оромъ спорта медгорскаго отделения ББК -- это
было чрезвычайно важно для побега.
     Потомъ мы съ Поккалномъ  наметили место для жилья будущихъ  участниковъ
спартакиады. Я предложилъ лагерный пунктъ Вичку, лежавшую верстахъ въ  шести
къ западу отъ Медгоры. Вичка представляла рядъ техническихъ преимуществъ для
побега, которыя, впрочемъ,  впоследствии такъ  и не  понадобились.  Поккалнъ
сейчасъ же позвонилъ по телефону начальнику вичкинскаго лагпункта, сообщилъ,
что  туда  прибудетъ некий тов. Солоневичъ,  обремененный по-ли-ти-че-ски-ми
заданиями и действующий по личному приказу тов. Успенскаго. Поэтому, когда я
пришелъ на Вичку,  начальникъ  лагпункта встретилъ меня точно  такъ же, какъ
некогда      товарищъ     Хлестаковъ      былъ     встреченъ      товарищемъ
Сквозникъ-Дмухановскимъ.
     Сама  же Вичка была  достаточно  любопытнымъ  произведениемъ советскаго
строительства. На территории двухъ десятинъ  былъ выкорчеванъ лесъ, вывезены
камни,  засыпаны  ямы  и  {360}  сооружены  оранжереи.  Это  было  огородное
хозяйство для нуждъ чекистскихъ столовыхъ и распределителей.
     Въ Москве  для того,  чтобы  вставить  выбитое въ  окне стекло,  нуженъ
великий  запасъ изворотливости  и удачи.  А тутъ  две десятины были  покрыты
стекломъ, и  подъ этимъ стекломъ  выращивались  огурцы,  помидоры, арбузы  и
дыни. Со всего ББК поездами свозился навозъ,  команды Вохра выцарапывали изъ
деревень каждую крошку коровьихъ экскрементовъ,  сюда было ухлопано огромное
количество народнаго труда и народныхъ денегъ.
     Такъ какъ я прибылъ на  Вичку въ качестве этакаго  почетнаго, но все же
весьма подозрительнаго гостя (начальникъ лагпункта никакъ,  конечно, не могъ
поверить,  что все  эти  приказы  и прочее -- что  все это изъ-за  какого-то
футбола; въ его глазахъ стояло: ужъ вы меня  не проведете, знаемъ мы...), то
ко мне былъ приставленъ  старикъ агрономъ Вички -- тоже заключенный, который
потащилъ меня демонстрировать свои огородныя достижения.
     Демонстрировать,  собственно,  было  нечего.  Были чахлые,  малокровные
огурцы  и такой же салатъ, помидоровъ еще не было, арбузы и дыни еще  должны
были   быть.   Въ  общемъ   --  приполярное  огородное  хозяйство.  Освоение
приполярныхъ  массивовъ...   Продолжение  социалистической  агрикультуры  къ
полярному кругу: для большевиковъ нетъ ничего невозможнаго.
     Невозможнаго  действительно нетъ.  При большевицкомъ отношении къ труду
можно и  на северномъ полюсе кокосовыя пальмы выращивать: отчего нетъ? Но съ
затратой только одной сотой доли всего того, что было ухлопано въ вичкинския
оранжереи, всю  Медгору  можно было  бы завалить помидорами,  выращенными въ
Малороссии  безъ  всякаго стекла,  безъ  всякихъ  достижений и  безъ всякихъ
фокусовъ.  Правда,  въ  результате  аналогичныхъ  фокусовъ  помидоры  и   въ
Малороссии расти перестали...
     Агрономъ  оказался энтузиастомъ.  Какъ  у  всехъ энтузиастовъ,  у  него
futurum подавляюще доминировало надъ praesens.
     -- Все  это, вы понимаете,  только начало. Только первые шаги  въ  деле
сельско-хозяйственнаго  освоения  севера...   Вотъ  когда  будетъ  закончена
электростанция на Кумсе  -- мы будемъ отоплять  эти оранжереи электрическимъ
токомъ.
     Вероятно,  будутъ  отоплять  электрическимъ  токомъ.  Уже  былъ   почти
окончательно  разработанъ  проектъ  сооружения  на  соседней  речушке  Кумсе
гигантской, въ  80 метровъ вышиной, плотины и  постройки тамъ  гидростанции.
