льше  ничего. Въ  ихъ числе  будутъ десятка два-три  бывшихъ инструкторовъ
физкультуры, то-есть профессионаловъ своего дела.
     Кроме того, есть  моментъ и не халтурнаго свойства, точно такъ же, какъ
онъ есть и въ пятилетке... Дело  въ  томъ, что  на нашей бывшей святой  Руси
разсыпаны  спортивные  таланты феерическаго масштаба. Сколько разъ,  еще  до
революции, меня, человека исключительнаго сложения и многолетней тренировки,
били, въ  томъ числе  и  по моимъ  "спортивнымъ специальностямъ", совершенно
случайные люди, решительно никакого отношения къ спорту не имевшие: пастухи,
монтеры, гимназисты... Дело прошлое, но тогда было очень обидно...
     Такихъ  людей,  поискавши,  можно найти и въ  лагере. Людей, вроде того
сибирскаго гиганта съ девятнадцатаго  квартала. Несколькихъ, правда, пожиже,
но не такъ изъеденныхъ  голодомъ, я уже подобралъ на 5 лагпункте. За полтора
месяца они подкормятся. Человекъ 10 я еще подберу.
     Но ежели паче  чаяния цифры рекордовъ  покажутся мне недостаточными, то
что по  милости Аллаха мешаетъ мне  провести надъ ними ту же операцию, какую
Наркоматъ тяжелой промышленности {353}  производить надъ цифрами добычи угля
(въ сей  последней  операции  я тоже  участвовалъ). Какой мудрецъ  разберетъ
потомъ, сколько  тоннъ  угля  было добыто изъ шахтъ  Донбасса  и сколько изъ
канцелярии Наркомтяжпрома?
     Какой мудрецъ  можетъ проверить,  действительно ли  заключенный Ивановъ
7-ой пробежалъ стометровку въ 11,2 секунды и, въ положительномъ случае, былъ
ли онъ  действительно  заключеннымъ?  Хронометражъ будетъ въ  моихъ  рукахъ,
судейская  коллегия будутъ  "свои  парни  въ  доску". Успенскому  же  важно,
во-первыхъ,  чтобы цифры  были хороши, и, во-вторыхъ, чтобы оне были  хорошо
сделаны, вне подозрений или, во всякомъ случае, вне доказуемыхъ подозрений.
     Все  это будетъ сделано. Впрочемъ, ничего этого на этотъ разъ не будетъ
сделано, ибо спартакиада назначена на 15 августа, а побегъ на 28 июля.
     Дальше: роль десятка тысячъ энтузиастовъ будутъ выполнять сотни две-три
вохровцевъ,  оперативниковъ  и  работниковъ  ОГПУ  --  народъ  откормленный,
тренированный  и весьма натасканный на  всяческий  энтузиазмъ. Они создадутъ
общий спортивный фонъ,  они  будутъ орать, они  дадутъ  круглыя, улыбающияся
лица для съемки переднимъ планомъ.
     Наконецъ, для массы  я  мобилизую треть всей Медгоры.  Эта треть будетъ
маршировать "мощными колоннами", нести на своихъ спинахъ "лозунги", получить
лишний паекъ хлеба  и освобождение  отъ работъ дня  на 2-3. Если спартакиада
пройдетъ успешно, то для этой массы я  еще выторгую по какой-нибудь майке --
Успенский тогда будетъ щедръ.
     Вотъ  эти пайки  и  майки --  единственное, что я для этихъ массъ  могу
сделать.  Да и  то относительно, ибо хлебъ этотъ будетъ отнять отъ какихъ-то
другихъ  массъ, и для этихъ  другихъ  я  не могу сделать  решительно ничего.
Только одно -- использовать Успенскаго до конца, бежать за границу и тамъ на
весь христианский и нехристианский миръ орать благимъ матомъ  объ ихъ, этихъ
массъ,  судьбе.  Здесь же  я не могу не только орать,  но  и  пикнуть:  меня
прирежутъ въ первомъ же попавшемся чекистскомъ подвале, какъ поросенка, безъ
публикации не то, что въ "Правде", а даже и въ  "Перековке", прирежутъ такъ,
что даже родной братъ не сможетъ откопать, куда я делся...

