рабочий съ вопросами  насчетъ  пенсии,  переезда въ  другое место, жилищнаго
прижима или уклонения отъ какой-нибудь  очередной мобилизации куда-нибудь къ
чортовой матери?  Къ  профсоюзному  работнику?  Такъ  профсоюзный  работникъ
приставленъ, какъ "приводной ремень отъ  партии къ массамъ", и  ремень этотъ
закрученъ   туго.   Словомъ,   мужикъ  пойдетъ  къ  какому-нибудь  сельскому
интеллигенту, обязательно безпартийному,  а рабочий пойдетъ къ какому-нибудь
городскому интеллигенту, предпочтительно контръ-революционному. И оба они --
и  крестьянинъ,  и   рабочий  --  всегда  рады   потолковать   съ  хорошимъ,
образованнымъ человекомъ и о политике: какой, напримеръ, подвохъ заключается
въ законе  о колхозной торговле  -- во  всякомъ законе публика ищетъ  прежде
всего подвоха, -- или что такое японецъ и какъ обстоятъ дела съ  войной, ну,
и такъ далее. Обо всемъ  этомъ,  конечно, написано  въ советской печати,  но
советская печать занимаетъ совершенно  исключительную позицию: ей решительно
никто не веритъ -- въ  томъ числе и партийцы. Не верятъ даже и въ  томъ, где
она не вретъ.
     Въ  частномъ случае лагерной  жизни  возникаетъ рядъ особыхъ  проблемъ:
напримеръ, съ Мухинымъ. Семья  осталась въ Питере, семью лишаютъ паспорта --
куда  деваться? Все переполнено,  везде  голодъ.  Въ  какой-нибудь  Костроме
придется месяцами жить въ станционномъ зале, въ пустыхъ товарныхъ  вагонахъ,
подъ  заборами  и  т.д.:  жилищный  кризисъ. На  любомъ  заводе жену  Мухина
спросятъ: а почему вы уехали  изъ  Ленинграда и  где вашъ паспортъ? Понятно,
что  съ такими вопросами  Мухинъ  не  обратится ни къ  юрисконсульту,  ни въ
культурно-просветительный отделъ.  Я  же  имелъ возможность  сказать Мухину:
нужно ехать не въ Кострому, а  въ Махачъ Кала или  Пишпекъ  -- тамъ русскихъ
мало и тамъ  насчетъ паспортовъ не придираются. Въ  Пишпеке, скажемъ,  можно
обратиться  къ  некоему  Ивану  Ивановичу,  вероятно,  еще  возседающему  въ
овцеводческомъ  тресте  или  где-нибудь   около.   Иванъ  Ивановичъ   имеетъ
возможность переправить жену Мухина или въ опиумный совхозъ въ Каракола, или
въ овцеводческий совхозъ на Качкоре. Жить придется въ юрте,  но съ голоду не
пропадутъ.
     Все это, -- такъ сказать, житейская проза. Но, кроме  прозы, возникаютъ
и некоторые другие  вопросы: напримеръ, о старой русской литературе, которую
читаютъ   взасосъ,   до  полнаго  измочаливания  {277}  страницъ  --  трижды
подклеенныхъ,    замусоленныхъ,    наполненныхъ    карандашными    вставками
окончательно   нечитательныхъ  местъ...  Вотъ   ужъ,  действительно,  пришло
время-времячко,   "когда   мужикъ   не  Блюхера  и  не  милорда  глупаго"...
Марксистскую расшифровку русскихъ классиковъ знаютъ приблизительно все -- но
что "товарищи" пишутъ, это уже въ зубахъ навязло,  въ это никто не веритъ --
хотя  какъ  разъ  тутъ-то  марксистская критика достаточно сильна...  Но все
равно -- это "наши пишутъ", и читать не стоитъ...
     ...Такъ,  въ  миллионахъ  местъ и по миллиону  поводовъ  идетъ процессъ
выковывания новаго народнаго сознания...

