ъ его знаетъ  --  что. Любикъ прерывалъ ее всякими  деловыми
вопросами,  относящимися  къ области  потасовочной  техники.  Черезъ  весьма
короткое  время  Любикъ,  сообразивъ,   что  столь  исключительное  стечение
обстоятельствъ  должно  быть  использовано  на  все  сто  процентовъ,  сталъ
усиленно подхрамывать и, въ результате этой дипломатической акции,  не  безъ
удовлетворения уместился на моемъ плече. Мы подымались въ гору. Стало жарко.
Я снялъ шапку. Любикины пальчики стали тщательно изследовать мой черепъ.
     -- Дядя, а почему у тебя волосовъ мало?
     -- Вылезли, Любикъ.
     -- А куда они вылезли?
     -- Такъ, совсемъ вылезли.
     -- Какъ совсемъ? Совсемъ изъ лагеря?
     Лагерь для Любика былъ всемъ  миромъ. Разваливающияся  избы, голодающие
карельские ребятишки, вшивая и  голодная рвань  заключенныхъ, бараки, вохръ,
стрельба  -- это  былъ весь миръ, известный Любику. Можетъ быть, по вечерамъ
въ  своей кроватке онъ слышалъ сказки, которыя ему разсказывала мать: сказки
о  мире безъ  заключенныхъ, безъ  колючей проволоки, безъ оборванныхъ толпъ,
ведомыхъ вохровскими конвоирами куда-нибудь  на БАМ.  Впрочемъ  -- было ли у
Надежды Константиновны время для сказокъ?
     Мы  вошли  въ огромную  комнату карельской избы. Комната  была такъ  же
нелепа  и  пуста,  какъ  и  наша. Но какия-то  открытки, тряпочки,  бумажки,
салфеточки -- и кто  его  знаетъ,  что еще, придавали ей  тотъ  жилой  видъ,
который   мужскимъ   рукамъ,  видимо,   совсемъ  не   подъ   силу.   Надежда
Константиновна  оставила  Любика на моемъ попечении и  побежала  къ  хозяйке
избы. Отъ хозяйки она вернулась съ еще однимъ потомкомъ -- потомку было года
три. Сердобольная старушка-хозяйка присматривала за нимъ  во время служебной
деятельности Надежды Константиновны.
     -- Не уходите, И. Л., я васъ супомъ угощу.
     Надежда Константиновна, какъ вольнонаемная работница лагеря, находилась
на службе ГПУ и получала чекистский паекъ -- не первой и не второй категории
--  но все-же  чекистской. Это давало  ей  возможность кормить свою семью  и
жить, не голодая. Она начала хлопотать у огромной русской печи, я помогъ  ей
нарубить дровъ, на огонь былъ водруженъ какой-то горшокъ. Хлопоча и суетясь,
Надежда Константиновна  все время оживленно  болтала, и я, не безъ некоторой
зависти,  отмечалъ  тотъ запасъ  жизненной  энергии,  цепкости  и  бодрости,
который такъ  много русскихъ  женщинъ проносить сквозь  весь кровавый кабакъ
революции... Какъ-никакъ, а прошлое у Надежды Константиновны было невеселое.
Вотъ  мне  сейчасъ  все-таки уютно  у  этого, пусть временнаго,  пусть очень
хлибкаго,  но  все же человеческаго очага, даже мне,  постороннему человеку,
становится  какъ-то  теплее на  {221} душе.  Но ведь  не можетъ  же  Надежда
Константиновна  не понимать,  что  этотъ  очагъ --  домъ  на  песке. Подуютъ
какие-нибудь видемановские или бамовские ветры, устремятся  на домъ сей -- и
не останется отъ этого гнезда ни одной пушинки.
     Пришелъ Андрей Ивановичъ,  -- какъ всегда, горько равнодушный. Взялъ на
руки  своего потомка и  сталъ разговаривать съ нимъ  на томъ мало  понятномъ
постороннему человеку диалекте, который  существуетъ во всякой семье. Потомъ
мы завели разговоръ о предстоящихъ лесныхъ работахъ. Я честно  сознался, что
мы въ нихъ решительно ничего не понимаемъ. Андрей Ивановичъ сказалъ, что это
не играетъ никакой роли, что онъ  насъ  проинструктируетъ -- если только онъ
здесь останется.