        ТРАМПЛИНЪ ДЛЯ ПРЫЖКА КЪ ГРАНИЦе

     Конечно, при всемъ этомъ я  малость покривлю душой. Но  что  поделаешь?
Во-первыхъ,  не  я   выдумалъ  эту  систему  общеобязательнаго   всесоюзнаго
кривлянья и, во вторыхъ -- Paris vaut la messe.
     Вместо "Парижа" я буду иметь всяческую свободу действий, передвижений и
разведки,  а также практически ничемъ не ограниченный "блатъ". Теперь я могу
придти въ  административный отделъ  и сказать дружескимъ, но не допускающимъ
никакихъ сомнений тономъ: {354}
     -- Заготовьте ка мне сегодня вечеромъ командировку туда-то и туда-то...
     И  командировка  будетъ заготовлена мне  вне всякой очереди, и  никакая
третья часть не поставитъ на ней штампа: "Следуетъ въ сопровождении конвоя",
какой она поставила на моей первой командировке.
     И никакой вохровецъ, когда  я буду нести въ укромное место въ лесу свой
набитый продовольствиемъ рюкзакъ, въ  этотъ рюкзакъ не  полезетъ,  ибо и онъ
будетъ знать о моемъ великомъ блате у Успенскаго --  я уже позабочусь, чтобы
онъ объ этомъ зналъ... И  онъ  будетъ знать еще о  некоторыхъ возможностяхъ,
изложенныхъ ниже...
     Въ моемъ распоряжении  окажутся такия великия блага, какъ тапочки --  я
ихъ могу дать, а могу и не дать... И человекъ будетъ ходить либо въ пудовыхъ
казенныхъ  сапожищахъ,  либо  на   своихъ  голыхъ   частно-собственническихъ
подошвахъ.
     И,  наконецъ,   если  мне  это  понадобится,  я  приду,  напримеръ,  къ
заведующему  ларькомъ  товарищу  Аведисяну  и предложу  ему  полтора  месяца
жратвы, отдыха и  сладкаго бездумья на моемъ  вичкинскомъ курорте. На жратву
Аведисяну наплевать и онъ можетъ мне ответить:
        Нашъ братъ презираетъ советскую власть,
        И даръ мне твой вовсе не нуженъ.
        Мы сами съ усами и кушаемъ всласть
        На завтракъ, обедъ и на ужинъ...
     Но  объ  отдыхе,  объ  единственномъ  дне  отдыха за все  свои  6  летъ
лагернаго сидения, Аведисянъ мечтаетъ  все эти 6 летъ. Онъ, конечно, воруетъ
-- не  столько для  себя,  сколько для начальства. И онъ вечно дрожитъ -- не
столько за  себя, сколько  за начальство.  Если влипнетъ онъ самъ -- ерунда,
начальство  выручить  --  только  молчи  и   не  болтай.  Но  если  влипнетъ
начальство?  Тогда -- пропалъ. Ибо начальство,  чтобы выкрутиться -- свалитъ
все  на Аведисяна,  и некому будетъ Аведисяна выручать, и сгниетъ  Аведисянъ
где-нибудь на Лесной Речке...
     Аведисянъ облизнется на мой проектъ, мечтательно посмотритъ въ окно  на
недоступное  ему голубое небо, хотя и не кавказское, а только карельское, но
все же небо, и скажетъ этакъ безнадежно:
     --  Полтора месяца? Хотя  бы полтора  дня...  Но, товарищъ  Солоневичъ,
ничего изъ этого не выйдетъ... Не отпустятъ...
     Я знаю, его очень трудно вырвать. Безъ него начальству придется сызнова
и  съ  новымъ  человекомъ  налаживать довольно  сложную  систему  воровства.
