вания
оперативниковъ съ ихъ ищейками, вырываться изъ  облавъ,  озираться на каждый
кустъ -- нетъ  ли подъ нимъ секрета, прорываться черезъ пограничныя заставы,
рисковать своей жизнью каждую секунду, и все это только для того, чтобы уйти
со  своей  родины. Или -- разсматривая  вопросъ  съ  несколько другой  точки
зрения  --  реализовать  свое,  столько  разъ  уже  прокламированное всякими
социалистическими партиями и уже такъ основательно забытое, право на свободу
передвижения... Какъ это все сложилось и какъ это  все складывалось? Были ли
мы  трое ненужными для нашей страны, безталанными, безполезными? Были  ли мы
"антисоциальнымъ элементомъ", нетерпимымъ въ благоустроенномъ  человеческомъ
обществе"?
     Вспомнилось, какъ какъ-то ночью въ УРЧ, когда мы остались одни и Борисъ
пришелъ  помогать  намъ  перестукивать  списки  эшелоновъ  и  выискивать  въ
картотеке "мертвыя  души", Юра, растирая свои  изсохшие пальцы, сталъ вслухъ
мечтать о  томъ  -- какъ  бы  хорошо  было  драпануть  изъ  лагеря --  прямо
куда-нибудь на  Гавайские  острова,  где  не  будетъ  ни войнъ,  ни ГПУ,  ни
каталажекъ,  ни  этаповъ,  ни  классовой,   ни  надклассовой  резни.  Борисъ
оторвался отъ картотеки и сурово сказалъ: {193}
     -- Рано ты собираешься отдыхать, Юрчикъ. Драться еще придется. И крепко
драться...
     Да,  конечно,  Борисъ  былъ  правъ:  драться  придется...  Вотъ  --  не
додрались въ свое время... И вотъ -- разстрелы, эшелоны, девочка со  льдомъ.
Но мне не очень хочется драться...
     Въ  этомъ мире, въ которомъ жили ведь и Ньютонъ  и  Достоевский, живутъ
ведь Эйнштейнъ и Эдиссонъ -- еще не успели догнить  миллионы героевъ мировой
войны,  еще гниютъ  десятки  миллионовъ  героевъ и  жертвъ  социалистической
резни,  --  а безчисленные sancta  simplicitas  уже  сносятъ  охапки  дровъ,
оттачиваютъ  штыки  и  устанавливаютъ   пулеметы  для  чужаковъ  по  партии,
подданству,  форме  носа...  И  каждый  такой простецъ,  вероятно,  искренне
считаетъ,  что въ распоротомъ животе  ближняго сидитъ ответъ на все нехитрые
его, простеца, вопросы и нужды!..
     Такъ было, такъ, вероятно, еще долго будетъ. Но въ Советской России все
это  приняло  формы  -- уже  совсемъ  невыносимыя:  какъ гоголевские кожаные
канчуки  въ большомъ количестве  --  вещь нестерпимая. Евангелие  ненависти,
вколачиваемое  ежедневно  въ  газетахъ  и ежечасно --  по  радио,  евангелие
ненависти, вербующее своихъ адептовъ изъ совсемъ уже несусветимой сволочи...
нетъ, просто -- какие тамъ  ужъ мы ни  на есть -- а  жить стало невмоготу...
Годъ тому назадъ побегъ былъ такою же необходимостью, какъ и сейчасъ. Нельзя
было намъ жить. Или, какъ говаривала моя знакомая:
     -- Дядя Ваня, ведь здесь дышать нечемъ...
     Кто-то резко навалился на меня сзади,  и чьи-то  руки плотно  обхватили
меня поперекъ  груди.  Въ мозгу  молнией вспыхнулъ ужасъ, и такою же молнией
инстинктъ,  условный рефлексъ,  выработанный  долгими годами спорта, бросилъ
меня внизъ,  въ обрывъ. Я не сталъ сопротивляться: мне  нужно только  помочь
нападающему,  т.е.  сделать  то,  чего онъ никакъ не ожидаетъ. Мы покатились
внизъ, свалились въ какой-то сугробъ. Снегъ сразу залепилъ лицо  и, главное,
очки. Я такъ  же инстинктивно уже  нащупалъ ногу напавшаго и подвернулъ подъ
нее  свое колено: получается страшный "ключъ", ломающий  ногу, какъ щепку...