        КУЛАКЪ АКУЛЬШИНЪ

     Въ виду приближения весны, все наши бригады были мобилизованы на уборку
мусора  въ многочисленныхъ  дворахъ  управления ББК.  Юра  къ этому  времени
успелъ приноровиться къ другой  работе: по дороге между Медгорой и  третьимъ
лагпунктомъ достраивалось здание какого-то будущаго техникума ББК, въ здании
уже жилъ его будущий заведующий, и Юра совершенно резонно разсудилъ, что ему
целесообразнее  околачиваться  у  этого  техникума  съ  заранее  обдуманнымъ
намерениемъ: потомъ влезть въ него въ качестве учащагося -- о техникуме речь
будетъ позже. Мне же нельзя было покинуть управленческихъ дворовъ, такъ какъ
изъ нихъ я могъ совершать разведывательныя вылазки по всякаго рода лагернымъ
заведениямъ. Словомъ, я попалъ въ окончательные чернорабочие.
     Я  былъ  приставленъ  въ качестве  подручнаго  къ  крестьянину-возчику,
крупному  мужику летъ  сорока  пяти, съ  изрытымъ  оспой,  рябымъ  лицомъ  и
угрюмымъ  взглядомъ, прикрытымъ нависающими лохматыми бровями. Наши  функции
заключались  въ выковыривании  содержимаго  мусорныхъ  ящиковъ и въ  отвозке
нашей   добычи   за  пределы   управленческой   территории.   Содержимое  же
представляло глыбы замерзшихъ отбросовъ, которыя нужно было разбивать ломами
и потомъ лопатами накладывать на сани.
     Къ моей подмоге мужикъ отнесся несколько мрачно. Некоторыя  основания у
него  для  этого были. Я, вероятно,  былъ  сильнее  его,  но моя городская и
спортивная выносливость по сравнение съ его -- деревенской и трудовой  -- не
стоила, конечно,  ни копейки. Онъ работалъ ломомъ, какъ  машина, изъ часу въ
часъ. Я непрерывной  работы въ данномъ темпе больше получаса безъ  передышки
выдержать не могъ. И, кроме этого, сноровки по части мусорныхъ ямъ у меня не
было никакой.
     Мужикъ не говорилъ почти ничего, но его междометия и мимику  можно было
расшифровать такъ:  "не ваше это  дело, я  ужъ  и самъ справлюсь, не  лезьте
только  подъ  ноги". Я  очутился  въ  неприятной роли человека  ненужнаго  и
безтолковаго, взирающаго на то, какъ кто-то делаетъ свою работу.
     Потомъ вышло  такъ:  мой  патронъ отбилъ три стенки очередного  ящика и
оттуда, изъ-за досокъ, вылезла  глыба льда пудовъ {278} этакъ въ двенадцать.
Она была надтреснутой, и мужикъ очень ловко разбилъ ее на две части. Я внесъ
предложение:  взгромоздить  эти половинки,  не разбивая ихъ, прямо на  сани,
чтобы  потомъ  не  возиться съ лопатами. Мужикъ  усмехнулся  снисходительно:
говоритъ-де человекъ о деле, въ которомъ онъ ничего не понимаетъ. Я сказалъ:
нужно  попробовать. Мужикъ  пожалъ плечами: попробуйте. Я приселъ, обхватилъ
глыбу, глаза полезли  на  лобъ,  но глыба все  же была водружена  на сани --
сначала одна, потомъ другая.
     Мужикъ сказалъ: "ишь  ты" и  "ну-ну" и потомъ  спросилъ:  "а очки-то вы
давно  носите?".  "Летъ  тридцать"  --  "Что-жъ  это  вы такъ?  ну, давайте,
закуримъ". Закурили,  пошли рядомъ съ санями. Садиться  на сани было нельзя:
за это давали годъ  добавочнаго срока -- конское поголовье и такъ  еле живо;
до человеческаго поголовья начальству дела не было.
     Начался обычный разговоръ: давно  ли въ лагере,  какой срокъ и  статья,
кто остался  на воле...  Изъ этого разговора  я узналъ,  что  мужика  зовутъ
Акульшинъ, что получилъ онъ десять летъ за сопротивление коллективизации, но
что, впрочемъ, влипъ не онъ одинъ:  все село  выслали въ Сибирь съ  женами и
детьми, но безъ скота и безъ инвентаря. Самъ онъ, въ числе коноводовъ чиномъ
помельче, получилъ десять  летъ. Коноводы чиномъ покрупнее были  разстреляны
тамъ  же,   на  месте   происшествия.   Где-то  тамъ,  въ   Сибири,  какъ-то
неопределенно околачивается его семья ("жена-то у меня -- просто кладъ, а не
баба") и шестеро  ребятъ въ возрасте отъ трехъ  до  25-ти летъ ("дети у меня
подходящия, Бога  гневить нечего"). "А где это городъ Барнаулъ?" Я ответилъ.