     -- Ахъ,  пожалуйста, не говори этого,  Андрюша, -- прервала его Надежда
Константиновна,   --   ну,  конечно,  останемся   здесь...   Все-таки,  хоть
какъ-нибудь, да устроились. Нужно остаться.
     Андрей Ивановичъ пожалъ плечами.
     -- Надюша, мы ведь въ советской стране и въ советскомъ лагере. О какомъ
устройстве можно говорить всерьезъ?
     Я не удержался и кольнулъ  Андрея  Ивановича: ужъ ему-то, столько  силъ
положившему на  создание советской страны и советскаго лагеря, и на страну и
на лагерь плакаться не  следовало бы. Ужъ кому кому, а ему никакъ не мешаетъ
попробовать, что такое коммунистический концентрационный лагерь.
     -- Вы  почти правы, -- съ прежнимъ горькимъ равнодушиемъ сказалъ Андрей
Ивановичъ. --  Почти.  Потому  что  и въ лагере  нашего  брата  нужно каждый
выходной день нещадно пороть. Пороть и приговаривать: не делай, сукинъ сынъ,
революции, не делай, сукинъ сынъ, революции...
     Финалъ этого семейнаго уюта наступилъ  скорее,  чемъ я ожидалъ. Какъ-то
поздно вечеромъ въ  комнату  нашего  секретариата, где сидели только  мы  съ
Юрой,  вошла Надежда Константиновна. Въ рукахъ у нея была какая-то  бумажка.
Надежда Константиновна для чего-то уставилась въ телефонный аппаратъ, потомъ
-- въ расписание  поездовъ, потомъ  протянула мне  эту  бумажку. Въ  бумажке
стояло:
     "Запевскаго, Андрея  Ивановича, немедленно  подъ конвоемъ  доставить въ
Повенецкое отделение ББК".
     Что я могъ сказать?
     Надежда Константиновна  смотрела на  меня въ  упоръ,  и въ лице ея была
судорожная  мимика  женщины,  которая  собираетъ свои  последния силы, чтобы
остановиться  на пороге истерики.  Силъ  не хватило.  Надежда Константиновна
рухнула на  стулъ,  уткнула голову въ колени и  зарыдала  глухими,  тяжелыми
рыданиями -- такъ, чтобы въ соседней комнате не было  слышно. Что я могъ  ей
сказать? Я  вспомнилъ владетельную лапу  Видемана...  Зачемъ ему,  Видеману,
этотъ лесоводъ  изъ  старой  гвардии? Записочка  кому-то  въ  Медгору  --  и
товарищъ  Запевский  вылетаетъ  чортъ  его  знаетъ  куда,  даже  и безъ его,
Видемана, видимаго участия, --  и онъ, Видеманъ, остается полнымъ хозяиномъ.
Надежду Константиновну онъ  никуда не  пуститъ  въ  порядке  {222}  ГПУ-ской
дисциплины,  Андрей Ивановичъ  будетъ гнить где-нибудь  на Лесной  Речке  въ
порядке лагерной дисциплины. Товарищъ Видеманъ кому-то изъ своихъ  корешковъ
намекнетъ  на  то,  что  этого  лесовода никуда  выпускать  не  следуетъ,  и
корешокъ,  въ  чаянии  ответной  услуги  отъ  Видемана,  постарается  Андрея
Ивановича "сгноить на корню".
     Я  на мгновение  попытался  представить  себе психологию  и переживания
Андрея Ивановича. Ну, вотъ, мы съ Юрой -- тоже въ лагере. Но  у насъ все это
такъ  просто: мы просто въ плену у обезьянъ. А Андрей Ивановичъ? Разве, сидя
въ тюрьмахъ царскаго  режима и  плетя паутину  будущей революции, -- разве о
такой жизни мечталъ онъ для  человечества и  для себя? Разве  для этого шелъ
онъ въ ученики Ленину?
