали  работать втроемъ.  Поработали  года  полтора.  Кое-что  скопили.
Пришло  ГПУ  и  сказало  --  пожалуйте.  Пожаловали.  Уговаривали   долго  и
красноречиво, даже со слезой.  Не помогло. Посадили. Держали  по три  дня въ
парилке,  по  три дня въ  холодилке.  Время  отъ времени выводили  всехъ  въ
корридоръ, и  какой-то чинъ  произносилъ речи. Речи были  изысканны и весьма
разнообразны.  Взывали  и  къ   гражданскимъ  доблестямъ,  и  къ   инстинкту
самосохранения, и къ  родительской любви, и къ супружеской ревности. Мужьямъ
говорили: "ну, для кого вы свое золото держите? Для жены? Такъ вотъ  что она
делаетъ". Демонстрировались документы объ изменахъ женъ,  даже и фотографии,
снятыя, такъ сказать, en flagrant de'lit.
     Втянувъ голову въ плечи, какъ будто кто-то  занесъ надъ ними  дубину, и
глядя  на  меня навекъ перепуганными глазами, {399} Данцигеръ  разсказывалъ,
какъ въ этихъ парилкахъ  и холодилкахъ  люди  падали.  Самъ  онъ  -- крепкий
мужикъ (биндюгъ,  какъ  говаривалъ Фомко),  держался  долго. Распухли  ноги,
раздулись  вены, узлы лопнули  въ  язвы, кости  рукъ  скрючило ревматизмомъ.
Потомъ -- вотъ повезло, потерялъ сознание.
     -- Ну, знаете, -- вздохнулъ Фомко, -- чортъ съ ними съ деньгами -- я бы
отдалъ.
     -- Вы бы отдали? Пусть они мне все зубы вырывали бы -- не отдалъ бы. Вы
думаете,  что  если  я  -- еврей, такъ я за  деньги  больше,  чемъ за жизнь,
держусь?  Такъ  мне,  вы знаете,  на  деньги наплевать  --  что  деньги?  --
заработалъ и проработалъ, --  а  что-бъ  мои деньги  на  ихъ  детяхъ  язвами
выросли!... За что они меня  пятнадцать  летъ, какъ  собаку, травятъ? За что
моя дочка померла? За что мой  сынъ? -- я же не знаю даже-жъ где онъ и живой
ли онъ? Такъ что-бъ я имъ на это еще свои деньги давалъ?..
     -- Такъ и не отдали?
     -- Что  значитъ не отдалъ.  Ну, я  не отдалъ, такъ они  и жену  и тестя
взяли...
     -- А много денегъ было?
     --  А  стыдно и  говорить: две десятки, восемь долларовъ  и обручальное
кольцо -- не мое, мое давно сняли -- а жены...
     -- Ну и ну, -- сказалъ Фомко...
     -- Значитъ, всего рублей на пятьдесятъ золотомъ, -- сказалъ я.
     --  Пятьдесятъ  рублей?  Вы  говорите,  за  пятьдесятъ  рублей.  А  мои
пятнадцать летъ  жизни, а мои дети -- это вамъ пятьдесятъ рублей? А мои ноги
-- это  вамъ  тоже  пятьдесятъ  рублей? Вы посмотрите, --  старикъ  засучилъ
штаны,  --  голени  были   обвязаны   грязными  тряпками,   сквозь   тряпки,
просачивался гной...
     -- Вы видите? -- жилистыя  руки старика  поднялись вверхъ. -- Если есть
Богъ --  все  равно, еврейский Богъ, христианский Богъ, -- пусть разобьетъ о
камни  ихъ детей,  пусть дети  ихъ и  дети  ихъ  детей, пусть они  будутъ въ
язвахъ, какъ мои ноги, пусть...
     Отъ  минскаго   кожевника   веяло  библейской   жутью.   Фомко  пугливо
отодвинулся отъ  его проклинающикъ рукъ и побледнелъ.  Я думалъ о томъ, какъ
мало  помогаютъ эти  проклятия -- миллионы  и сотни  миллионовъ проклятий...
Старикъ глухо рыдалъ, уткнувшись  лицомъ въ столъ моего кабинета, -- а Фомко
стоялъ бледный, растерянный и придавленный... {400}
     