Сверху раздался  громкий хохотъ Бориса,  а  надъ  своимъ ухомъ я  разслышалъ
натужное  сопение Юрочки... Черезъ  несколько секундъ  Юра лежалъ  на обеихъ
лопаткахъ.
     Я былъ раздраженъ до ярости. Конечно,  дружеская драка давно  уже вошла
въ  традиции нашего,  какъ  когда-то говорилъ Юра,  "развеселаго  семейства"
этакимъ веселымъ, жизнерадостнымъ,  малость жеребячьимъ обрядомъ. Съ  самыхъ
юныхъ  летъ  для Юрочки  не  было  большаго удовольствии, какъ подраться  со
своимъ собственнымъ отцомъ -- и после получаса возни взобраться на отцовский
животъ и пропищать: "сдаешься?" Но это было на воле.  А здесь, въ лагере? Въ
состоянии такой дикой  нервной  напряженности? Что было бы,  если  бы Бобинъ
смехъ я услыхалъ на полминуты позже?
     Но у Юры  былъ такой сияющий видъ, онъ былъ такъ облепленъ снегомъ, ему
было такъ весело после всехъ этихъ {194} урчевскихъ  ночей, БАМа,  списковъ,
эшелоновъ  и  прочаго,  жеребенкомъ   поваляться  въ  снегу,  что  я  только
вздохнулъ.   За   столько   месяцевъ   --    первый   проблескъ   юности   и
жизнерадостности: зачемъ я буду портить его?
     Прочистили очки, выковыряли  снегъ  изъ-за  воротовъ  и  изъ рукавовъ и
поползли  наверхъ. Борисъ протянулъ свою лапу и съ мягкой  укоризной сказалъ
Юре:
     -- А все-таки, Юрчикъ, такъ делать не полагается. Жаль, что я не успелъ
тебя перехватить.
     -- А что тутъ особеннаго? Что, у Ватика разрывъ сердца будетъ?
     -- Съ  Ванинымъ  сердцемъ  ничего не будетъ, а вотъ съ  твоей рукой или
ребрами можетъ  выйти что-нибудь  вроде перелома -- разве Ва могъ знать, кто
на него нападаетъ? Мы ведь въ лагере, а не въ Салтыковке...
     Юра былъ несколько сконфуженъ, но солнце сияло слишкомъ ярко, чтобы объ
этомъ инциденте стоило говорить...
     Мы уселись въ снегъ, и я сообщилъ о своей  ночной беседе съ Чекалинымъ,
которая, впрочемъ, актуальнаго интереса теперь уже не представляла. Борисъ и
Юра сообщили мне следующее:
     Я, оказывается, проспалъ больше сутокъ. Вчера утромъ Чекалинъ со своимъ
докторомъ пришелъ на  погрузочный пунктъ,  проверилъ десятка три этапниковъ,
составилъ актъ о томъ, что ББК подсовываетъ ему людей, уже дважды снятыхъ съ
этаповъ по состоянию здоровья,  селъ въ  поездъ и уехалъ, оставивъ Якименку,
такъ  сказать,  съ разинутымъ  ртомъ.  Якименко  забралъ  своихъ медгорскихъ
специалистовъ, урчевский активъ, личныя дела, машинки и прочее -- и изволилъ
отбыть въ  Медгору. О  насъ  съ  Юрой никто почему-то и  не  заикался: то-ли
потому, что мы еще  не были оффициально проведены въ штатъ УРЧ, то-ли потому
что Якименко  предпочелъ  въ  дальнейшемъ  нашими просвещенными  услугами не
пользоваться.  Остатки подпорожскаго отделения какъ  будто  будутъ  переданы
соседнему съ нимъ Свирьскому  лагерю (границы лагерей на окраинахъ проведены
съ такой-же точностью,  какъ раньше  были  проведены  границы  губерний;  на
картахъ  этихъ  лагерныхъ  границъ,  конечно,  нетъ).   Возникала  проблема:
следуетъ  ли  намъ  "съориентироваться"   такъ,  чтобы  остаться  здесь,  за
Свирьлагомъ, или попытаться  перебраться  на  северъ, въ  ББК,  куда  будетъ
переправлена  часть  оставшагося административнаго  персонала  подпорожскаго
отделения?.. Но  тамъ  будетъ  видно. "Довлеетъ  дневи  злоба его". Пока что
светитъ  солнышко,  на душе легко  и  оптимистично,  въ кармане  лежитъ  еще
чекалинская икра -- словомъ carpe diem. Чемъ мы и занялись.

