жизнь,  и на  смерть. Имъ  повернуть некуда, если бы они  даже  этого
хотели.  "Национальная"  или  "интернациональная"  Россия  при   Сталинскомъ
аппарате остается все-таки Россией большевицкой.
     Вотъ почему нашей последней свободной (т.е.  съ воли) попытки побега не
остановило  даже  и то  обстоятельство, что  въ  государственныхъ магазинахъ
Москвы хлебъ  и масло  стали  продаваться  кому угодно  и въ  какихъ  угодно
количествахъ. Въ  1933 году въ Москве можно было  купить все -- темъ, у кого
были деньги. У меня -- деньги были.

        ___

     Мы пришли  въ нашу избу  и, такъ  какъ есть все  равно было  нечего, то
сразу  улеглись  спать. Но  я спать не  могъ. Лежалъ, ворочался, курилъ свою
махорку и ставилъ передъ собою  вопросы, на которые яснаго ответа не было. А
что же дальше? Да, въ перспективе  десятилетий -- "кадры" вымрутъ,  "активъ"
-- сопьется и какия-то таинственныя внутренния силы страны возьмутъ верхъ. А
какия это силы? Да, конечно,  интеллектуальныя силы народа возросли безмерно
-- не потому, что народъ учила советская жизнь. А физическия силы?
     Передъ  памятью  пронеслись  торфоразработки,  шахты,  колхозы, заводы,
месяцами  немытыя лица  поваровъ заводскихъ  столовокъ,  годами  недоедающие
рабочии  Сормова, Коломны, Сталинграда,  кочующие  по  Средней  Азии  таборы
раскулаченныхъ донцевъ и  кубанцевъ,  дагестанская  малярия, эшелоны на БАМ,
девочка  со  льдомъ,  будущая -- если выживетъ --  мать  русскихъ мужчинъ  и
женщинъ... Хватитъ ли физическихъ силъ?..
     Вотъ, я -- изъ крепчайшей мужицко-поповской семьи, где люди умирали "по
Мечникову": ихъ клалъ въ гробъ "инстинктъ естественной смерти", я -- въ свое
время одинъ  изъ сильнейшихъ {214}  физически  людей России --  и вотъ въ 42
года я уже седъ... Уже здесь, заграницей, мне въ первые месяцы после бегства
давали 55-60 летъ -- но съ техъ  поръ я летъ  на десять  помолоделъ.  Но те,
которые остались тамъ? Они не молодеютъ!..
     Не спалось.  Я всталъ и вышелъ на крыльцо. Стояла тихая, морозная ночь.
Плавными, пушистыми коврами  спускались къ Свири заснеженныя поля.  Левее --
черными точками и  пятнами  разбросались  избы огромнаго села. Ни  звука, ни
лая, ни огонька...
     Вдругъ съ Погры донеслись два-три выстрела -- обычная история... Потомъ
съ юга, съ диковскаго оврага, четко и сухо въ морозномъ воздухе, разделенные
равными -- секундъ въ десять -- промежутками,  раздались восемь винтовочныхъ
выстреловъ. Жуть и отвращение холодными струйками пробежали по спине.
     Около месяца  тому назадъ  я  сделалъ глупость -- пошелъ посмотреть  на
диковский  оврагъ.  Онъ начинался  въ  лесахъ,  верстахъ въ пяти  отъ Погры,
огибалъ  ее  полукольцомъ  и  спускался  въ  Свирь верстахъ  въ  трехъ  ниже
Подпорожья.  Въ верховьяхъ  --  это  была глубокая  узкая  щель,  заваленная
трупами  разстрелянныхъ, верстахъ въ двухъ ниже -- оврагъ былъ превращенъ въ
братское  кладбище  лагеря, еще ниже  -- въ  него сваливали конскую  падаль,
которую  лагерники вырубали топорами для своихъ социалистическихъ пиршествъ.