     Юра подбежалъ къ Надежде Константиновне и сталъ ее утешать -- неуклюже,
нелепо,  неумело,  --  но  какимъ-то  таинственнымъ  образомъ  это  утешение
подействовало на Надежду Константиновну. Она схватила Юрину руку, какъ бы въ
этой  руке,  руке юноши-каторжника,  ища какой-то  поддержки,  и  продолжала
рыдать, но не такъ ужъ безнадежно, хотя -- какая надежда оставалась ей?
     Я сиделъ и молчалъ. Я  ничего не могъ сказать и ничемъ не могъ утешить,
ибо впереди ни ей,  ни Андрею Ивановичу никакого утешения не было. Здесь, въ
этой комнатушке,  была бита последняя ставка, последняя карта революционныхъ
иллюзий Андрея Ивановича и семейныхъ -- Надежды Константиновны...
     Въ  июне того же года, объезжая  заброшенные лесные пункты  Повенецкаго
отделения, я встретился  съ  Андреемъ  Ивановичемъ. Онъ  постарался меня  не
узнать.  Но  я  все  же  подошелъ  къ  нему и спросилъ  о  здоровьи  Надежды
Константиновны. Андрей Ивановичъ посмотрелъ на меня глазами, въ которыхъ уже
ничего не было,  кроме огромной  пустоты и  горечи, потомъ подумалъ, какъ бы
соображая, стоитъ ли отвечать или не стоитъ, и потомъ сказалъ:
     -- Приказала, какъ говорится, долго жить.
     Больше я ни о чемъ не спрашивалъ. {223}

--------
        СВИРЬЛАГЪ

        ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ КВАРТАЛЪ

     Изъ  ББКовскаго  ликвидкома  я  былъ   временно  переброшенъ  въ  штабъ
Подпорожскаго  отделения Свирьлага. Штабъ этотъ находился рядомъ, въ томъ же
селе, въ  просторной  и  чистой  квартире бывшаго  начальника  подпорожскаго
отделения ББК.
     Меня     назначили      экономистомъ-плановикомъ,     съ     совершенно
невразумительными функциями и обязанностями. Каждое уважающее себя советское
заведение имеетъ  обязательно  свой  плановый  отделъ, никогда  этотъ отделъ
толкомъ  не знаетъ,  что ему  надо делать, но такъ  какъ советское хозяйство
есть  плановое хозяйство,  то  все  эти отделы  весьма напряженно занимаются
переливаниемъ изъ пустого въ порожнее.
     Этой   деятельностью   предстояло   заняться  и  мне.  Съ  темъ  только
осложнениемъ, что плановаго отдела еще не  было  и нужно было создавать  его
заново   --   чтобы,  такъ  сказать,  лагерь   не  отставалъ   отъ   темповъ
социалистическаго  строительства въ стране и чтобы все было, "какъ у людей".
Планировать  же совершенно  было  нечего, ибо лагерь,  какъ опять же  всякое
советское хозяйство, былъ построенъ на такомъ хозяйственномъ песке, котораго
заранее никакъ не учтешь.  Сегодня изъ  лагеря  --  помимо, конечно, всякихъ
"планирующихъ  организаций" -- заберутъ  пять  или  десять  тысячъ мужиковъ.
Завтра пришлютъ две или три тысячи уголовниковъ. Сегодня доставятъ хлебъ  --
завтра  хлеба  не  доставятъ. Сегодня -- небольшой морозецъ,  следовательно,
даже полураздетые свирьлаговцы кое-какъ могутъ ковыряться въ лесу, а  дохлыя
лошади  -- кое-какъ  вытаскивать  баланы.  Если  завтра  будетъ  морозъ,  то
полураздетые или  --  если  хотите  --  полуголые  люди  ничего нарубить  не
смогутъ. Если будетъ оттепель -- то по размокшей дороге наши дохлыя клячи не
вывезутъ ни одного  воза.  Вчера  я  сиделъ въ  ликвидкоме этакой немудрящей
завпишмашечкой, сегодня я -- начальникъ  несуществующаго плановаго отдела, а
завтра я, можетъ быть, буду въ лесу дрова рубить. Вотъ и планируй тутъ.
