чше -- по  ея
калорийности.  И  кроме того, для  добычи  кокоръ требовались очень  сильные
люди, ибо приходилось возиться не съ баланами, а съ целыми стволами. Въ виду
всего этого, я  твердо расчитывалъ на  то,  что на  пятомъ  лагпункте я  ужъ
подыщу людей, необходимыхъ для "вставки пера Ленинграду"...
     Начальникъ  лагпункта, тов.  Васильчукъ,  былъ типомъ весьма необычнымъ
для советской администрации. Петербургский рабочий, бывалый  коммунистъ, онъ
получилъ три года за какое-то участие въ какомъ-то партийномъ уклоне и шесть
летъ  уже просиделъ.  Дальнейшие  года ему  набавлялись  автоматически. Одну
такую  бумажку онъ  какъ-то получилъ при мне. Въ  бумажке было  написано  --
просто и прозаически: {318}
     ..."На основании постановления ПП ОГПУ отъ такого-то числа, за номеромъ
такимъ-то, предлагается вамъ объявить подъ расписку з/к  Васильчуку, А.  А.,
что срокъ его заключения продленъ до ..."
     И точка. Васильчукъ получилъ уже четвертую, какъ онъ говорилъ, "годовую
отсрочку". Онъ флегматически  подмахнулъ свою подпись  подъ этой  бумажкой и
сказалъ:
     -- Вотъ,  значитъ, и  "объявилъ подъ  расписку"... Это  попасть сюда --
просто... А выбраться -- это еще придется подождать...
     Бывшихъ коммунистовъ,  высланныхъ сюда не за воровство, не за убийство,
не за изнасилование, а за неповиновение мановениямъ  сталинскихъ рукъ, -- не
выпускаютъ, повидимому, никогда, и не собираются выпускать. Васильчукъ же не
собирался каяться.
     -- И  вотъ,  буду  я сидеть  здесь до скончания, --  говорилъ  онъ.  --
Сволочь  -- та пусть  кается, а мы пока здесь  посидимъ...  Ей-Богу, чемъ на
хлебозаготовки  езжать,  лучше  ужъ  здесь  сидеть...  А  физкультурой  буду
заниматься обязательно  -- иначе сгниешь здесь  ко  всемъ чертямъ и  мировой
революции  не увидишь...  А мировую  революцию хорошо  бы  повидать...  Вотъ
кабачекъ будетъ -- а?
     Пятый лагпунктъ я посетилъ всего четыре раза, но съ Васильчукомъ у насъ
сразу  же установились отношения  не очень интимныя, но, во  всякомъ случае,
дружественныя. Во-первыхъ, Васильчуку и его помощнику -- бухгалтеру -- здесь
была  тоска  смертная  и, во-вторыхъ, моя физкультурная  специальность  была
встречена  въ  пятомъ лагпункте съ такими же  симпатиями  и  упованиями,  съ
какими  она  встречалась  на  заводахъ,  въ  вузахъ  и  во  многихъ  другихъ
местахъ...

        НЕМНОГО О ФИЗКУЛЬТУРе

     Въ  России  есть  целый  рядъ  положительныхъ  явлений,  которыя власть
засчитываетъ  въ  списокъ своихъ  "достижений".  Сюда войдетъ  и  укрепление
семьи, и более  здоровая сексуальная жизнь молодежи,  и парашютистки, и тяга
къ учебе,  и  многое другое --  въ томъ числе  и  физкультура.  Эмигрантская
печать напрасно  беретъ  этотъ терминъ  въ иронически кавычки. Это -- нужный
терминъ.  Онъ  охватываетъ  все то,  доступное индивидуальнымъ усилиямъ, что
служить человеческому здоровью. Это будетъ "гимнастика" въ  томъ  смысле, въ
какомъ  Платонъ  противопоставлялъ  ее  медицине.  Интересъ  къ  физкультуре
существуетъ огромный, въ старой России -- невиданный... Но этотъ интересъ --
какъ  и семья, и парашютистки, и многое другое --  возникъ  не въ результате
усилий власти, а какъ реакция на  прочия ея достижения. Рабочие, надорванные
непосильнымъ трудомъ, студенты, изъеденные туберкулезомъ, служащие, очумелые
отъ вечныхъ перебросокъ  и перестроекъ, все это -- недоедающее, истрепанное,
охваченное темъ,  что, по оффициальному термину,  зовется  "советской  {319}
изношенностью", съ жадностью -- совершенно естественной въ  ихъ положении --
тянется ко всему, что можетъ поддержать ихъ растрачиваемыя силы.