Этого оврага я описывать  не въ  состоянии. Но эти  выстрелы напомнили мне о
немъ  во  всей его  ужасающей реалистичности. Я  почувствовалъ, что  у  меня
начинаютъ дрожать колени и холодеть въ груди. Я вошелъ въ избу и старательно
заложилъ  дверь толстымъ  деревяннымъ  брускомъ.  Меня  охватывалъ  какой-то
непреоборимый мистический страхъ. Пустыя комнаты  огромной избы  наполнялись
какими-то тенями и  шорохами. Я почти  виделъ, какъ въ  углу,  подъ  пустыми
нарами, какая-то съежившаяся  старушонка догрызаетъ изсохшую  детскую  руку.
Холодный потъ -- не литературный, а настоящий -- заливалъ очки, и сквозь его
капли пятна луннаго света на полу начинали принимать чудовищныя очертания.
     Я очнулся отъ встревоженнаго голоса Юры,  который стоялъ рядомъ со мною
и крепко держалъ меня за плечи. Въ комнату вбежалъ Борисъ. Я плохо понималъ,
въ  чемъ дело.  Потъ  заливалъ лицо, и  сердце колотилось, какъ сумасшедшее.
Шатаясь,  я  дошелъ  до наръ и  селъ. На вопросъ  Бориса  я ответилъ: "Такъ,
что-то нездоровится". Борисъ пощупалъ пульсъ. Юра положилъ мне руку на лобъ.
     -- Что съ тобой, Ватикъ? Ты весь мокрый...
     Борисъ и Юра быстро сняли съ меня белье, которое действительно все было
мокро, я легъ на нары, и  въ дрожащей памяти снова всплывали картины: Одесса
и Николаевъ во время голода,  людоеды,  торфоразработки,  Магнитострой, ГПУ,
лагерь, диковский оврагъ...

        НАДЕЖДА КОНСТАНТИНОВНА

     После отъезда въ Москву Якименки и Шацъ, бурная деятельность ликвидкома
несколько утихла. Свирьлаговцы слегка {215}  пооколачивались -- и уехали  къ
себе, оставивъ  въ  Подпорожьи  одного своего  представителя.  Между  нимъ и
Видеманомъ шли споры только  объ  "административно-техническомъ  персонале".
Если цинготный крестьянинъ никуда не былъ  годенъ, и ни ББК, -- ни Свирьлагъ
не хотели  взваливать его на свои  пайковыя плечи,  то интеллигентъ,  даже и
цынготный,  еще кое-какъ  могъ быть использованъ. Поэтому  Свирьлагъ пытался
получить  сколько возможно интеллигенции, и поэтому же ББК норовилъ не  дать
ни  души.  Въ этомъ  торге  между  двумя  рабовладельцами мы  имели все-таки
некоторую возможность изворачиваться. Все списки лагерниковъ,  передаваемыхъ
въ  Свирьлагъ или  оставляемыхъ  за ББК,  составлялись  въ  ликвидкоме, подъ
техническимъ руководствомъ Надежды Константиновны, а мы съ Юрой переписывали
ихъ на пишущей машинке. Тутъ  можно  было  извернуться.  Вопросъ  заключался
преимущественно  въ  томъ  --  въ  какомъ  именно  направлении намъ следуетъ
изворачиваться.  ББК  былъ  вообще  "аристократическимъ"  лагеремъ  --  тамъ
кормили лучше  и лучше  обращались  съ  заключенными. Какъ  кормили  и  какъ
обращались --  я объ этомъ уже  писалъ. Выводы о Свирьлаге  читатель  можетъ
сделать и самостоятельно. Но  ББК  --  это  гигантская территории.  Въ какой
степени вероятно,  что намъ  тремъ  удастся остаться  вместе,  что  насъ  не
перебросятъ  куда-нибудь  на  такия чортовы  кулички,  что  изъ  нихъ  и  не
выберешься,  --  куда-нибудь  въ окончательное  болото, по которому  люди  и
летомъ ходятъ на лыжахъ  -- иначе засосетъ, и отъ котораго до границы будетъ
верстъ  200-250  по   местамъ,  почти  абсолютно  непроходимымъ?  Мы  решили
съориентироваться на Свирьлагъ.
     Уговорить Надежду Константиновну на некоторую служебную  некорректность
-- было не  очень трудно. Она слегка поохала, слегка  побранилась -- и  наши
имена попали въ списки заключенныхъ, оставляемыхъ за Свирьлагомъ.