Постройка, конечно, проектировалась путемъ использования каторжнаго  труда и
каторжныхъ костей. Какой-нибудь  Акульшинъ, вместо  того,  чтобы у себя дома
сотнями тоннъ производить помидоры безъ всякихъ  гидростанций,  будетъ гнить
где-то подъ этой плотиной, а помидоровъ, какъ  и раньше,  не будетъ ни тамъ,
ни тамъ.
     Еще одинъ  изъ  нелепыхъ  порочныхъ  круговъ  советской реальности.  Но
коллекция этихъ круговъ  въ  какихъ-то  вырванныхъ  изъ общей  связи местахъ
создаетъ некоторое впечатление.  Такъ и съ  этой Вичкой. Месяцемъ позже меня
приставили въ качестве {361} переводчика къ какой-то иностранной  делегации.
Делегация осматривала, ахала и охала, а я чувствовалъ себя такъ глупо и такъ
противно, что даже и писать объ этомъ не хочется...
     Я испытующе  посмотрелъ  на  агронома.  Кто  его  знаетъ?  Ведь вотъ  я
организую  во  имя  спасения  шкуры  свою совершенно  идиотскую  халтуру  со
спартакиадой.  Можетъ  быть,  спасаетъ  свою  шкуру  и  агрономъ,  со  своей
вичкинской  халтурой? Правда, Вичка обойдется  во  много  разъ  дороже  моей
спартакиады, но  когда  дело доходитъ до собственной  шкуры, люди  расходами
обычно не стесняются, въ особенности расходами за чужой счетъ.
     Я даже  попробовалъ  было понимающе  подмигнуть  этому  агроному,  какъ
подмигиваютъ другъ другу толковые советские люди. Никакого впечатления. Свои
приполярные помидоры агрономъ принималъ совершенно  всерьезъ. Мне стало чуть
жутко:  боюсь  я  энтузиастовъ.  И  вотъ  еще одинъ  энтузиастъ.  Для  этихъ
помидоровъ онъ своей головы не  пожалеетъ -- это достаточно очевидно, но еще
въ меньшей степени онъ позаботится о моей голове.
     Отъ агронома мне стало противно и жутко.  Я попытался было намекнуть на
то,  что  на Днепре, Дону, Кубани, эти помидоры можно выращивать  миллионами
тоннъ  и безъ никакихъ электрификаций, а места тамъ,  слава Богу, хватаетъ и
еще  на  сотни  летъ хватитъ.  Агрономъ  посмотрелъ  на меня  презрительно и
замолчалъ. Не  стоитъ-де  метать бисера передъ свиньями.  Впрочемъ, огурцами
онъ меня снабдилъ въ изобилии.

        КУРОРТЪ НА ВИЧКе

     Никакого барака для  участниковъ  спартакиады строить  не  пришлось. Въ
Вичке только что было закончено огромное  деревянное здание  будущей конторы
совхоза, и я пока что прикарманилъ это  здание для жилья моихъ спортсменовъ.
Впрочемъ,  тамъ  оказались  не  одни  спортсмены:  спартакиады  я  все равно
проводить  не собирался и подбиралъ туда всякую публику,  преимущественно по
признаку личныхъ  симпатий,  такъ  сказать,  "протекционизмъ".  Мы  съ  Юрой
оказались  въ положении этакихъ Гарунъ-аль-Рашидовъ, имеющихъ возможность на
общемъ   фоне   каторжной   жизни   разсыпать   вокругъ   себя   благодеяния
полутора-двухъ  месяцевъ сытнаго и привольнаго житья на вичкинскомъ курорте.