     Я хотелъ бы привести одинъ примеръ,  который, какъ мне  кажется, можетъ
внести некоторую ясность въ "диалектику" советскихъ достижений.
     Въ декабре  1928 года я обследовалъ лыжныя станции Москвы. Обследование
выяснило такие факты. Рядовые рабочие и служащие  по своимъ  выходнымъ днямъ
часовъ съ  семи-восьми  утра приезжаютъ  на  лыжныя  станции и становятся въ
очередь за лыжами. Стоятъ и два, и  три, и  четыре часа -- иногда  получаютъ
лыжи -- иногда не получаютъ. Лыжъ не хватаетъ  потому, что власть на ихъ же,
этихъ  рабочихъ   и   служащихъ,   деньги   (профсоюзные   взносы)   строитъ
предназначенные для втирания  очковъ стадионы и  не строитъ предназначенныхъ
для массы лыжныхъ станции  и фабрикъ... Такъ она  не  строитъ ихъ и до  сихъ
поръ. Но  каждому иностранцу  власть  можетъ  показать великолепный стадионъ
"Динамо" и сказать -- вотъ наши достижения. Стадионъ "Динамо" обошелся около
12 миллионовъ рублей -- и  это при условии  использования  почти безплатнаго
труда  заключенныхъ, а  лыжныхъ  станций  подъ Москвой  --  путныхъ, хотя  и
маленькихъ  -- только две: одна военнаго  ведомства, другая союза служащихъ,
построенная  мною  въ  результате  жестокой  борьбы  и  очень  существеннаго
риска... Стадионъ занять публикой раза  три въ годъ, а остальные 360 дней --
пусть  абсолютно;  лыжныя  станции  работаютъ  ежедневно  --  и  съ  работой
справиться не могутъ. Гимнастическаго зала въ Москве нетъ почти ни одного.
     Живая потребность массъ въ физкультуре, вызванная не усилиями власти, а
условиями жизни, -- остается удовлетворенной по моимъ подсчетамъ примерно на
10--12%. Но передъ самымъ арестомъ я все еще пытался воевать, -- правда, уже
очень  нерешительно --  противъ проекта постройки въ  Измайловскомъ зверинце
гигантскаго  "физкультурнаго  комбината"  съ  колизейнаго  типа  стадионами,
расчитанными на  360.000 (!)  сидячихъ  местъ, стоимостью въ  60  миллионовъ
рублей,  при  использовании  того же труда заключенныхъ. Кажется, что  этотъ
комбинатъ все-таки начали строить.
     Если  вы  вместо физкультуры возьмете тягу  къ учебе  -- то вы увидите,
какъ  оба  эти  явления рождаются  и  развиваются по,  такъ сказать,  строго
параллельнымъ линиямъ. Тяга къ учебе  родилась, какъ реакция противъ данныхъ
--  советскихъ --  условий жизни, она  охватываетъ десятки миллионовъ, и она
остается неудовлетворенной:  школъ  нетъ,  учебниковъ  нетъ, программъ нетъ,
преподавателей  нетъ. Даже и те школы, которыя числятся не только на  бумаге
(бумажныхъ школъ -- очень много), отнимаютъ у молодежи чудовищное количество
времени и силъ  и не даютъ  почти ничего, -- результаты этого обучения видны
по темъ выдержкамъ  изъ "Правды", которыя  время отъ времени  приводятся  на
страницахъ эмигрантскихъ газетъ. Школьныя здания -- даже въ Москве -- заняты
въ три  смены, и уже къ середине второй  {320} смены въ классахъ  решительно
нечемъ дышать, и ребята  уже не соображаютъ ничего. Но  стадионы строятся, а
школы -- нетъ.  Строятся канцелярии, интуристския гостиницы, дома советовъ и
союзовъ  --  но  даже въ Москве  за  семь летъ моего  тамъ  пребывания  было
построено не  то 4, не то 5 новыхъ  школьныхъ зданий. И  уже подъ Москвой --
хотя бы въ той же Салтыковке съ ея 10-12 тысячами жителей и съ двумя школами
--  власть  не  въ  состоянии   даже  поддерживать  существующихъ  школьныхъ
зданий...