"А  за Барнауломъ  что? Места  дикия?  Ну, ежели дикия места --  смылись мои
куда-нибудь въ  тайгу...  У  насъ давно уже такой  разговоръ былъ:  въ тайгу
смываться.  Ну,  мы сами не успели...  Жена тутъ писала,  что,  значитъ,  за
Барнауломъ"... -- Мужикъ замялся и замолкъ.
     На другой  день  наши дружественныя  отношения  несколько  продвинулись
впередъ. Акульшинъ заявилъ: насчетъ этого  мусора  -- такъ  чортъ съ нимъ: и
онъ самъ напрасно старался, и  я зря глыбы  ворочалъ --  надъ этимъ мусоромъ
никакого контроля и быть не можетъ, кто его знаетъ, сколько тамъ его было...
     Скинули въ  лесу очередную  порцию мусора, сели,  закурили.  Говорили о
томъ, о  семъ:  о минеральныхъ удобренияхъ ("хороши, да нету ихъ"), о японце
("до Барнаула, должно быть,  доберутся -- вотъ радость-то нашимъ  сибирякамъ
будетъ"),  о совхозахъ ("плакали мужики  на  помещика, а  теперь бы чортъ съ
нимъ,  съ помещикомъ, самимъ бы живьемъ выкрутиться"), потомъ опять свернули
на Барнаулъ: что это за места и какъ далеко туда ехать. Я  вынулъ блокнотъ и
схематически  изобразилъ:   Мурманская   железная  дорога,   Москва,  Уралъ,
Сибирский  путь,  Алтайская  ветка...  "Н-да, далеконько  ехать-то! Но  тутъ
главное -- продовольствие... Ну, продовольствие-то ужъ я добуду!"
     Эта фраза выскочила у  Акульшина  какъ-то самотекомъ  -- чувствовалось,
что онъ обо всемъ этомъ уже много, много думалъ. {279} Акульшинъ передернулъ
плечами и  деланно  усмехнулся,  искоса  глядя  на  меня:  вотъ такъ  люди и
пропадаютъ, думаетъ про  себя, думаетъ,  да потомъ  возьметъ  и  ляпнетъ.  Я
постарался  успокоить  Акульшина: я  вообще  не  ляпаю  ни  за  себя, ни  за
другихъ...  "Ну,  дай-то  Богъ... Сейчасъ такое время,  что и передъ  отцомъ
роднымъ лучше не ляпать... Но ужъ разъ сказано, чего тутъ скрывать: семья-то
моя, должно, въ тайгу подалась, такъ мне тутъ сидеть нетъ никакого расчету".
     --  А  какъ же вы семью-то  въ  тайге  найдете? "Ужъ найду, есть  такой
способъ, договорившись уже были". "А какъ съ побегомъ, съ деньгами и едой на
дорогу?" "Да намъ что, мы сами лесные, уральские, тамъ -- лесомъ, тамъ -- къ
поезду подцеплюсь". "А деньги и еду?"
     Акульшинъ  усмехнулся:  руки есть. Я  посмотрелъ на его руки. Акульшинъ
сжалъ ихъ въ кулакъ, кулакъ вздулся желваками мускуловъ.  Я  сказалъ: это не
такъ просто.
     -- А что тутъ мудренаго? Мало-ли какой сволочи съ наганами и портфелями
ездитъ. Взялъ за глотку и кончено...
     ...Въ  числе  моихъ  весьма  многочисленныхъ  и  весьма  разнообразныхъ
подсоветскихъ профессий была и такая: преподаватель бокса и джиу-джитсу.  По
некоторымъ  весьма нужнымъ  мне  основаниямъ я  продумывалъ  комбинацию  изъ
обеихъ   этихъ   системъ,  а   по  миновании  этихъ  обстоятельствъ,   часть
продуманнаго использовалъ для  "извлечения прибыли": преподавалъ  на курсахъ
команднаго  состава,  милиции  и  выпустилъ  книгу.  Книга  была  немедленно
конфискована  ГПУ, пришли даже ко мне, не очень чтобы съ обыскомъ, но весьма
настойчиво --  давайте-ка  все авторские экземпляры.  Я  отдалъ  почти  все.