Хлопотливо и небезопасно...
     Но я скажу Аведисяну небрежно и уверенно:
     -- Ну, ужъ это вы, т. Аведисянъ, предоставьте мне.
     И я пойду къ Дорошенке, начальнику лагпункта.
     Здесь могутъ быть два основныхъ варианта:
     1. Если начальникъ лагпункта человекъ умный и съ нюхомъ, то онъ отдастъ
мне Аведисяна  безъ всякихъ  разговоровъ.  Или,  если съ Аведисяномъ  будетъ
действительно трудно, скажетъ мне:
     --  Знаете  что,  т.  Солоневичъ,  мне  очень  трудно  отпустить  {355}
Аведисяна. Ну,  вы знаете -- почему, вы человекъ бывалый... Пойдите лучше къ
начальнику отделения т. Поккалну и поговорите съ нимъ...
     2.  Если онъ человекъ  глупый и нюха не имеетъ, то онъ, выслушавъ столь
фантастическую просьбу, пошлетъ  меня къ  чортовой  матери,  что  ему  очень
дорого обойдется... Не потому, чтобы я былъ  мстительнымъ, а  потому, что въ
моемъ  нынешнемъ положении я вообще  не могу  позволить  себе  роскоши  быть
посланнымъ къ чортовой матери...
     А такъ  какъ Дорошенко человекъ толковый и, кроме того,  знаетъ о моемъ
блате  у  Успенскаго,  онъ  вероятнее  всего  уступить   мне  безо   всякихъ
разговоровъ. Въ противномъ случае мне придется пойти къ Поккалну и повторить
ему свою просьбу.
     Поккалнъ   съ   сокрушениемъ   пожметъ   плечами,  протянетъ  мне  свой
умилостивительный портсигаръ и скажетъ:
     -- Да, но вы  знаете, т. Солоневичъ, какъ трудно оторвать Аведисяна отъ
ларька, да еще на полтора месяца...
     -- Ну, конечно, знаю, т. Поккалнъ. Поэтому-то я и обратился къ вамъ. Вы
же понимаете, насколько намъ политически важно провести нашу спартакиаду...
     Политически...  Тутъ   любой  стремительно-начальственный  разбегъ   съ
размаху сядетъ  въ  галошу...  По-ли-ти-чески...  Это пахнетъ  такими никому
непонятными   вещами,  какъ  генеральной  линией,  коминтерномъ,  интересами
мировой революции  и всяческимъ чортомъ въ  ступе  и,  во всякомъ случае, --
"недооценкой", "притуплениемъ классовой бдительности", "хождениемъ на поводу
у классоваго врага" и прочими вещами, еще менее понятными, но неприятными во
всякомъ  случае...  Темъ  более,  что  и  Успенский говорилъ:  "политическое
значение"... Поккалнъ не понимаетъ ни черта, но Аведисяна дастъ.
     Въ  томъ совершенно  невероятномъ случае,  если откажетъ и Поккалнъ,  я
пойду къ Успенскому и скажу ему,  что Аведисянъ -- лучшее  украшение будущей
спартакиады, что  онъ  пробегаетъ стометровку въ  0,1  секунды,  но  что "по
весьма  понятнымъ  соображениямъ"  администрация  лагпункта  не  хочетъ  его
отпустить.  Успенскому  все-таки  будетъ спокойнее  иметь  настоящия,  а  не
липовыя цифры спартакиады  и,  кроме того, Успенскому  наплевать на  то,  съ
какой степенью  комфорта разворовывается  лагерный сахаръ -- и  Аведисяна  я
выцарапаю.
     Я  могу  такимъ  же образомъ  вытянуть раздатчика  изъ столовой  ИТР  и
многихъ  другихъ  лицъ...  Даже  предубежденный  читатель  пойметъ,  что  въ
ларьковомъ сахаре  я недостатка терпеть не буду, что ИТРовскихъ  щей я  буду
хлебать,  сколько въ меня влезетъ... И въ своемъ курорте  я на всякий случай
(напримеръ,  срывъ побега  изъ-за  болезни  --  мало ли что  можетъ  быть) я
забронировалъ два десятка местъ, необходимыхъ мне исключительно для блата...