     Это была ошибка и это была грубая ошибка: мы уже начали изворачиваться,
еще не собравъ достаточно надежной информации. А потомъ стало выясняться. Въ
Свирьлаге  не только плохо кормятъ -- это  еще бы  полбеды,  но въ Свирьлаге
статья 58-6 находится  подъ  особенно  неусыпнымъ контролемъ,  отношение  къ
"контръ-революционерамъ" особенно  зверское,  лагерные  пункты  все оплетены
колючей  проволокой,  и   даже  административныхъ  служащихъ  выпускаютъ  по
служебнымъ поручениямъ только  на основании особыхъ пропусковъ и каждый разъ
после обыска. И,  кроме того, Свирьлагъ собирается всехъ  купленныхъ въ  ББК
интеллигентовъ    перебросить    на    свои    отдаленные   лагпункты,   где
"адмтехперсонала" не хватало. Мы  разыскали по карте (карта висела на  стене
ликвидкома)  эти  пункты  и  пришли  въ  настроение  весьма  неутешительное.
Свирьлагъ  тоже  занималъ огромную территорию, и были  пункты, отстоящие отъ
границы   на   400  верстъ  --   четыреста  верстъ  ходу  по  населенной  и,
следовательно, хорошо  охраняемой местности...  Это было совсемъ  плохо.  Но
наши имена уже были въ Свирьлаговскихъ спискахъ.
     Надежда Константиновна наговорила много всякихъ словъ о  {216} мужскомъ
непостоянстве, Надежда Константиновна весьма убедительно доказывала мне, что
уже  ничего  нельзя  сделать;  я  отвечалъ,  что  для  женщины  нетъ  ничего
невозможнаго  -- ce que  la femme veut -- Dieu le veut, былъ  пущенъ въ ходъ
рядъ весьма запутанныхъ лагерно-бюрократическихъ  трюковъ, и однажды Надежда
Константиновна вошла  въ комнатку  нашего  секретариата съ видомъ Клеопатры,
которая только что и  какъ-то очень ловко  обставила некоего Антония... Наши
имена  были оффициально  изъяты  изъ Свирьлага и закреплены  за ББК. Надежда
Константиновна сияла отъ торжества.  Юра поцеловалъ ей пальчики,  я сказалъ,
что векъ буду за нее Бога молить, протоколы вести и на машинке стукать.
     Вообще  --  после  урчевскаго  зверинца,  ликвидкомовский  секретариатъ
казался  намъ раемъ  земнымъ или, во  всякомъ  случае,  лагернымъ  раемъ. Въ
значительной степени это зависело отъ Надежды  Константиновны, отъ ея  милой
женской   суматошливости   и   покровительственности,   отъ   ея   шутливыхъ
препирательствъ съ  Юрочкой,  котораго она,  выражаясь  советскимъ  языкомъ,
"взяла  на буксиръ", заставила причесываться и даже ногти чистить... Въ свое
время Юра счелъ  возможнымъ плевать на Добротина,  но Надежде Константиновне
онъ повиновался безпрекословно, безо всякихъ разговоровъ.
     Надежда  Константиновна  была,  конечно,  очень  нервной  и  не  всегда
выдержанной женщиной, но всемъ, кому она могла помочь, она помогала.  Бывало
придетъ  какой-нибудь  инженеръ  и   слезно  умоляетъ  не  отдавать  его  на
растерзание Свирьлагу. Конечно, отъ Надежды Константиновны de jure ничего не
зависитъ,  но  мало  ли  что  можно сделать  въ  порядке низового  бумажнаго
производства...  -- въ обходъ всякихъ  de  jure. Однако, такихъ  инженеровъ,
экономистовъ,   врачей  и   прочихъ   --  было   слишкомъ   много.   Надежда
Константиновна выслушивала просьбу и начинала кипятиться:
     -- Сколько  разъ я  говорила,  что я ничего,  совсемъ  ничего  не  могу
сделать. Что  вы ко мне пристаете? Идите къ Видеману. Ничего, ничего не могу
сделать. Пожалуйста, не приставайте.