     Объяснять все это глупостью советскаго режима было бы наивно. Советский
режимъ -- что бы тамъ ни говорили -- организованъ не для нуждъ страны, а для
мировой  революции.  Нужды  страны  ему,  по  существу,  безразличны.  Я  не
представляю  себе, чтобы съ какой бы  то  ни было другой  точки зрения можно
было логически  объяснить  и  историю  съ  лыжными  станциями,  и историю со
школами, и  эпопею съ  коллективизацией, и трагедию съ лагерями. Но  если вы
станете именно на эту точку зрения, то весь советский бытъ -- и въ мелочахъ,
и въ "гигантахъ"  -- получаетъ  логическое и исчерпывающее объяснение... Оно
можетъ нравиться и можетъ не нравиться. Но, я думаю, другого -- не найти...
     Пятый  лагпунктъ,   въ   силу  своеобразнаго  сцепления  обстоятельствъ
несколько  изолированный отъ действия всесоюзнаго  кабака,  -- былъ сытъ.  И
когда месяцемъ позже я пришелъ сюда уже не  для вылавливания футболистовъ, а
для организации физкультуры, полуторатысячная масса "лагернаго населения" въ
течение  одного выходного дня построила гимнастический  городокъ и выровняла
три  площадки  для  волейбола. Въ  карельскихъ  условияхъ  это  была  весьма
существенная работа --  приходилось выворачивать камни по пять-десять  тоннъ
весомъ и  таскать носилками  песокъ  для засыпки  образовавшихся ямъ. Но эта
работа  была  сделана быстро и дружно.  Когда я сталъ  проводить  занятия по
легкой атлетике,  то выяснилось, что  изъ  людей,  пытавшихся  толкать ядро,
шесть человекъ  -- безъ всякой тренировки и, ужъ конечно, безъ всякаго стиля
--  толкнули  его  за  11  метровъ. Какой-то крестьянинъ  среднихъ  летъ, въ
сапогахъ  и  арестантскомъ  платье, тоже безъ тренировки и  тоже безъ стиля,
прыгнулъ  въ  длину  5,70;  онъ  же  толкнулъ  ядро на 11.80. Это  и есть та
черноземная   сила,  которая  русскимъ  дореволюционнымъ  спортомъ  не  была
затронута  совершенно,  но  которая, при  некоторой тренировке, могла  бы не
оставить ни одной  стране ни одного мирового  рекорда.  Я не  могу объ этомъ
говорить съ  цифрами  въ  рукахъ,  какъ могу  говорить  о  рекордахъ,  но  я
совершенно уверенъ въ томъ, что въ этомъ "черноземе" -- не только физическая
сила. Отсюда шли Мамонтовы,  Морозовы,  Рябушинские, Горькие  и Репины. Если
сейчасъ  физическая сила  подорвана зверски, то  интеллектуальная сила этого
"чернозема",  закаленная   полуторадесятилетиемъ  чудовищнаго  напряжения  и
опыта,  планами   и  разочарованиями,   советской   агитацией   и  советской
реальностью, построитъ такую будущую  Россию, о какой намъ сейчасъ трудно  и
мечтать... Но это -- въ томъ случае, если физическихъ силъ хватитъ. {321}

        "СЕКРЕТЪ"

     Изъ  пятаго  лагпункта  я  возвращался   въ  Медгору   пешкомъ.  Стояло
очаровательное  весеннее утро --  такое  утро,  что не хотелось думать ни  о
революции, ни о побеге. По обочинамъ дороги весело болтали весенние ручейки,
угрюмость   таежнаго  болота  скрашивалась  беззаботной  болтовней  птичьяго
населения и  буйной яркостью весеннихъ цветовъ.  Я шелъ  и  думалъ о  самыхъ
веселыхъ вещахъ -- и мои думы были прерваны чьимъ-то возгласомъ:
     -- ГалЈ, тов. Солоневичъ, не узнаете?