--------
        ПУТЕВКА ВЪ ЖИЗНЬ

        ВТОРОЕ БОЛШЕВО

     Въ  конце июня месяца  1934 года я находился, такъ сказать, на высотахъ
своего ББКовскаго величия и на  этихъ высотахъ  я сиделъ прочно. Спартакиада
уже  была разрекламирована въ "Перековке". Въ Москву уже были посланы статьи
для спортивныхъ журналовъ, для "Известий", для  ТАССа и некоторыя "указания"
для  газетъ  братскихъ   компартий.   Братския  компартии  такия  "указания"
выполняютъ  безо  всякихъ  разговоровъ.  Словомъ,  хотя  прочныхъ высотъ  въ
советской райской жизни вообще  не существуетъ, но, въ частности, въ данномъ
случае, нужны были  какия-нибудь совсемъ ужъ стихийныя обстоятельства, чтобы
снова низвергнуть меня въ лагерные низы.
     Отчасти оттого,  что  вся  эта халтура мне  надоела, отчасти  повинуясь
своимъ газетнымъ инстинктамъ, я решилъ  поездить по лагерю и посмотреть, что
где делается. Оффициальный предлогъ --  более, чемъ удовлетворителенъ: нужно
объездить крупнейшия отделения,  что-то тамъ  проинструктировать  и  кого-то
тамъ подобрать въ  дополнение къ  моимъ  вичкинскимъ командамъ. Командировка
была выписана на Повенецъ, Водоразделъ, Сегежу, Кемь, Мурманскъ.
     Когда Корзунъ узналъ, что я буду  и на Водоразделе,  онъ попросилъ меня
заехать  и  въ лагерную колонию  безпризорниковъ,  куда въ  свое  время  онъ
собирался  посылать  меня  въ качестве инструктора. Что  мне тамъ надо  было
делать -- осталось несколько невыясненнымъ.
     -- У насъ тамъ второе Болшево! -- сказалъ Корзунъ.
     Первое  Болшево  я зналъ  довольно  хорошо.  Юра зналъ  еще  лучше, ибо
работалъ   тамъ   по   подготовке   Горьковскаго   сценария   о   "перековке
безпризорниковъ". Болшево --  это въ высокой степени образцово-показательная
подмосковная колония безпризорниковъ или, точнее, бывшихъ уголовниковъ, куда
въ  обязательномъ  порядке  таскаютъ  всехъ  туриствующихъ  иностранцевъ   и
демонстрируютъ  имъ  чудеса советской педагогики и ловкость советскихъ рукъ.
Иностранцы  приходятъ  въ  состояние  восторга --  тихаго  или бурнаго -- въ
зависимости отъ темперамента. Бернардъ  Шоу пришелъ въ состояние -- бурнаго.
Въ  книге   почетныхъ  посетителей  фигурируютъ  такия  образчики  огненнаго
энтузиазма,  которымъ и блаженной  памяти Марковичъ позавидовалъ бы. Нашелся
только  {401} одинъ  прозаически настроенный американецъ,  если не ошибаюсь,
проф. Дьюи, который поставилъ нескромный и непочтительный вопросъ: насколько
целесообразно  ставить преступниковъ  въ  такия  условия, который совершенно
недоступны честнымъ гражданамъ страны.
     Условия,  действительно,  были  недоступны.  "Колонисты"   работали  въ
мастерскихъ, вырабатывавшихъ спортивный материалъ для Динамо, и оплачивались
специальными бонами  --  былъ  въ  те  времена  такой специальный  ГПУ-ский,
"внутренняго   хождения",   рубль,  ценностью   приблизительно   равный   --
торгсинскому. Ставки  же колебались отъ  50  до 250  рублей въ  месяцъ.  Изъ
"честныхъ  гражданъ"  такихъ  денегъ   не   получалъ  никто...   Фактическая
заработная плата средняго инженера была разъ въ пять-десять ниже фактической
заработной платы бывшаго убийцы.
     Были прекрасныя общежития. Новобрачнымъ полагались отдельныя комнаты --
въ остальной России новобрачнымъ не полагается даже отдельнаго угла... Мы съ
Юрой философствовали: зачемъ делать научную или  техническую карьеру, зачемъ
писать или изобретать --  не  проще ли устроить две-три основательныхъ кражи
(только не "священной социалистической собственности"), или два-три убийства
(только не политическихъ), потомъ должнымъ образомъ покаяться и перековаться
--  и  покаяние,  и  перековка должны,  конечно,  стоятъ  "на  уровне  самой
современной  техники" -- потомъ  пронырнуть  себе въ  Болшево:  не  житье, а
маслянница...
     На  перековку "колонисты" были натасканы идеально.  Во-первыхъ,  это --
отборъ изъ миллионовъ, во-вторыхъ, отъ добра добра не ищутъ и,  въ третьихъ,
за  побегъ  изъ Болшева или  за "дискредитацию" разстреливали  безъ никакихъ
разговоровъ. Былъ  еще одинъ мотивъ,  о  которомъ  несколько  меланхолически
сообщилъ одинъ изъ воспитателей колонии: красть, въ сущности, нечего и негде
-- ну, что теперь на воле украдешь?
     Это, значитъ, было "первое Болшево".  Стоило посмотреть и на  второе. Я
согласился заехать въ колонию.

        ПО КОМАНДИРОВКе

     Отъ  Медгоры до  Повенца  нужно  ехать  на  автобусе,  отъ  Повенца  до
Водораздела -- на моторке по знаменитому Беломорско-Балтийскому каналу... На
автобусъ сажаютъ въ  первую очередь  командировочныхъ ББК, потомъ остальныхъ
командировочныхъ  чиномъ повыше -- командировочные  чиномъ пониже  могутъ  и
подождать. Которое вольное население --  можетъ топать,  какъ ему угодно.  Я
начинаю  чувствовать, что и концлагерь имеетъ не одни только шипы, и  плотно
втискиваюсь  въ  мягкую кожу сиденья.  За окномъ  какая-то  старушка  слезно
молитъ вохровцевъ:
     --  Солдатики, голубчики, посадите и меня, ей-Богу,  уже  третьи  сутки
здесь жду, измаялась вся...
     -- И  чего тебе,  старая, ездить, -- философически  замечаетъ одинъ изъ
вохровцевъ. -- Сидела бы ты, старая, дома, да Богу бы молилась... {402}
     --  Ничего, мадама,  -- успокоительно говоритъ другой вохровецъ, --  не
долго ужъ ждать осталось...
     -- А что, голубчикъ, еще одна машина будетъ?
     -- Объ машине -- не знаю, а вотъ до смерти -- такъ тебе, действительно,
не долго ждать осталось.
     Вохръ  коллективно  гогочетъ.   Автобусъ  трогается.  Мы   катимся   по
новенькому,  съ иголочки, но уже въ  ухабахъ и выбоинахъ, повенецкому шоссе,
сооруженному все  теми же каторжными руками. Шоссе совершенно  пусто: зачемъ
его строили? Мимо  мелькаютъ всяческие лагпункты съ ихъ рванымъ населениемъ,
покосившияся и  полуразвали