     Заметивъ  выражение  умоляющей  настойчивости  на  лице онаго инженера,
Надежда Константиновна затыкала уши пальчиками и начинала быстро твердить:
     --  Ничего  не  могу.  Не  приставайте.  Уходите,  пожалуйста,  а то  я
разсержусь.
     Инженеръ, потоптавшись, уходитъ. Надежда Константиновна, заткнувъ уши и
зажмуривъ глаза, продолжала твердить:
     -- Не могу, не могу, пожалуйста, уходите.
     Потомъ, съ разстроеннымъ видомъ, перебирая свои бумаги, она  жаловалась
мне:
     -- Ну вотъ, видите, какъ  они все лезутъ. Имъ,  конечно,  не хочется въ
Свирьлагъ... А они и не думаютъ о томъ, что у меня на рукахъ двое детей... И
что я за все  это тоже могу въ Свирьлагъ попасть, только не вольнонаемной, а
уже заключенной... Все вы эгоисты, вы, мужчины. {217}
     Я скромно соглашался съ темъ, что нашъ братъ, мужчина, конечно, могъ бы
быть несколько альтруистичнее. Темъ более, что въ дальнейшемъ ходе событий я
уже былъ более  или  менее уверенъ...  Черезъ некоторое время Н. К. говорила
мне раздраженнымъ тономъ.
     -- Ну,  что же вы сидите  и  смотрите?  Ну,  что же  вы мне  ничего  не
посоветуете? Все  должна я, да  я. Какъ  вы думаете,  если мы этого инженера
проведемъ по спискамъ, какъ десятника...
     Обычно  къ этому моменту техника  превращения  инженера  въ  десятника,
врача  въ лекпома (лекарский  помощникъ) или какой-нибудь значительно  более
сложной  лагерно-бюрократической  махинации  была  уже  обдумана  и мной,  и
Надеждой  Константиновной.  Надежда Константиновна  охала  и  бранилась,  но
инженеръ все-таки  оставался за ББК. Некоторымъ устраивалась командировка въ
Медгору, со свирепымъ наставлениемъ -- оставаться тамъ, даже рискуя отсидкой
въ ШИЗО (штрафной  изоляторъ). Многие на время вообще исчезали со списочнаго
горизонта: во  всякомъ случае, немного интеллигенции получилъ Свирьлагъ.  Во
всехъ этихъ операцияхъ  --  я, мелкая  сошка, переписчикъ  и къ тому  же уже
заключенный, рисковалъ немногимъ. Надежда Константиновна иногда шла на очень
серьезный рискъ.
     Это была еще молодая, летъ 32-33 женщина, очень милая и привлекательная
и съ большими запасами sex appeal. Не будемъ зря швырять въ нее булыжниками;
какъ  и  очень многия  женщины  въ этомъ  мире, для  женщинъ  оборудованномъ
особенно неуютно, она разсматривала свой sex appeal, какъ  капиталъ, который
долженъ быть вложенъ  въ наиболее рентабильное предприятие этого рода. Какое
предприятие въ Советской  России могло  быть более рентабильнымъ, чемъ бракъ
съ высокопоставленнымъ коммунистомъ?