     Узнавать было некого. Голосъ исходилъ  откуда-то изъ-подъ кустовъ. Тамъ
была густая тень, и мне  съ моей  освещенной солнцемъ  позиции не было видно
ничего. Потомъ изъ кустовъ выползъ какой-то вохровецъ съ винтовкой въ руке и
съ лицомъ, закрытымъ "накомарникомъ" -- густой тюлевой сеткой отъ комаровъ:
     -- Не узнаете? -- повторилъ вохровецъ.
     --  Вы бы  еще  мешокъ  на голову  накрутили -- совсемъ легко  было  бы
узнать...
     Вохровецъ снялъ свой накомарникъ, и  я узналъ одного изъ урокъ, въ свое
время околачивавшихся въ третьемъ лагпункте.
     -- Какъ это вы въ вохръ попали? "Перековались"?
     --  Перековался къ  чортовой матери,  -- сказалъ  урка.  -- Не житье, а
маслянница.  Лежишь  этакъ  цельный  день  животомъ  вверхъ,  пташки  всякия
бегаютъ...
     -- Что, въ секрете лежите?
     --  Въ секрете. Бегунковъ  ловимъ. Махорочки  у  васъ разжиться нельзя?
Посидимъ, покуримъ. Степка, катай сюда!
     Изъ-подъ  того  же  куста вылезъ еще одинъ вохровецъ -- мне незнакомый.
Сели, закурили.
     -- Много вы этихъ бегунковъ ловите? -- спросилъ я.
     -- Чтобъ очень много, такъ нетъ. А -- ловимъ. Да тутъ, главное дело, не
въ ловле. Намъ  бы со Степкой тутъ до  конца лета  доболтаться,  а потомъ --
айда, въ Туркестанъ, въ теплые края.
     -- Выпускаютъ?
     -- Не, какое тамъ! Сами по себе. Вотъ сидимъ, значитъ, и смотримъ, какъ
где  какие секреты устроены.  Да тутъ, главное  дело,  только по дороге  или
около дороги и пройти  можно: какъ  саженъ  сто  въ сторону --  такъ никакая
сила:  болото. А  где нетъ болота --  тамъ вотъ  секреты,  вроде насъ:  подъ
кустикомъ -- яма, а въ яме вохра сидитъ, все видитъ, а ея не видать...
     Слышать о такихъ секретахъ было очень неуютно. Я поразспросилъ урку объ
ихъ  разстановке, но урка  и самъ немного зналъ, да и секреты вокругъ пятаго
лагпункта меня не очень интересовали. А воображение уже стало рисовать: вотъ
идемъ мы такъ съ Юрой, и изъ подъ какого-то  кустика: "а ну стой" -- и тогда
гибель... Весенния  краски поблекли, и миръ снова сталъ казаться безвыходно,
безвылазно советскимъ... {322}

        СЛЕТЪ УДАРНИКОВЪ

     Я пришелъ  въ Медгору светлымъ  весеннимъ вечеромъ.  Юры  въ  бараке не
было.  На душе было  очень  тоскливо. Я решилъ пойти  послушать "вселагерный
слетъ лучшихъ ударниковъ ББК", который подготовлялся уже  давно,  а  сегодня
вечеромъ  открывался  въ  огромномъ  деревянномъ  здании ББК-овскаго  клуба.
Пошелъ.
     Конечно,  переполненный  залъ.  Конечно,  доклады.  Докладъ  начальника
производственной части  Вержбицкаго: "Какъ мы растемъ." Какъ растутъ совхозы
ББК,  добыча  леса,  гранита,  шуньгита,  апатитовъ,  какъ  растетъ  стройка
туломской   электростанции,  сорокскаго  порта,   стратегическихъ  шоссе  къ
границе. Что' у насъ будетъ по  плану черезъ  годъ, что' черезъ три года. Къ
концу второй пятилетки мы будемъ иметь такия-то и такия-то достижения...  Въ
начале третьей пятилетки мы будемъ иметь...