        ЛИКВИДКОМЪ

     Несколько  дней мы съ  Юрой  болтались  въ совсемъ неприкаянномъ  виде.
Комендатура пока  что выдавала  намъ талончики на  обедъ  и хлебъ, дрова для
опустелой палатки мы  воровали на электростанции. Юра,  пользуясь свободнымъ
временемъ,  приноровился  {195} ловить силками воронъ въ подкрепление нашему
лагерному  меню...  Борисъ возился  со  своими  амбулаториями, больницами  и
слабосилками.
     Черезъ  несколько   дней  выяснилось,  что   Подпорожье   действительно
передается   Свирьлагу,   и   на   месте   Подпорожскаго   "штаба"   возникъ
ликвидационный комитетъ  во главе  съ  бывшимъ  начальникомъ отделения  тов.
Видеманомъ,  массивнымъ  и  мрачнымъ  мужчиной  съ  объемистымъ  животомъ  и
многоэтажнымъ затылкомъ, несмотря на свои 30-35 летъ.
     Я смотрелъ  на  него и  думалъ, что этотъ-то до импотенции не  дойдетъ,
какъ дошелъ Чекалинъ. Этому пальца въ ротъ не клади.
     Управляющимъ   делами   ликвидкома    была   милая   женщина,   Надежда
Константиновна, жена  заключеннаго агронома, бывшаго  коммуниста  и  бывшаго
заместителя наркома земледелия,  я  уже не помню какой республики. Сама  она
была вольно-наемной.
     Мы  съ  Юрой приноровились  въ  этотъ  ликвидкомъ  на  скромныя  амплуа
"завпишмашечекъ".   Отъ  планово-экономическихъ  и  литературно-юридическихъ
перспективъ  я  ухитрился уклониться: хватитъ.  Работа  въ  ликвидкоме  была
тихая.  Работали  ровно  десять  часовъ  въ сутки, были даже  выходные  дни.
Спешить было некому и некуда.
     И вотъ я сижу за машинкой и подъ диктовку представителей ликвидационной
комиссии ББК  и  приемочной комиссии Свирьлага  мирно выстукиваю безконечныя
ведомости:
     "Баракъ № 47, дощатый, въ вагонку... кубатура 50  Х 7,50 Х 3,2  м. Полы
настланные, струганые...  дверей  плотничной работы  -- 1,  оконъ плотничной
работы, застекленныхъ -- 2...
     Никакого барака № 47 въ природе давно уже не существуетъ: онъ пошелъ въ
трубу, въ печку со  всей своей кубатурой, окнами и прочимъ въ те дни,  когда
ББК всучивалъ БАМу мертвыя или, какъ дипломатично выражался Павелъ Ивановичъ
Чичиковъ, "какъ бы несуществующия" души... Теперь ББК всучиваетъ и Свирьлагу
несуществующие  бараки.  Представители   Свирьлага  съ  полной  серьезностью
подписываютъ эти чичиковския ведомости. Я молчу. Мне какое дело...
     Принявъ    этакимъ   манеромъ    половину   Подпорожскаго    отделения,
свирьлаговцы,  наконецъ,  спохватились.  Приехала  какая-то   свирьлаговская
бригада и проявила необычайную прозорливость: поехала на Погру и обнаружила,
что бараковъ, принятыхъ  Свирьлагомъ,  уже давно  и въ  помине  нетъ. Затемъ
произошелъ такой приблизительно диалогъ:
     ББК:  Знать  ничего  не  знаемъ.  Подписали приемочный  актъ  -- ну,  и
расхлебывайте.
     Свирьлагъ: Мы  принимали только по  описи, а  не  въ натуре.  Техъ  кто
принималъ, посадимъ, а акты считаемъ аннулированными.
     ББК: Ну, и считайте. Акты -- у насъ, и конченъ балъ.
     Свирьлагъ: Мы васъ на чистую воду выведемъ.