Одинъ, прошедший весьма путаный путь, -- сейчасъ у меня на рукахъ. Акульшинъ
не зналъ, что десять тысячъ экземпляровъ моего злополучнаго руководства было
использовано для ГПУ и Динамо и, следовательно, не зналъ, что съ хваткой  за
горло дело можетъ обстоять не такъ просто, какъ это ему кажется...
     --  Ничего  тутъ  мудренаго  нетъ,  --  несколько  беззаботно повторилъ
Акульшинъ.
     -- А вотъ вы попробуйте, а я покажу, что изъ этого выйдетъ.
     Акульшинъ  попробовалъ: ничего  не  вышло. Черезъ полсекунды  Акульшинъ
лежалъ  на снегу въ положении полной  безпомощности.  Следующий  часъ нашего
трудового дня былъ посвященъ  разучиванию некоторыхъ элементовъ благороднаго
искусства  безшумной  ликвидации   ближняго  своего  --  въ  вариантахъ,  не
попавшихъ даже и въ мое пресловутое руководство. Черезъ  часъ я выбился  изъ
силъ окончательно. Акульшинъ былъ еще свежъ.
     -- Да, вотъ  что значитъ  образование, -- довольно неожиданно заключилъ
онъ.
     -- При чемъ тутъ образование?
     -- Да такъ. Вотъ сила у меня есть, а уметь не умею. Вообще, если народъ
безъ  образованныхъ людей, -- все  равно, какъ если бы  армия  -- въ  одномъ
месте  все ротные, да безъ ротъ, а въ другомъ  --  солдаты, да безъ ротныхъ.
Ну, и  бьетъ,  кто  {280}  хочетъ...  Наши  товарищи  это  ловко  удумали...
Образованные, они сидятъ вроде какъ безъ рукъ и безъ ногъ, а мы сидимъ вроде
какъ безъ  головы... Вотъ оно такъ  и  выходитъ... --  Акульшинъ  подумалъ и
веско добавилъ: -- Организации нету!
     -- Что имеемъ --  не хранимъ, потерявши --  плачемъ, -- съиронизировалъ
я.
     Акульшинъ сделалъ видъ, что не слыхалъ моего замечания.
     --  Теперь,  возьмите вы  нашего брата,  крестьянство. Ну, конечно,  съ
революцией -- это все горожане завели, да  и теперь намъ безъ города  ничего
не сделать.  Народу-то насъ сколько: одними топорами справились бы,  да вотъ
--  организации нету... Сколько у  насъ на  Урале возстаний  было  -- да все
вразбродъ,  въ  одиночку. Одни воюютъ,  другие  ничего  не знаютъ:  сидятъ и
ждутъ. Потомъ  этихъ подавили -- те подымаются. Такъ вотъ  все  сколько  ужъ
летъ идетъ  --  и толку никакого нетъ.  Безъ  командировъ  живемъ. Разбрелся
народъ,  кто  куда.  Пропасть, оно,  конечно, не пропадемъ, а  дело выходитъ
невеселое.
     Я посмотрелъ  на квадратныя плечи Акульшина  и на  его крепкую, упрямую
челюсть и  внутренне согласился:  такой,  действительно, не пропадетъ --  но
такихъ  не  очень-то  и   много.  Биографию   Акульшина  легко   можно  было
возстановить  изъ скудной и  отрывочной  информации давешняго разговора: всю
свою жизнь работалъ  мужикъ,  какъ машина, -- приблизительно  такъ же,  какъ
вчера  онъ  работалъ  ломомъ.  И,  работая,  толково  работая,  не  могъ  не
становиться  "кулакомъ" -- это,  вероятно,  выходило  и помимо  его  воли...
Попалъ въ "классовые враги" и сидитъ въ лагере. Но Акульшинъ выкрутится и въ
лагере: изъ хорошаго дуба сделанъ человекъ... Вспомнились кулаки, которыхъ я
въ  свое время  видалъ подъ  Архангельскомъ,  въ  Сванетии  и  у  Памира  --
высланные,  сосланные,  а  то  и  просто бежавшие  куда  глаза  глядятъ.  Въ
Архангельскъ они прибывали буквально въ  чемъ  стояли: ихъ выгружали толпами
изъ  ГПУ-скихъ эшелоновъ и отпускали  на все четыре стороны. Дети и  старики
вымирали быстро, взрослые железной хваткой цеплялись за жизнь и за работу...