     Вторая пятилетка "по плану" должна была  ликвидировать  классы  и  какъ
будто  бы  вследствие  этого  ликвидировать  и  лагери...  Но   изъ  доклада
явствуетъ, во  всякомъ  случае,  одно:  количество каторжныхъ рабочихъ  рукъ
"должно  расти"   по  меньшей  мере  "въ  уровень"  съ   остальными  темпами
социалистическаго роста. Если и сейчасъ этихъ рукъ -- что-то  около трехсотъ
тысячъ паръ, то что же будетъ "въ условияхъ дальнейшаго роста?"
     Потомъ докладъ начальника КВО тов.  Корзуна: "Какъ мы перевоспитываемъ,
какъ  мы  перековываемъ"... Советская исправительная система построена не на
принципе наказания, а на  принципе  трудового воздействия. Мы не караемъ,  а
внимательнымъ,  товарищескимъ  подходомъ прививаемъ  заключеннымъ  любовь къ
"свободному, творческому, социалистическому труду"...
     Въ общемъ  Корзунъ говоритъ все  то  же, что въ  свое  время  по поводу
открытия Беломорско-Балтийскаго  канала писалъ Горький. Но съ  одной  только
разницей: Горький вралъ въ расчете на неосведомленность "вольнаго населении"
России  и  паче всего  заграницы. На какую  же публику расчитываетъ Корзунъ?
Здесь все  знаютъ объ этой исправительной  системе,  которая "не  караетъ, а
перевоспитываетъ", здесь  все знаютъ  то,  что знаю уже я:  и  девятнадцатые
кварталы, и  диковские  овраги, и безсудные разстрелы.  Многие знаютъ и  то,
чего я еще не знаю  и  Богъ дастъ и  не успею узнать: штрафные командировки,
вроде Лесной Речки, "роты усиленнаго режима" съ полуфунтомъ хлеба  въ день и
съ оффициальнымъ правомъ каждаго начальника  колонны на смертный  приговоръ,
страшныя работы на Морсплаве около Кеми, когда люди зимой по сутками подрядъ
работаютъ  по  поясъ  въ ледяной  воде  незамерзающихъ  горныхъ  речекъ. Эта
аудитория все это знаетъ.
     И  --  ничего.  И  даже  апплодируютъ...  Н-да,  въ  советской  истории
поставлено много "мировыхъ рекордовъ", но ужъ рекордъ наглости поставленъ по
истине   "всемирно-исторический".  Такъ  врать   и   такъ  къ  этому  вранью
привыкнуть, какъ врутъ и привыкли ко вранью въ России, -- этого, кажется, не
было еще нигде и никогда...
     Потомъ на сцене выстраивается десятка три какихъ-то очень {323} неплохо
одетыхъ людей. Это ударники, "отличники", лучшие изъ лучшихъ. Гремитъ музыка
и апплодисменты. На грудь этимъ людямъ  Корзунъ торжественно цепляетъ ордена
Белморстроя,  что въ лагере  соответствуетъ примерно ордену Ленина.  Корзунъ
столь  же торжественно пожимаетъ руки  "лучшимъ изъ лучшихъ" и представляетъ
ихъ  публике: вотъ Ивановъ, бывший  воръ...  создалъ  образцовую  бригаду...
перевыполнялъ норму на...  процентовъ, вовлекъ въ перевоспитание  столько-то
своихъ товарищей.  Ну  и такъ далее. Лучшие изъ лучшихъ горделиво  кланяются
публике. Публика апплодируетъ, въ заднихъ рядахъ весело посмеиваются, лучшие
изъ лучшихъ  выходятъ на трибуну и повествуютъ о своей "перековке". Какой-то
парень цыганистаго  вида говоритъ  на великолепномъ одесскомъ жаргоне,  какъ
онъ воровалъ,  убивалъ, нюхалъ  кокаинъ,  червонцы  подделывалъ  и  какъ онъ
теперь, на великой стройке социалистическаго отечества, понялъ, что... ну  и
такъ далее. Хорошо поетъ собака, убедительно поетъ.  Ужъ на что я  стреляный
воробей, а и у меня возникаетъ сомнение: чортъ его знаетъ, можетъ быть, и въ
самомъ  деле перековался... Начинаются  клятвы въ  верности "отечеству всехъ
трудящихся",     предстоитъ     торжественное      заключение      какихъ-то
социалистически-соревновательныхъ  договоровъ, я кое-что по профессиональной
привычке  записываю  въ  свой  блокнотъ  --  записанное  все-таки   не  такъ
забывается,  но  чувствую,   что  дальше  я  уже  не  выдержу.  Максимальная
длительность советскихъ заседаний, какую  я могу выдержать, -- это два часа.