     ББК: Знать ничего  не знаемъ. У насъ бараки по описямъ числятся; мы ихъ
по описямъ  и сдать  должны. А вы  тоже  кому-нибудь передайте.  Такъ  оно и
пойдетъ. {196}
     Свирьлагъ: А кому мы будемъ передавать?
     ББК: Ну, ужъ это дело ваше -- выкручивайтесь, какъ знаете.
     Ну, и  такъ  далее. Обе  тяжущияся стороны поехали жаловаться  другъ на
друга въ Москву, въ ГУЛАГ (опять же и командировочныя перепадаютъ)... Мы  съ
Юрой за это время наслаждались полнымъ бездельемъ, первыми проблесками весны
и  даже  посылками. После  ликвидации почтово-посылочной экспедиции  лагеря,
посылки  стали  приходить  по  почте.  А  почта,  не  имея  еще  достаточной
квалификации,  разворовывала  ихъ  робко и  скромно:  кое-что  оставалось  и
намъ...
     Потомъ  изъ  Москвы пришелъ приказъ: принимать по фактическому наличию.
Стали принимать по фактическому наличию -- и тутъ ужъ совсемъ  ничего нельзя
было разобрать. Десятки  тысячъ  топоровъ,  пилъ,  ломовъ,  лопатъ, саней  и
прочаго лежали погребенными подъ  сугробами снега где-то на  лесосекахъ,  на
карьерахъ,  где  ихъ   побросали  охваченные  бамовской  паникой  лагерники.
Существуютъ  ли  эти  пилы  и   прочее  въ  "фактическомъ  наличии"  или  не
существуютъ?  ББК говоритъ: существуютъ -- вотъ, видите, по описи  значится.
Свирьлагъ говоритъ: знаемъ мы ваши описи. ББК: ну, такъ ведь это пилы  -- не
могли же оне сгореть? Свирьлагъ: ну,  знаете, у  такихъ жуликовъ, какъ вы, и
пилы гореть могутъ...
     Было   пять   локомобилей.   Два   взорванныхъ   и  одинъ   целый   (на
электростанции) -- на лицо. Недостающихъ двухъ никакъ не могутъ  найти. Какъ
будто бы не совсемъ иголки,  а  вотъ  искали,  искали, да  такъ и не  нашли.
Свирьлагъ  говоритъ:  вотъ  видите  -- ваши  описи. ББК  задумчиво  скребетъ
затылокъ:  надо полагать,  БАМовская комиссия  сперла  -- ужъ такое жулье въ
этой комиссии. Свирьлагъ: чего ужъ скромничать, такого жулья, какъ въ ББК...
     Экскаваторъ, сброшенный въ Свирь, приняли,  какъ "груду железнаго лома,
весомъ  около трехсотъ тоннъ".  Приняли и  нашу электростанцию, генераторъ и
локомобиль, и какъ только приняли, сейчасъ же погрузили Подпорожье въ полный
мракъ: не зазнавайтесь, теперь мы хозяева. Керосину не  было, свечей и  темъ
более. Вечерами  работать  было  нечего. Мы, по  причине "ликвидации"  нашей
палатки, перебрались въ пустующую карельскую избу и тихо  зажили тамъ. Дрова
воровали не  на  электростанции  --  ибо  ея  уже  не было, --  а  въ самомъ
ликвидкоме. Кто-то изъ ББК поехалъ въ Москву жаловаться на Свирьлагъ. Кто-то
изъ Свирьлага поехалъ въ  Москву жаловаться  на ББК.  Изъ Москвы телеграмма:
"станцию  пустить".  А за  это  время  Свирьлагъ ухитрился  уволочь  куда-то
генераторъ.  Опять  телеграммы,  опять  командировки.  Изъ  Москвы  приказъ:
станцию пустить подъ чью-то личную ответственность. Въ  случае невозможности
--  перейти на керосиновое освещение. Въ Москву телеграмма: "просимъ приказа
о внеплановой и внеочередной отгрузке керосина"...