     Свою  "деятельность"  я   началъ  съ  ознакомления  со  свирьлаговскими
условиями  -- это всегда пригодится. Оказалось, что  Свирьлагъ  занять почти
исключительно заготовкой дровъ, а отчасти и строевого леса для Ленинграда и,
повидимому,  и для экспорта.  Чтобы отъ этого леса не шелъ  слишкомъ  дурной
запахъ  -- лесъ передавался  разнаго рода декоративнымъ организациямъ, вроде
Севзаплеса, Кооплеса и  прочихъ -- и уже  отъ ихъ имени шелъ  въ Ленинградъ.
{224}
     Въ Свирьлаге находилось около 70.000  заключенныхъ съ почти ежедневными
колебаниями въ 5-10 тысячъ  въ ту или иную сторону.  Интеллигенции  въ  немъ
оказалось еще  меньше, чемъ  въ ББК  --  всего около  2,5%, рабочихъ гораздо
больше  -- 22% (вероятно, сказывалась близость Ленинграда),  урокъ -- меньше
-- 12%. Остальные -- все те же мужики, преимущественно сибирские.
     Свирьлагъ  былъ  нищимъ  лагеремъ,  даже  по сравнению  съ  ББК.  Нормы
снабжения  были урезаны  до  последней  степени  возможности,  до  пределовъ
клиническаго голодания всей лагерной массы. Запасы лагпунктовскихъ базъ были
такъ ничтожны, что  малейшие перебои  въ  доставке продовольствия  оставляли
лагерное население безъ хлеба и вызывали зияющие производственные прорывы.
     Этому  "лагерному  населению"  даже   каша  перепадала  редко.  Кормили
хлебомъ, прокисшей капустой и протухшей рыбой. Норма хлебнаго снабжения была
на  15 процентовъ ниже  ББКовской. Дохлая рыба время  отъ  времени  вызывала
массовый   желудочныя   заболевания  (какъ  ихъ  предусмотришь  по  плану?),
продукция  лагеря  падала  почти  до  нуля,  начальникъ  отделения  получалъ
жестокий разносъ изъ Лодейнаго поля, но никогда не посмелъ ответить на этотъ
разносъ аргументомъ, какъ будто неотразимымъ -- этой самой  дохлой рыбой. Но
дохлую  рыбу  слало  то же  самое  начальство,  которое  сейчасъ  устраивало
разносъ. Куда пойдешь, кому скажешь?

        ИНВЕНТАРИЗАЦиЯ

     Отделение  слало   въ  Лодейное  поле   огромныя   ежедневныя  простыни
производственныхъ  сводокъ.  Въ  одной  изъ  такихъ  сводокъ  стояла  графа:
"невыходы на работу по раздетости  и  разутости". Въ конце февраля -- начале
марта стукнули  морозы, и цифра этой графы стала катастрофически повышаться.
Одежды и  обуви  не  хватало. Стали расти цифры заболевшихъ и замерзшихъ, въ
угрожающемъ количестве  появились "саморубы" -- люди, которые отрубали  себе
пальцы  на  рукахъ, разрубали топорами ступни  ногъ --  лишь бы  не идти  на
работу въ лесъ, где многихъ ждала верная гибель.
     Повидимому, точно  такъ-же обстояло дело и въ  другихъ лагеряхъ, ибо мы
получили изъ ГУЛАГа приказъ объ инвентаризации.  Нужно было составить списки
всего  имеющагося  на  лагерникахъ  обмундировании,  въ  томъ  числе  и  ихъ
собственнаго, и перераспределить его такъ, чтобы по мере возможности одеть и
обуть работающия въ лесу бригады.
     Но  въ Свирьлаге все были полуголые... Решено было  некоторыя категории
лагерниковъ -- "слабосилку",  "промотчиковъ", "урокъ"  --  раздеть почти  до
гола. Даже съ обслуживающаго персонала решено было снять сапоги и валенки...
Для урокъ въ какомъ-то  более или менее отдаленномъ будущемъ проектировалась
особая  форма: балахоны, сшитые  изъ  яркихъ и разноцветныхъ кусковъ всякаго
тряпья, чтобы ужъ никакъ и никому загнать нельзя было... {225}

        РАЗБОЙ СРЕДИ ГОЛЫХЪ

     Вся эта работа была возложена на лагерную администрацию всехъ ступеней.