Затемъ тянетъ не стенку лезть.
     Я пробрался сквозь толпу,  загораживавшую входъ въ залъ.  У  входа меня
остановилъ  вохръ:  "Куда  это  до  конца заседания, заворачивай  назадъ". Я
спокойно  поднесъ къ  носу вохры свой  блокнотъ:  на  радио  сдавать. Вохра,
конечно, ничего не поняла, но я вышелъ безъ задержки.
     Решилъ  зайти въ Динамо, не  безъ  некоторой задней мысли выпить тамъ и
закусить.  Изъ  комнаты Батюшкова услышалъ голосъ  Юры.  Зашелъ. Въ  комнате
Батюшкова была такая картина: На  столе стояло несколько водочныхъ бутылокъ,
частью уже пустыхъ, частью еще полныхъ.  Тамъ же была навалена всякая снедь,
полученная   изъ  вольнонаемной   чекисткой  столовой.  За   столомъ  сиделъ
начальникъ  оперативной  части  медгорскаго  отделения  ОГПУ Подмоклый -- въ
очень сильномъ подпитии,  на кровати сиделъ  Батюшковъ -- въ менее  сильномъ
подпитии. Юра пелъ немецкую песенку:
        "Jonny, wenn du Geburtstag hast."
     Батюшковъ аккомпанировалъ на гитаре. При моемъ входе Батюшковъ прервалъ
свой аккомпаниментъ  и, неистово бряцая струнами, заоралъ выученную у Юры же
английскую песенку.
        "Oh my, what a rotten song".
     Закончивъ бравурный куплетъ, Батюшковъ всталъ и обнялъ меня за плечи.
     --  Эхъ,  люблю  я  тебя, Ванюша,  хороший  ты, сукинъ сынъ,  человекъ.
Давай-ка братъ дербалызнемъ.
     -- Да,  --  сказалъ начальникъ оперативной  части тономъ, {324} полнымъ
глубочайшаго убеждения, -- дербалызнуть нужно обязательно.
     Дербалызнули.
     Белая ночь, часа этакъ въ три, осветила такую картину:
     По  пустыннымъ улицамъ Медгоры шествовалъ начальникъ оперативной  части
медгорскаго отделения  ББК ОГПУ, тщательно поддерживаемый  съ  двухъ сторонъ
двумя  заключенными: съ одной стороны-Солоневичемъ Юриемъ,  находившемся  въ
абсолютно трезвомъ  виде, и  съ другой стороны -- Солоневичемъ  Иваномъ,  въ
абсолютно трезвомъ виде не находившемся. Мимохожие патрули оперативной части
ГПУ ухмылялись умильно и дружественно.
     Такого   типа   "действа"   совершались    въ   Динамо   еженощно,   съ
неукоснительной  правильностью,  и,  какъ  выяснилось, Батюшковъ  въ  своихъ
предсказанияхъ  о моей грядущей динамовской жизни оказался совершенно правъ.
Технически же все это объяснялось такъ:
     Коммунистъ или  не  коммунистъ  -- а  выпить-то  хочется.  Выпивать  въ
одиночку  --  тоска. Выпивать  съ  коммунистами  --  рискованно.  Коммунистъ
коммунисту, если и  не всегда  волкъ, то ужъ конкурентъ во  всякомъ  случае.
Выпьешь,  ляпнешь  что-нибудь  не  вполне  "генерально-линейное"   и  потомъ
смотришь --  подвохъ,  и потомъ смотришь, на какой-нибудь чистке  -- ехидный
вопросецъ:  "а не  помните ли вы, товарищъ, какъ..."  ну и т.д. Батюшковъ же
никакому  чекисту ни съ какой стороны не конкурентъ.  Куда  деваться,  чтобы
выпить, какъ не къ Батюшкову? У Батюшкова  же денегъ явственно нетъ. Поэтому
-- вотъ  приходитъ  начальникъ  оперативной  части  и  изъ  делового  своего
портфеля начинаетъ извлекать бутылку за бутылкой. Когда бутылки извлечены