     Въ  долгие вечера,  когда  мы  съ Надеждой Константиновной дежурили  въ
ликвидкоме  при  свете  керосиновой коптилки, она  мне  урывками  разсказала
кое-что изъ своей путаной и жестокой жизни. Она была, во всякомъ случае, изъ
культурной семьи -- она  хорошо знала  иностранные языки  и при этомъ  такъ,
какъ ихъ знаютъ по гувернанткамъ, а не  по самоучителямъ. Потомъ -- одинокая
девушка не очень подходящаго происхождения, въ жестокой  борьбе за жизнь  --
за советскую жизнь. Потомъ --  бракъ съ  высокопоставленнымъ коммунистомъ --
директоромъ  какого-то   завода.  Директоръ   какого-то   завода  попалъ  въ
троцкистско-вредительскую историю  и былъ  отправленъ на тотъ светъ. Надежда
Константиновна опять осталась одна -- впрочемъ,  не  совсемъ одна: на рукахъ
остался  малышъ,  размеромъ  года  въ полтора.  Конечно,  старые  сотоварищи
бывшаго директора предпочли ее не узнавать: блаженъ мужъ иже не возжается съ
"классовыми  врагами"  и даже съ ихъ вдовами.  Снова пишущая машинка,  снова
голодъ  --  на  этотъ разъ  голодъ вдвоемъ,  снова месяцами наростающая жуть
передъ каждой "чисткой": и  происхождение,  и  покойный  мужъ,  и совершенно
правильная презумпция, что вдова разстреляннаго человека не можетъ очень ужъ
пылать коммунистическимъ энтузиазмомъ... Словомъ -- очень плохо. {218}
     Надежда  Константиновна  решила, что въ следующий разъ она  такого faux
pas уже не сделаетъ.  Следующий разъ sex  appeal былъ вложенъ въ максимально
солидное предприятие: въ стараго большевика, когда-то ученика самого Ленина,
подпольщика, политкаторжанина, ученаго лесовода и члена коллегии Наркомзема,
Андрея Ивановича Запевскаго. Былъ какой-то  промежутокъ отдыха,  былъ второй
ребенокъ,  и потомъ  Андрей Ивановичъ  поехалъ въ  концентрационный  лагерь,
срокомъ на десять летъ. На этотъ разъ уклонъ оказался правымъ.
     А. И., попавши въ лагерь и будучи (редкий случай) бывшимъ коммунистомъ,
имеющимъ   еще   кое-какую   специальность,   кроме   обычныхъ   "партийныхъ
специальностей" (ГПУ,  кооперация, военная  служба, профсоюзъ),  ценой трехъ
летъ  "самоотверженной",  то-есть  совсемъ уже каторжной,  работы заработалъ
себе право на "совместное проживание съ семьей". Такое право  давалось очень
немногимъ  и  особо избраннымъ лагерникамъ и  заключалось  оно въ  томъ, что
этотъ лагерникъ могъ выписать къ себе семью  и жить  съ  ней въ какой-нибудь
частной избе, не въ бараке. Все остальныя условия его лагерной жизни: паекъ,
работа и -- что хуже всего -- переброски оставались прежними.
     Итакъ,  Надежда  Константиновна  въ   третий  разъ   начала  вить  свое
гнездышко,  на   этотъ   разъ  въ   лагере,  такъ   сказать,   совсемъ   ужъ
непосредственно подъ пятой  ОГПУ. Впрочемъ, Надежда Константиновна  довольно
быстро устроилась. На фоне кувшинныхъ рылъ советскаго актива она, къ тому же
вольнонаемная, была, какъ работница, конечно -- сокровищемъ. Не говоря уже о
ея культурности и ея конторскихъ познанияхъ, она, при ея двойной зависимости
-- за себя и за мужа, не могла не стараться изъ всехъ своихъ силъ.
     Мужъ ея, Андрей Ивановичъ,  былъ невысокимъ, худощавымъ человекомъ летъ
пятидесяти,  со  спокойными, умными глазами, въ  которыхъ, казалось, на весь
остатокъ  его  жизни осела какая-то жестокая, едкая, незабываемая  горечь. У
него -- стараго подпольщика-каторжанина и  пр.  -- поводовъ для этой  горечи
было более чемъ достаточно, но одинъ изъ нихъ действовалъ на мое воображение
какъ-то особенно  гнетуще:  это  была  волосатая лапа товарища  Видемана, съ
собственническимъ чувствомъ положенная на съеживающееся плечо Н. К.
     На  Андрея  Ивановича  у  меня  были  некоторые виды.  Остатокъ  нашихъ
лагерныхъ  дней мы  хотели  провести  где-нибудь не  въ  канцелярии.  Андрей
Ивановичъ заведывалъ  въ  Подпорожьи  леснымъ  отделомъ,  и  я  просилъ  его
устроить  насъ обоихъ -- меня и Юру --  на  какихъ-нибудь лесныхъ  работахъ,
чемъ-нибудь вроде таксаторовъ, десятниковъ и т.д. Андрей Ивановичъ далъ намъ
кое-какую литературу, и мы мечтали о томъ времени, когда мы сможемъ шататься
по лесу вместо того, чтобы сидеть за пишущей машинкой.