Разсыпали щедро, все равно бежать; чемъ мы рискуемъ? Забирались въ траву, на
место нашего  постояннаго "разложения", "разлагались" тамъ и выискивали: ну,
кого  еще? Помещение уже было, фонды питания, и  хорошаго питания, уже  были
выделены  --  жалко  было  оставлять  пустующими курортный места. Такъ,  для
медицинскаго надзора за драгоценнымъ здоровьемъ тренирующихся  я извлекъ изъ
центральной чекистской амбулатории одного престарелаго хирурга, окончательно
измотаннаго  лагернымъ  житьемъ,  и  въ  воздаяние  за это --  хотя тогда  о
воздаянии я не думалъ  -- я получилъ возможность подлечить свои нервы душами
Шарко,  массажемъ,  электротерапией,  горнымъ  солнцемъ  и  прочими  вещами,
которыя въ европейскихъ условияхъ влетаютъ,  вероятно, въ копеечку. Примерно
{362} такимъ же образомъ были извлечены две машинистки  управления ББК, одна
изъ  которыхъ  отсидела уже семь  летъ,  другая --  шесть.  Вообще  на Вичку
переводились люди, которые  решительно никакого  отношения къ спартакиаде не
имели и иметь не могли.
     Все  мои  предписания  насчетъ  такихъ  переводовъ  Поккалнъ  исполнялъ
неукоснительно и  безъ  разговоровъ.  Имею  основания полагать, что  за  эти
недели  я Поккалну  осточертелъ,  и  моя спартакиада снилась  ему  какимъ-то
восьминогимъ кошмаромъ съ очками на каждой ноге.  И если кто былъ обрадованъ
нашимъ побегомъ  изъ  лагеря, такъ это  Поккалнъ -- какъ гора съ плечъ. Была
только  одна маленькая  зацепочка. Юра  --  черезъ  Хлебникова  --  отыскалъ
семидесятилетняго  профессора геологии, имя небезызвестное  и заграницей.  Я
решилъ рискнуть  и пришелъ къ Поккалну. Даже латышская флегма тов.  Поккална
не выдержала:
     -- Ну,  ужъ, позвольте,  тов. Солоневичъ, это уже черезчуръ. Зачемъ онъ
вамъ нуженъ? Ему же шестьдесятъ, что онъ, въ футболъ у васъ будетъ играть?
     -- Ахъ,  тов.  Поккалнъ,  ведь  вы сами же  понимаете, что  спартакиада
имеетъ въ сущности вовсе не спортивное, а чисто политическое значение.
     Поккалнъ  посмотрелъ  на  меня  раздраженно,  но  сделалъ  видъ, что  о
политическомъ   значении   онъ   понимаетъ   все.   Разспрашивать  меня   и,
следовательно, признаваться въ  обратномъ -- было бы неудобно: какой же  онъ
после этого членъ партии?
     Профессоръ въ полномъ изумлении  забралъ  свои пожитки, былъ перевезенъ
на Вичку, лежалъ тамъ на солнышке, удилъ форель и съ совершенно недоуменнымъ
видомъ спрашивалъ меня потомъ:
     -- Послушайте, тутъ, кажется, вы что-то  вроде заведующаго... Объясните
мне ради Бога, что сей сонъ значитъ?
     Объяснять ему -- у меня не было никакой возможности. Но въ воздаяние за
курортъ я  попросилъ  профессора  выучить  меня  уженью  форели.  Профессоръ
поучилъ меня дня два, а потомъ бросилъ.
     --   Простите,  я  выдвиженцами  никогда  не   занимался...   Извините,
пожалуйста,  но  такой бездарности,  какъ вы --  еще не встречалъ... Советую
вамъ никогда и въ руки удочки не брать. Профанация!
     Юра въ своемъ новомъ чине инструктора  спорта медгорскаго отделения ББК
ОГПУ  лазилъ  по  лагпунктамъ  и  потомъ  говорилъ  мне:  тамъ,  на  шестомъ
лагпункте,  бухгалтерша  одна  есть... Кандидатура бухгалтерши  подвергалась
обсуждению,  и женщина изъ обстановки голоднаго двенадцатичасоваго  рабочаго
дня,  клопиныхъ бараковъ  и  всяческихъ понуканий,  не веря глазамъ  своимъ,
перебиралась на Вичку...