и потомъ  черезъ годъ-два какими-то неисповедимыми путями опять вылезали  въ
кулаки:  кто  по извозной  части, кто по рыбопромышленной,  кто  сколачивалъ
лесорубочныя  артели; смотришь -- опять  сапоги бутылками, борода лопатой...
до  очередного  раскулачивания...  Въ  Киргизии,  далеко  за  Иссыкъ-Кулемъ,
"кулаки", сосланные на земли ужъ окончательно "неудобоусвояемыя", занимаются
какими-то весьма путанными промыслами, вроде добычи свинца изъ таинственныхъ
горныхъ  рудъ,  ловлей  и копчениемъ форели,  пойманной  въ горныхъ речкахъ,
какой-то   самодельной  охотой  --  то  силками,  то  какими-то  допотопными
мултуками,  живутъ  въ  неописуемыхъ  шалашахъ и мирно уживаются даже  и  съ
басмачами. Въ Сванетии они действуютъ  организованнее:  сколотили артели  по
добыче экспортныхъ и очень  дорогихъ  древесныхъ породъ -- вроде сампита  --
торгуютъ  съ  советской  властью  "въ  порядке  товарообмена",  имеютъ  свои
пулеметныя команды. Советская власть сампитъ принимаетъ,  товары сдаетъ,  но
въ горы предпочитаетъ не соваться и делаетъ  видъ, что все {281} обстоитъ въ
порядке.  Это  --  то,  что  я  самъ  видалъ.  Мои  приятели   --  участники
многочисленныхъ  географическихъ,  геологическихъ  ботаническихъ  и  прочихъ
экспедиций  --  разсказывали вещи,  еще  более интересныя.  Экспедиций этихъ
сейчасъ  расплодилось невероятное  количество.  Для ихъ  участниковъ  -- это
способъ отдохнуть отъ советской  жизни. Для  правительства  -- это  глубокая
разведка  въ дебри  страны,  это  подсчетъ скрытыхъ рессурсовъ,  на которыхъ
будетъ  расти  будущее   хозяйство   страны.  Рессурсы   эти  огромны.   Мне
разсказывали о целыхъ деревняхъ, скрытыхъ въ тайге и окруженныхъ сторожевыми
пунктами.  Пункты сигнализируютъ о приближении вооруженныхъ  отрядовъ  --  и
село  уходитъ въ  тайгу.  Вооруженный отрядъ  находитъ пустыя  избы  и редко
выбирается  оттуда  живьемъ.  Въ  деревняхъ  есть  американские  граммофоны,
японския винтовки и японская мануфактура.
     По  всей  видимости,  въ  одно  изъ  такихъ  селъ  пробралась  и  семья
Акульшина. Въ такомъ случае ему, конечно,  нетъ  никакого смысла торчать  въ
лагере. Прижметъ за горло какого-нибудь чекиста, отберетъ винтовку и пойдетъ
въ обходъ  Онежскаго озера,  на  востокъ,  къ  Уралу.  Я  бы не  прошелъ, но
Акульшинъ, вероятно, пройдетъ. Для  него лесъ -- какъ своя изба. Онъ найдетъ
пищу  тамъ, где я погибъ бы отъ голода, онъ пройдетъ по местамъ, въ которыхъ
я  бы  запутался безвыходно и  безнадежно... Своимъ  урокомъ джиу-джитсу  я,
конечно, сталъ соучастникомъ убийства  какого-нибудь  зазевавшагося чекиста:
едва-ли  чекистъ  этотъ   имеетъ  шансы  уйти  живьемъ   изъ  дубовыхъ  лапъ
Акульшина...   Но  жизнь  этого  чекиста  меня  ни  въ  какой   степени   не
интересовала. Мне самому надо бы подумать  объ оружии для побега... И, кроме
того, Акульшинъ  --  свой  братъ,  товарищъ  по родине и по несчастью. Нетъ,
жизнь чекиста меня не интересовала.
     Акульшинъ тяжело поднялся:
     -- Ну, а пока тамъ до хорошей жизни -- поедемъ г..... возить...
     Да, до "хорошей жизни" его еще много остается...