     Дело  о  выеденномъ  яйце  начинало приобретать  подлинно  большевицкий
размахъ. {197}

        СУДЬБЫ ЖИВОГО ИНВЕНТАРЯ

     Съ  передачей  живого инвентаря Подпорожья дело шло и труднее, и  хуже:
Свирьлагъ не безъ некотораго  основания исходилъ изъ того предположения, что
если даже  такое жулье,  какъ  ББК, не  сумело всучить этотъ живой инвентарь
БАМу,  то, значитъ, этотъ  инвентарь действительно никуда не годится: зачемъ
же  Свирьлагу  взваливать его  себе  на  шею и подрывать свой "хозяйственный
расчетъ". ББК,  съ  вороватой  спешкой  и  съ  ясно выраженнымъ  намерениемъ
оставить  Свирьлагу  одну слабосилку,  перебрасывалъ  на северъ  техъ людей,
которые  не попали на  БАМ  "по  социальнымъ  признакамъ", т.е. относительно
здоровыхъ.   Свирьлагъ    негодовалъ,   слалъ   въ   Москву   телеграммы   и
представителей, а  пока что  выставилъ  свои  посты въ  уже  принятой  части
Подпорожья. ББК же въ отместку поставило  свои посты на остальной территории
отделения. Этотъ  междуведомственный  мордобой выражался,  въ частности,  въ
томъ,  что  свирьлаговские  посты перехватывали  и  арестовывали  ББКовскихъ
лагерниковъ, а ББКовские --  свирьлаговскихъ. Въ  виду  того,  что весь ВОХР
былъ  занять этимъ увлекательнымъ ведомственнымъ спортомъ, ямы,  въ которыхъ
зимою   были   закопаны   павшия   отъ  веточнаго   корма   и   отъ  другихъ
социалистическихъ  причинъ лошади, -- остались безъ охраны  -- и  это спасло
много лагерниковъ отъ голодной смерти.
     ББК  считалъ, что  онъ уже сдалъ "по  описямъ"  подпорожское отделение.
Свирьлагъ считалъ, что онъ  его "по фактической  наличности" еще не принялъ.
Поэтому лагерниковъ норовили не кормить ни Свирьлагъ, ни ББК. Оба, ругаясь и
скандаля, выдавали "авансы" то  за счетъ  другъ  друга, то  за счетъ ГУЛАГа.
Случалось такъ, что  на какомъ-нибудь заседании въ десять-одиннадцать часовъ
вечера,  после   того,  какъ  аргументы   обеихъ  сторонъ   были  исчерпаны,
выяснялось,  что на завтра двадцать тысячъ  лагерниковъ  кормить  решительно
нечемъ.  Тогда летели радио  въ Медгору  и  въ Лодейное Поле (свирьлаговская
столица), телеграммы-молнии -- въ Москву, и  черезъ  день изъ Петрозаводска,
изъ складовъ кооперации доставлялся хлебъ.  Но день или два лагерь ничего не
елъ,  кроме  дохлой конины, которую лагерники вырубали топорами и  жарили на
кострахъ.  Для  разбора  всей  этой  канители изъ  Москвы  прибыла  какая-то
представительница ГУЛАГа, а изъ Медгоры, въ помощь нехитрой голове Видемана,
приехалъ Якименко.
     Борисъ, который эти дни ходилъ, сжавши зубы и кулаки, пошелъ по  старой
памяти  къ Якименке --  нельзя же такъ, что-бъ ужъ совсемъ людей не кормить.
Якименко  былъ  очень   любезенъ,  сказалъ,  что  это  маленькие  недостатки
ликвидационнаго механизма  и  что наряды на отгрузку продовольствия ГУЛАГомъ
уже даны.  Наряды,  действительно, были, но продовольствии по нимъ не  было.
Начальники лагпунктовъ  съ помощью своего ВОХРа грабили сельские кооперативы
и склады какого-то "Севзаплеса". {198}

        ПРОТОКОЛЫ ЗАСеДАНиЙ

     Лагерь неистово голодалъ, и ликвидкомъ съ  большевицкой  настойчивостью
заседалъ, заседалъ. Протоколы этихъ заседаний  вела  Надежда Константиновна.
Она была хорошей стенографисткой и добросовестной, дотошной женщиной. Именно
въ виду этого, речи тов. Видемана въ расшифрованномъ виде были решительно ни
на что не похожи. Надежда Константиновна, сдерживая свое волнение, несла ихъ
на подпись Видеману, и изъ начальственнаго кабинета слышался густой басъ:
     --  Ну, что  это вы  тутъ намазали?  Ни черта  подобнаго я не говорилъ!