     Я сейчасъ заплатилъ бы  некоторое количество  денегъ, чтобы посмотреть,
какъ после нашего  побега Успенский расхлебывалъ мою спартакиаду, а Поккалнъ
расхлебывалъ  мой  вичкинский курортъ.  Во всякомъ случае  --  это  былъ  на
редкость веселый периодъ моей жизни. {363}

        НА САМЫХЪ ВЕРХАХЪ

     Мои  отношения   съ   Успенскимъ,   если  и   были   лишены  некоторыхъ
человеческихъ  черточекъ,  то,  во  всякомъ случае, нехваткой оригинальности
никакъ  не  страдали.  Изъ  положения  заключеннаго и  каторжника  я  однимъ
мановениемъ начальственныхъ рукъ  былъ перенесенъ въ  положение  соучастника
некоей жульнической  комбинации,  въ  положение,  такъ сказать,  совладельца
некоей жульнической тайны. Успенский имелъ въ себе достаточно  мужества  или
чего-то иного, чтобы при всемъ этомъ не делать честнаго выражения лица, я --
тоже. Такъ что было взаимное понимание, не очень стопроцентное, но было.
     Успенский   вызывалъ  меня  по   несколько  разъ  въ  неделю  въ  самые
неподходящие  часы  дня  и  ночи,  выслушивалъ  мои  доклады  о  ходе  делъ,
заказывалъ и цензурировалъ статьи, предназначенныя для "Перековки", Москвы и
"братскихъ компартий",  обсуждалъ проекты сценария о спартакиаде и прочее въ
этомъ роде.  Иногда  выходили маленькия недоразумения.  Одно  изъ нихъ вышло
изъ-за профессора-геолога.
     Успенский вызвалъ меня, и видъ у него былъ раздраженный.
     -- На какого чорта вамъ этотъ старикашка нуженъ?
     -- А я его въ волейболъ учу играть.
     Успенский  повернулся ко  мне  съ такимъ видомъ, который  довольно ясно
говорилъ:  будьте  добры  дурака не  разыгрывать,  это  вамъ  дорого  можетъ
обойтись. Но вслухъ спросилъ:
     --  А вы знаете,  какую должность  онъ  занимаетъ въ  производственномъ
отделе?
     -- Конечно, знаю.
     -- Ну-съ?
     --  Видите  ли,  тов.  Успенский...  Профессора  X. я  разсматривалъ въ
качестве, такъ сказать, короннаго номера спартакиады...
     Самый  ударный моментъ. Профессоръ X. известенъ въ  лицо -- и не только
въ России, а,  пожалуй, и  заграницей.  Я его выучу  въ волейболъ  играть --
конечно, въ  его годы это не такъ просто. Лицо у него этакое патриархальное.
Мы его подкормимъ. И потомъ заснимемъ  на кино:  загорелое лицо подъ сединою
волосъ, почтенный старецъ, отбросивший все  свои вредительския заблуждения и
въ  окружении  исполненной  энтузиазма  молодежи играющий въ  волейболъ  или
марширующий въ колоннахъ... Вы ведь понимаете, все  эти перековавшиеся  урки
-- это  и  старо, и неубедительно:  кто ихъ тамъ знаетъ, этихъ урокъ? А тутъ
человекъ известный, такъ сказать, всей России...
     Успенский даже папиросу изо рта вынулъ.
     -- Н-не глупо придумано,  -- сказалъ онъ.  -- Совсемъ  не глупо. Но  вы
подумали о томъ,  что  этотъ старикашка можетъ отказаться? Я надеюсь, вы ему
о... вообще спартакиаде ничего не говорили.
     -- Ну, это  ужъ само собой разумеется.  О томъ, что его будутъ снимать,
онъ до самаго последняго момента не долженъ иметь никакого понятия. {364}
     -- Т-такъ...  Мне Вержбицкий (начальникъ производственнаго отдела)  уже
надоелъ съ этимъ старичкомъ. Ну, чортъ съ нимъ, съ Вержбицкимъ. Только очень
ужъ старъ, вашъ профессоръ-то. Устроить разве ему диэтическое питание?
     Профессору было устроено диэтическое питание. Совершенная фантастика!

        ВОДНАЯ СТАНЦиЯ

     На берегу Онежскаго озера была расположена водная станция Динамо. И  въ
Москве, и въ Петербурге, и въ Медгоре водныя станции Динамо были прибежищемъ
самой высокой, преимущественно чекистской, аристократии.  Здесь  былъ буфетъ
по  ценамъ  кооператива  ГПУ,  т.е.  по  ценамъ,  устанавливаемымъ  въ  томъ
допущении,  что советский  рубль равенъ  приблизительно  золотому  --  иначе
говоря, по ценамъ почти  даровымъ. Здесь были лодки, была  водка, было пиво.