        ___

     Какъ-то днемъ, на обеденный перерывъ иду я въ свою избу. Слышу -- сзади
чей-то  голосъ. Оглядываюсь. Надежда  {219} Константиновна,  тщетно стараясь
меня догнать, что-то кричитъ и машетъ мне рукой. Останавливаюсь.
     -- Господи, да вы совсемъ глухи стали!  Кричу, кричу, а вы хоть бы что.
Давайте пойдемъ вместе, ведь намъ по дороге.
     Пошли  вместе.   Обсуждали   текущия  дела   лагеря.   Потомъ   Надежда
Константиновна какъ-то забезпокоилась.
     -- Посмотрите, это, кажется, мой Любикъ.
     Это было возможно,  но, во-первыхъ,  ея Любика  я въ жизни въ  глаза на
видалъ, а во вторыхъ, то, что могло быть Любикомъ, представляло собою черную
фигурку на фоне белаго снега, шагахъ въ ста отъ насъ. На такую дистанцию мои
очки не работали. Фигурка стояла у края дороги и свирепо молотила чемъ-то по
снежному сугробу. Мы подошли ближе и выяснили, что это,  действительно, былъ
Любикъ, возвращающийся изъ школы.
     -- Господи, да у него все лицо въ крови!.. Любикъ! Любикъ!
     Фигурка обернулась и, узревъ свою единственную  мамашу, сразу пустилась
въ  ревъ  --  полагаю,  что  такъ,  на  всякий случай.  После  этого, Любикъ
прекратилъ избиение своей книжной сумкой снежнаго сугроба и,  размазывая  по
своей рожице кровь и слезы, заковылялъ къ намъ. При ближайшемъ  разсмотрении
Любикъ  оказался мальчишкой  летъ  восьми,  одетымъ  въ  какую-то  чистую  и
заплатанную рвань, со  следами недавней потасовки во всемъ своемъ облике, въ
томъ числе и  на рожице.  Надежда  Константиновна опустилась передъ  нимъ на
колени  и  стала  вытирать  съ  его  рожицы  слезы,  кровь  и грязь.  Любикъ
использовалъ все свои наличный возможности, чтобы поорать всласть.  Конечно,
былъ  какой-то трагически злодей,  именуемый  не то Митькой, не  то Петькой,
конечно, этотъ  врожденный преступникъ изуродовалъ Любика ни за  что, ни про
что,  конечно,  материнское  сердце  Надежды  Константиновны  преисполнилось
горечи, обиды и возмущения. Во мне же расквашенная рожица Любика не вызывала
решительно никакого  соболезнования -- точно  такъ  же,  какъ  во  время оно
расквашенная рожица Юрочки,  особенно  если  она  бывала расквашена по всемъ
правиламъ  неписанной  конституции великой мальчуганской  нации.  Вопросы же
этой конституции,  я полагалъ, всецело входили въ мою мужскую компетенцию. И
я спросилъ деловымъ тономъ:
     -- А ты ему, Любикъ, тоже ведь далъ?
     -- Я ему какъ далъ... а онъ мне... и я его еще... у-у-у...
     Вопросъ еще более деловой:
     -- А ты ему какъ -- правой рукой или левой?
     Тема была перенесена въ область  чистой техники, и для эмоций  места не
оставалось.   Любикъ   отстранилъ   материнский   платокъ,   вытиравший  его
оскорбленную физиономию,  и въ его глазенкахъ, сквозь еще не высохшия слезы,
мелькнуло любопытство.
     -- А какъ это -- левой?
     Я  показалъ.  Любикъ  съ   весьма  деловымъ  видомъ,  выкарабкался  изъ
материнскихъ объятий: разговоръ зашелъ о деле, и тутъ ужъ было не до слезъ и
не до сантиментовъ.
     -- Дядя, а ты меня научишь? {220}
     -- Обязательно научу.
     Между  мною   и  Любикомъ  былъ,   такимъ  образомъ,  заключенъ  "пактъ
технической помощи". Любикъ  вцепился въ  мою руку,  и  мы зашагали. Надежда
Константиновна  горько  жаловалась на  безпризорность  Любика  --  сама  она
сутками  не выходила  изъ ликвидкома,  и Любикъ болтался, Богъ его знаетъ --
где, и елъ,  Бог