Чортъ знаетъ что такое!.. А еще стенографистка! Немедленно переправьте, какъ
я говорилъ.
     Н. К. возвращалась, переправляла, я переписывалъ, -- потомъ мне все это
надоело,  да  и  на  заседания эти  интересно было посмотреть.  Я предложилъ
Надежде Константиновне:
     -- Знаете, что? Давайте протоколы буду вести я, а вы за меня на машинке
стукайте.
     -- Да вы ведь стенографии не знаете.
     -- Не  играетъ никакой  роли. Полная  гарантия успеха. Не понравится --
деньги обратно.
     Для  перваго  случая  Надежда  Константиновна  сказалась больной,  и  я
скромно просунулся въ кабинетъ Видемана.
     --  Товарищъ  Заневская  больна,   просила  меня  заменить  ее...  Если
разрешите...
     -- А вы стенографию хорошо знаете?
     -- Да... У меня своя система.
     -- Ну, смотрите...
     На  другое  утро  "стенограмма"  была  готова.  Нечленораздельный  рыкъ
товарища Видемана приобрелъ въ ней литературныя формы и кое-какой логический
смыслъ. Кроме того, тамъ,  где, по моему  мнению, въ речи товарища  Видемана
должны  были фигурировать "интересы индустриализации страны" -- фигурировали
"интересы индустриализации страны. Тамъ, где, по моему, долженъ былъ торчать
"нашъ  великий вождь"  -- торчалъ "нашъ великий  вождь"...  Мало ли я  такой
ахинеи рецензировалъ на своемъ веку...
     Надежда Константиновна понесла на подпись протоколы моего производства,
предварительно усумнившись въ томъ, что  Видеманъ говорилъ действительно то,
что  у меня было  написано.  Я  разсеялъ  сомнения  Надежды  Константиновны.
Видеманъ говорилъ  что-то,  только  весьма отдаленно похожее на мою  запись.
Надежда Константиновна вздохнула и пошла. Слышу видемановский басъ:
     --  Вотъ это я понимаю -- это протоколъ... А то вы, товарищъ Заневская,
понавыдумываете, что ни уха, ни рыла не разберешь.
     Въ  своихъ протоколахъ  я,  конечно,  блюлъ  и некоторые  ведомственные
интересы, т.е. интересы  ББК:  на чьемъ возу едешь...  Поэтому  передъ темъ,
какъ подписывать мои литературно-протокольныя измышления, свирьлаговцы часто
обнаруживали некоторые признаки сомнения, и тогда гуделъ Видемановский басъ:
     --  Ну,  ужъ  это  чортъ  его  знаетъ  что...  Ведь  сами  же вы  {199}
говорили...  Ведь все же слыхали... Ведь  это  же стенография  --  слово  въ
слово... Ну ужъ, если вы и такимъ способомъ будете нашу работу срывать...
     Видеманъ былъ  парень напористый. Свирьлаговцы, видимо, вздыхали -- ихъ
вздоховъ изъ соседней комнаты я слышать не могъ; -- но подписывали. Видеманъ
сталъ  замечать  мое  существование.  Входя  въ  нашу  комнату  и  передавая
какия-нибудь бумаги Надежде Константиновне, онъ клалъ ей на плечо свою лапу,
въ которой было чувство собственника, и смотрелъ на меня грознымъ взглядомъ:
на чужой, дескать,  каравай рта не  разевай.  Грозный взглядъ Видемана  былъ
направленъ не по адресу.
     Темъ не менее, я опять начиналъ жалеть о томъ, что  чортъ снова впуталъ
насъ въ высокия сферы лагеря.

        САНИТАРНЫЙ ГОРОДОКЪ

     Однако, чортъ продолжалъ впутывать насъ и дальше.  Какъ-то разъ въ нашу
пустую избу  пришелъ  Борисъ. Онъ  жилъ  то съ съ  нами,  то на Погре,  какъ
попадалось. Мы  устроились по лагернымъ масштабамъ довольно  уютно. Света не
было,  но зато весь вечеръ ярко  пылали  въ  печке ворованный въ  ликвидкоме
дрова, и была почти полная иллюзия домашняго очага. Борисъ началъ сразу:
     -- У  меня появилась идея  такого сорта...  Сейчасъ на  Погре  делается
чортъ знаетъ что... Инвалидо