Ни вольной публики,  ни темъ более  заключенныхъ  сюда  не  подпускали и  на
выстрелъ. Даже местная партийная, но не лагерная, аристократия заходила сюда
робко,  жалась  по  уголкамъ  и  подобострастно   взирала  на  монументально
откормленныя  фигуры чекистовъ. По  роду  моей  деятельности  -- эта  водная
станция была подчинена мне.
     Приходитъ  на   эту  станцию  секретарь  партийнаго  комитета  вольнаго
медгорскаго района, такъ сказать, местный предводитель дворянства. Приходитъ
сюда,  чтобы  хоть  бочкомъ  прикоснуться  къ  великимъ мира  сего,  и долго
думаетъ: следуетъ ли ему  рискнуть на рюмку  водки  или благоразумнее будетъ
ограничиться кружкой пива. Все  эти  Радецкие, Якименки, Корзуны и прочие --
"центральные", т.е. командированные  сюда  Москвой  --  работники,  сытые  и
уверенные   --   такъ  сказать,  чекистские   бароны  и   князья.   Онъ   --
провинциальный, захолустный секретаришка,  которому здесь, въ районе лагеря,
и  делать-то что --  неизвестно.  Хотя  у  него  -- орденъ краснаго знамени:
вероятно,  какия-то  заслуги въ прошломъ и въ достаточной степени  каторжная
жизнь --  въ настоящемъ, но  онъ придавленъ  массивами,  столично-чекистской
уверенностью  и  аристократически-пренебрежительными  манерами какого-нибудь
Якименки, который, проплывая мимо, посмотритъ на  него  приблизительно, какъ
на пустое место.
     А  я,  такъ сказать,  отрепье социалистической  общественности, хожу по
станции  въ  однихъ трусахъ,  и Якименко  дружественно  пожимаетъ  мне руку,
плюхается рядомъ со  мной на песокъ, и мы ведемъ съ нимъ разные разговоры: я
обучаю Якименку  плаванью, снабжаю его туристскими советами,  со мной вообще
есть  о чемъ  говорить,  и  у  меня  --  блатъ  у  Успенскаго.  Предводитель
дворянства чувствуетъ, что его какъ-то, неизвестно какъ,  обставили все: и я
-- контръ-революционеръ, и Якименко -- "революционеръ", и еще многие люди. А
зарежутъ  его  какие-нибудь  "кулаки"  где-нибудь  на  переезде  изъ  глухой
карельской  деревни  въ  другую  --  и его наследникъ  по  партийному  посту
выкинетъ его семью изъ квартиры въ двадцать четыре часа. {365}
     Въ  одинъ  изъ  такихъ жаркихъ  июньскихъ  дней  лежу  я  на деревянной
пристани динамовской  станции, греюсь  на солнышке и читаю  Лонгфелло --  въ
английскомъ  издании. История  же съ этой  книгой  достаточно  поучительна и
нелепа, чтобы не разсказать о ней.
     Управление  ББК  имело  прекрасную   библиотеку  --  исключительно  для
администрации  и  для   заключенныхъ   перваго  лагпункта.  Библиотека  была
значительно лучше крупнейшихъ  профсоюзныхъ  библиотекъ  Москвы: во-первыхъ,
книгъ тамъ не растаскивали, во-вторыхъ, книгъ отсюда не изымали, и тамъ были
издания, которыя по Москве  ходятъ только подпольно -- вроде Сельвинскаго --
и,  наконецъ,  библиотека  очень хорошо  снабжалась иностранной  технической
литературой и  журналами,  изъ  которыхъ кое-что  можно было  почерпнуть изъ
заграничной жизни вообще. Я попросилъ мне выписать изъ Лондона Лонгфелло...
     Для  того,  чтобы  московский профессоръ  могъ  выписать  изъ заграницы
необходимый  ему  научный  трудъ, ему  нужно пройти  черезъ  пятьдесятъ пять
мытарствъ и съ очень невеликими шансами на успехъ:  нетъ валюты. Здесь же --
ГПУ. Деньги -- ГПУ-ския. Распорядитель этимъ  деньгамъ  -- Успенский. У меня
съ Успенскимъ -- блатъ.