Мы, "техническая  интеллигенция", были  "мобилизованы"  на  это дело какъ-то
непонятно  и  очень  ужъ  "безпланово".  Мне  ткнули  въ  руки   мандатъ  на
руководство  инвентаризацией  обмундирования  на  19-мъ  квартале,  никакихъ
мало-мальски толковыхъ  инструкций  я добиться не могъ -- и вотъ я съ  этимъ
мандатомъ топаю за 12 верстъ отъ Подпорожья.
     Я  иду безъ конвоя. Морозъ -- крепкий, но на мне --  свой светеръ, своя
кожанка, казенный, еще ББК-овский, бушлатъ, полученный вполне оффициально, и
на ногахъ добротные ББКовские  валенки, полученные слегка  по блату. Приятно
идти по морозцу, почти на  свободе, чувствуя, что хотя часть прежнихъ  силъ,
но  все-таки  вернулась... Мы  съели  уже  две  посылки  съ  воли. Две  были
раскрадены на почте и одна -- изъ палатки; было очень обидно...
     Передъ входомъ въ лагерь -- покосившаяся будка, передъ ней --  костеръ,
и  у  костра --  двое вохровцевъ.  Они  тщательно  проверяютъ мои документы.
Лагерь  крепко  оплетенъ колючей  проволокой и оцепленъ вооруженной охраной.
Посты  ВОХРа стоятъ и внутри  лагеря.  Всякое  движение  прекращено,  и  все
население лагпункта  заперто по  своимъ  баракамъ. Для того, чтобы не терять
драгоценнаго  рабочаго времени, для инвентаризации былъ  выбранъ день отдыха
--  все эти дни лагерникамъ  для "отдыха"  преподносится: то "ударникъ",  то
инвентаризация, то что-нибудь въ этомъ роде...
     Въ  кабинете УРЧ начальство  заканчиваетъ  последния распоряжения,  и я
вижу, что решительно  ничемъ мне  "руководить" не  придется. Тамъ, где  дело
касается мероприятий  раздевательнаго  и ограбительнаго  характера, "активъ"
действуетъ  молниеносно и безъ  промаха. Только  на это онъ,  собственно,  и
тренированъ. Только на это онъ и способенъ.
     Я думалъ,  что  на  пространстве  "одной  шестой  части  земного  шара"
ограблено  уже все, что только можно ограбить. Оказалось, что я ошибался. Въ
этотъ день  мне предстояло присутствовать при ограблении такой голи и  такой
нищеты, что дальше этого грабить, действительно, физически уже нечего. Разве
что -- сдирать съ людей кожу для экспорта ея заграницу...

        ВШИВЫЙ АДЪ

     Въ бараке -- жара и духота. Обе стандартныхъ печурки раскалены почти до
бела. По бараку мечутся,  какъ угорелые, оперативники, вохровцы, лагерники и
всякое  начальство  местнаго  масштаба. Безтолковый  начальственно-командный
крикъ, подзатыльники,  гнетущий  лагерный матъ.  До  жути  оборванные  люди,
истощенныя землисто-зеленыя лица...
     Въ одномъ конце  барака -- столъ для  "комиссии".  "Комиссия"  --  это,
собственно, я -- и больше никого. Къ другому {226} концу барака сгоняютъ всю
толпу лагерниковъ  -- кого съ вещами,  кого безъ вещей. Сгоняютъ съ ненужной
грубостью,  съ  ударами,  съ  расшвыриваниемъ  по   бараку  жалкаго  борохла
лагерниковъ... Да, это вамъ не Якименко, съ его патрицианскимъ профилемъ, съ
его маникюромъ и  съ  его "будьте  добры"... Или, можетъ быть, это -- просто
другое лицо Якименки?
     Хаосъ и кабакъ. Распоряжается одновременно человекъ восемь  -- и каждый
по  своему. Поэтому никто не  знаетъ,  что отъ  него требуется и о чемъ,  въ
сущности, идетъ речь. Наконецъ, все три  сотни  лагерниковъ согнаны въ одинъ
конецъ барака и начинается "инвентаризация"...
     Передо  мной  --   списки  заключенныхъ,  съ   отметками  о  количестве
отработанныхъ дней,  и  куча "арматурныхъ книжекъ".  Это -- маленькия книжки
изъ  желтой  ноздреватой бумаги, куда записывается,  обычно карандашомъ, все
получаемое лагерникомъ "вещевое довольство".