     Но я не буду безпокоить ни Дорошенки, ни  Поккална, ни Аведисяна съ его
сахаромъ. Все это мне не нужно...
     Это  --  случай гипотетический  и,  такъ  сказать, несостоявшийся...  О
случаяхъ, которые "состоялись" и которые дали намъ по {356} компасу, по паре
сапогъ,  по плащу, по пропуску и, главное, карту -- правда, паршивую, но все
же  карту  --  я не  могу  говорить  по  причинамъ вполне понятнымъ.  Но они
развивались  по канонамъ "гипотетическаго  случая"  съ Аведисяномъ... Ибо не
только, скажемъ,  кухонному раздатчику, но  любому  вохровцу и  оперативнику
перспектива  полутора  месяца на  курорте гораздо  приятнее того  же  срока,
проведеннаго въ  какихъ-нибудь засадахъ,  заставахъ  и обходахъ  по  топямъ,
болотамъ и комарамъ...
     А вотъ вамъ случай не гипотетический:
     Я  прохожу по корридору отделения и  слышу  грохочущий матъ  Поккална и
жалкий   лепетъ  оправдания,  исходящий  изъ  устъ  товарища  Левина,  моего
начальника колонны.
     Мне  ничего не  нужно  у  Поккална,  но  мне нужно  произвести  должное
впечатление  на Левина.  Поэтому я  вхожу въ кабинетъ Поккална  (о, конечно,
безъ  доклада  и безъ  очереди),  бережно  обхожу  вытянувшагося  въ струнку
Левина, плотно усаживаюсь въ кресло у стола Поккална, закидываю ногу на ногу
и осматриваю Левина сочувственно-покровительственнымъ взглядомъ: "И какъ это
тебя, братецъ, такъ угораздило?"...
     Теперь несколько разъяснений:
     Я живу  въ бараке № 15,  и  надо мной въ бараке существуетъ начальство:
"статистикъ", староста  барака  и  двое дневальныхъ, не говоря о "выборномъ"
начальстве вроде, напримеръ, уполномоченнаго по борьбе съ прогулами,  тройки
по  борьбе съ  побегами, тройки по соревнованию и ударничеству  и прочее.  Я
между всемъ этимъ  начальствомъ --  какъ листъ,  крутимый бурей. Дневальный,
напримеръ,   можетъ  поинтересоваться,  почему  я,  уезжая  въ   двухдневную
командировку, уношу  съ  собой  двухпудовый  рюкзакъ  и даже поковыряться въ
немъ. Вы  понимаете,  какия  будутъ  последствия, если  онъ  поковыряется?..
Тройка по борьбе  съ побегами можетъ въ любой моментъ учинить мне  обыскъ...
Староста барака можетъ погнать меня на какое-либо особо неудобное дежурство,
на какой-нибудь ударникъ по  чистке  отхожихъ  местъ, можетъ  подложить  мне
всяческую  свинью  по  административной  линии.  Начальникъ  колонны  можетъ
погнать  на  общия  работы,  можетъ пересадить  меня  въ какой-нибудь  особо
дырявый и уголовный баракъ, перевести куда-нибудь моего сына, зачислить меня
въ  филоны  или въ антиобщественные и  антисоветски  настроенные  элементы и
вообще  проложить мне  прямую  дорожку  на Лесную Речку.  Надъ  начальникомъ
колонны  стоитъ начальникъ  УРЧа,  который  съ начальникомъ  колонны  можетъ
сделать  больше, чемъ  начальникъ колонны со мной, а обо мне ужъ  и говорить
нечего... Я возношусь мысленно выше и  вижу монументальную фигуру начальника
лагпункта, который и меня, и Левина просто въ порошекъ стереть можетъ... Еще
дальше -- начальникъ отделения, при имени котораго прилипаетъ языкъ къ горлу
лагерника...