     Итакъ, лежу  и читаю Лонгфелло. Юра околачивается где-то  въ  воде,  въ
полуверсте отъ берега. Слышу голосъ Успенскаго:
     -- Просвещаетесь?
     Переворачиваюсь  на  бокъ. Стоитъ Успенский,  одетый,  какъ  всегда, по
лагерному: грязноватые красноармейские штаны,  разстегнутый  воротъ  рубахи:
"Ну, и жара"...
     -- А вы раздевайтесь.
     Успенский  селъ,  стянулъ  съ  себя  сапоги   и  все  прочее.  Два  его
телохранителя шатались по берегу и  делали видъ,  что они  тутъ не при чемъ.
Успенский похлопалъ себя по впалому животу и сказалъ:
     -- Худею, чортъ его дери...
     Я посоветовалъ ему мертвый часъ после обеда.
     -- Какой тутъ къ чорту мертвый часъ -- передохнуть и то некогда!.. А вы
и английский знаете?
     -- Знаю.
     -- Вотъ буржуй.
     -- Не безъ того...
     -- Ну, и жара...
     Юра пересталъ околачиваться и плылъ къ берегу классическимъ кроулемъ --
онъ  этимъ  кроулемъ покрывалъ стометровку приблизительно  въ  рекордное для
России время. Успенский приподнялся:
     -- Ну, и плыветъ же, сукинъ сынъ... Кто это?
     -- А это мой сынъ.
     -- Ага. А вашего брата я въ Соловкахъ зналъ -- ну и медведь...
     Юра съ полнаго хода  схватился  за край  мостика и съ этакой спортивной
элегантностью  вскочилъ  наверхъ.  Съ копны  его {366}  волосъ текла вода, и
вообще безъ очковъ онъ виделъ не очень много.
     --  Плаваете  вы,  такъ  сказать,  большевицкими  темпами,  --  сказалъ
Успенский.
     Юра покосился на неизвестное ему голое тело.
     -- Да, такъ сказать, специализация...
     -- Это приблизительно скорость всесоюзнаго рекорда, -- пояснилъ я.
     -- Всерьезъ?
     -- Сами видали.
     -- А вы въ спартакиаде участвуете? -- спросилъ Успенский Юру.
     -- Коронный номеръ, -- несколько невпопадъ ответилъ я.
     -- Короннымъ номеромъ будетъ профессоръ X., -- сказалъ Юра.
     Успенский  недовольно покосился на  меня -- какъ это я не  умею держать
языка за зубами.
     -- Юра  абсолютно въ курсе дела.  Мой  ближайший  помъ. А въ Москве онъ
работалъ  въ   кино  помощникомъ  режиссера  Ромма.   Будетъ  организовывать
кинооформление спартакиады.
     -- Такъ васъ зовутъ Юрой? Ну  что-жъ, давайте познакомимся. Моя фамилия
Успенский.
     -- Очень приятно, -- осклабился Юра. -- Я знаю, вы начальникъ лагеря, я
о васъ много слышалъ.
     -- Что вы говорите? -- иронически удивился Успенский.
     Юра  выжалъ  свои  волосы,  наделъ  очки   и  уселся  рядомъ  въ  позе,
указывавшей на полную непринужденность.
     -- Вы, вероятно, знаете, что я учусь въ техникуме?
     -- Н-да... знаю, -- столь же иронически сказалъ Успенский.
     -- Техникумъ, конечно, халтурный. Тамъ, вы  знаете,  одни урки  сидятъ.
Очень романтический народъ. Въ общемъ  тамъ по вашему адресу  написаны целыя
баллады. То-есть не записаны, а такъ, сочинены. Записываю ихъ я.
     -- Вы говорите, целыя баллады?
     -- И баллады, и поэмы, и частушки -- все, что хотите.
     -- Очень интересно, -- сказалъ Успенский. -- Такъ  они у васъ записаны?
Можете вы ихъ мне прочесть?
     -- Могу. Только они у меня въ бараке.
     --  И  на какого чорта  вы