     Тетрадки порастрепаны, бумага разлезлась, записи  -- местами стерты. Въ
большинстве случаевъ  ихъ и  вовсе нельзя разобрать -- а ведь дело  идетъ  о
такихъ "материальныхъ  ценностяхъ",  за  утрату  которыхъ  лагерникъ обязанъ
оплатить  ихъ стоимость въ десятикратномъ размере.  Конечно, заплатить этого
онъ  вообще  не  можетъ,  но  зато  его  лишаютъ  и   той  жалкой   трешницы
"премвознаграждения",  которая  время  отъ  времени  даетъ  ему  возможность
побаловаться пайковой махоркой или сахаромъ...
     Между записями  этихъ книжекъ и  наличиемъ на лагернике  записаннаго на
него   "вещдовольствия"   нетъ  никакого  соответствия   --  хотя  бы   даже
приблизительнаго.  Вотъ стоитъ  передо  мной  почти ничего не  понимающий по
русски  и,  видимо, помирающий отъ цынги  дагестанский горецъ. На  немъ нетъ
отмеченнаго  по  книжке  бушлата.  Пойдите,  разберитесь  -- его  ли подпись
поставлена  въ  книжке  въ  виде  кособокаго  крестика  въ  графе:  "подпись
заключеннаго"? Получилъ ли онъ этотъ бушлатъ въ реальности или сей последний
былъ  пропитъ  соответствующимъ  каптеромъ  въ   компании   соответствующаго
начальства, съ помощью какого-нибудь бывалаго урки сплавленъ куда-нибудь  на
олонецкий базаръ и приписанъ ничего не подозревающему горцу?
     Сколько   тоннъ   советской  сивухи   было  опрокинуто   въ   бездонныя
начальственныя  глотки  за  счетъ  никогда  не выданныхъ  бушлатовъ, сапогъ,
шароваръ,  приписанныхъ  мертвецамъ, беглецамъ,  этапникамъ  на какой-нибудь
БАМ, неграмотнымъ  или полуграмотнымъ мужикамъ,  не знающимъ  русскаго языка
нацменамъ. И вотъ, где-нибудь въ Чите, на  Вишере, на  Ухте будутъ  забирать
отъ этого Халилъ Оглы его последние гроши.
     И  попробуйте  доказать, что  инкриминируемые ему сапоги  никогда и  не
болтались  на  его  цынготныхъ  ногахъ.  Попробуйте доказать это  здесь,  на
девятнадцатомъ квартале. И платитъ Халилъ Оглы свои трешницы... Впрочемъ, съ
даннаго Халила особенно много трешницъ взять уже не успеютъ...
     Самъ  процессъ "инвентаризации" проходитъ такъ:  изъ толпы  лагерниковъ
вызываютъ по списку  одного. Онъ подходитъ къ {227} месту своего постояннаго
жительства на нарахъ,  забираетъ свой скарбъ и становится шагахъ въ пяти отъ
стола. Къ месту жительства на нарахъ ищейками  бросаются двое оперативниковъ
и устраиваютъ тамъ пронзительный обыскъ. Лазятъ надъ нарами и  подъ  нарами,
вытаскиваютъ мятую  бумагу и тряпье, затыкающее многочисленныя барачныя дыры
изъ барака  во  дворъ,  выколупываютъ глину,  которою  замазаны безчисленныя
клопиныя гнезда.
     Двое другихъ накидываются на лагерника,  общупываютъ  его, вывертываютъ
наизнанку все  его тряпье, вывернули бы наизнанку  и его самого, если  бы къ
тому была хоть малейшая техническая возможность. Ничего этого не нужно -- ни
по инструкции, ни по существу, но привычка -- вторая натура...
     Я на своемъ веку видалъ много грязи, голода,  нищеты и всяческой рвани.
Я  видалъ  одесский  и  николаевский  голодъ,  видалъ  таборы раскулаченныхъ
кулаковъ въ Средней Азии, видалъ рабочия общежития на торфозаготовкахъ -- но
такого еще не видывалъ никогда.
     Въ бараке было такъ  жарко именно потому, что пол