        "КЛАССОВАЯ БОРЬБА"

     Какъ-то мы съ Акульшинымъ  выгружали нашу добычку въ  лесу, верстахъ въ
двухъ отъ  Медгоры. Все эти  дни  съ  северо-востока  дулъ  тяжелый морозный
ветеръ,  но сейчасъ  этотъ  ветеръ  превращался  въ  бурю. Сосны  гнулись  и
скрипели,  тучи  снежной  пыли  засыпали  дорогу  и  лесъ.  Акульшинъ  сталъ
торопиться.
     Только что успели мы разгрузить наши сани, какъ по лесу, приближаясь къ
намъ, прошелъ  низкий и тревожный гулъ:  шла  пурга. Въ  несколько минуть  и
лесъ, и  дорога исчезли въ хаосе мятели. Мы почти ощупью, согнувшись въ  три
погибели, стали  пробираться въ Медгору. На открытыхъ  местахъ ветеръ  почти
сбивалъ съ ногъ. Шагахъ въ десяти уже не было видно ничего. Безъ Акульшина я
запутался  бы и  замерзъ.  Но  онъ  шелъ уверенно,  ведя на  поводу тревожно
фыркавшую  и  упиравшуюся лошаденку,  {282}  то  нащупывая  ногой  заносимую
снегомъ колею дороги,  то ориентируясь, ужъ  Богъ его знаетъ, какимъ леснымъ
чутьемъ.
     До  Медгоры  мы брели  почти  часъ. Я  промерзъ насквозь. Акульшинъ все
время оглядывался на меня: "уши-то, уши  потрите"...  Посоветовалъ  сесть на
сани:  все равно въ такой пурге никто не увидитъ, но я чувствовалъ, что если
я  усядусь, то  замерзну окончательно.  Наконецъ, мы уперлись  въ обрывистый
берегъ  речушки Кумсы, огибавшей территорию управленческаго  городка. Отсюда
до третьяго лагпункта  оставалось версты четыре.  О дальнейшей работе нечего
было, конечно, и думать... Но  и четыре версты  до  третьяго лагпункта -- я,
пожалуй, не пройду.
     Я предложилъ  намъ  обоимъ  завернуть  въ кабинку  монтеровъ. Акульшинъ
сталъ  отказываться: "а коня-то я куда дену?" Но у  кабинки стоялъ маленький
почти пустой дровяной  сарайчикъ, куда можно было поставить коня. Подошли къ
кабинке.
     -- Вы ужъ безъ меня  не  заходите, подержите, я  съ конемъ справлюсь...
Одному, незнакомому, заходить какъ-то неподходяще.
     Я сталъ ждать. Акульшинъ распрягъ свою  лошаденку,  завелъ ее въ сарай,
старательно вытеръ ее клочкомъ сена, накрылъ какой-то дерюгой: я стоялъ, все
больше замерзая и злясь на Акульшина за его возню съ лошаденкой. А лошаденка
ласково ловила губами его грязный и рваный рукавъ. Акульшинъ  сталъ засыпать
ей сено, а  я  примирился со  своей участью и думалъ о  томъ,  что  вотъ для
Акульшина эта лагерная кляча -- не "живой  инвентарь"  и не просто "тягловая
сила", а живое существо, помощница его трудовой мужицкой жизни... Ну какъ же
Акульшину  не  становиться  кулакомъ?  Ну  какъ же  Акульшину не становиться
бельмомъ   въ   глазу  любого   совхоза,  колхоза  и   прочихъ   предприятий
социалистическаго типа?...
     Въ кабинке я, къ  своему  удивлению,  обнаружилъ Юру  -- онъ удралъ  со
своего  техникума,  где онъ промышлялъ  по  плотницкой части. Рядомъ съ нимъ
сиделъ  Пиголица,   и  слышались  разговоры  о  тангенсахъ  и  котангенсахъ.
Акульшинъ  истово поздоровался  съ  Юрой  и Пиголицей, попросилъ  разрешения
погреться  и сразу направился къ печке.  Я протеръ очки  и обнаружилъ,  что,
кроме Пиголицы и Юры, въ кабинке больше  не было никого. Пиголица конфузливо
сталъ собирать со стола какия-то бумаги. Юра сказалъ:
     --  Постой, Саша, не убирай. Мы сейчасъ  мобилизнемъ старшее поколение.
Ватикъ, мы тутъ съ тригонометрий возимся, требуется твоя консультация...
     На  мою  консультацию  расчитывать   было  трудно.  За  четверть  века,
проше