     Говоря   короче,  начальство  до  начальника  колонны  --  это  крупныя
неприятности,  до начальника лагпункта --  это возможность погребения заживо
въ какомъ-нибудь Морсплаве, Лесной  Речке,  Поповомъ острове, девятнадцатомъ
квартале... Начальникъ {357} отделения --  это уже право жизни и смерти. Это
уже право на разстрелъ.
     И все  это  начальство мне  нужно  обойти  и обставить. И это  при томъ
условии,  что  по линии чисто административной --  я былъ  у  ногъ не только
Поккална,  но и  Левина,  а  по линии "блата" --  чортъ меня разберетъ...  Я
черезъ  головы  всего   этого  сногсшибательнаго  начальства  имею  хождение
непосредственно  къ самому Успенскому,  одно имя  котораго вгоняетъ въ  потъ
начальника лагпункта... И разве  начальникъ  лагпункта,  начальникъ  колонны
могутъ  предусмотреть,  что  я  тамъ  брякну  насчетъ  воровства,  пьянства,
начальственныхъ процентныхъ  сборовъ  съ  лагерныхъ  проститутокъ,  приписки
мертвыхъ душъ къ лагернымъ столовкамъ и много, очень много другого?..
     И вотъ, я сижу,  болтая въ воздухе ногой, покуривая папиросу и глядя на
то, какъ на лбу Левина уже выступили капельки пота...
     Поккалнъ  спохватывается, что матъ ведь  оффициально неодобренъ, слегка
осекается и говоритъ мне, какъ бы извиняясь:
     -- Ну, вотъ видите, тов. Солоневичъ, что съ этимъ народомъ поделаешь?..
     Я сочувственно пожимаю плечами:
     -- Ну, конечно,  тов. Поккалнъ, что поделаешь... Вопросъ  кадровъ... Мы
все этимъ болеемъ...
     -- Ступайте вонъ, -- говоритъ Поккалнъ Левину.
     Левинъ  пробкой вылетаетъ  въ корридоръ и,  вылетевъ,  не  дважды и  не
трижды возблагодаритъ Аллаха за  то,  что ни  вчера,  ни  позавчера, ни даже
третьяго дня онъ не  подложилъ мне никакой свиньи. Ибо, если бы такая свинья
была подложена, то я не сказалъ бы Поккалну вотъ такъ, какъ сейчасъ:
     -- Что поделаешь... Вопросъ кадровъ...
     А сказалъ бы:
     -- Что  же вы  хотите, тов. Поккалнъ... У нихъ въ  кабинке перманентное
воровство и ежедневное пьянство...
     Само собой разумеется, что и объ этомъ воровстве, и объ этомъ  пьянстве
Поккалнъ знаетъ  такъ же точно,  какъ  знаю и  я. Поккалнъ,  можетъ быть,  и
хотелъ  бы что-нибудь  сделать,  но  какъ ему справиться,  если воруетъ  вся
администрация и въ лагере, какъ  и на воле.  Посадишь въ ШИЗО одного, другой
на  его  месте будетъ  воровать точно такъ же  -- система.  Поэтому Поккалнъ
глядитъ сквозь пальцы. Но если бы я при Поккалне сказалъ о воровстве вслухъ,
то  о  томъ  же  воровстве  я могъ бы  сказать  и  Успенскому,  такъ,  между
прочимъ... И  тогда полетитъ не только Левинъ, но и Поккалнъ. Ибо въ функции
Успенскаго входитъ "нагонять страхъ". И, значитъ, въ случае подложенной мною
свиньи, вылетелъ бы товарищъ Левинъ, но уже не въ корридоръ, а въ ШИЗО, подъ
судъ, на  Лесную  Речку,  въ  гниение  заживо. Ибо я, въ числе прочихъ моихъ
качествъ, живой свидетель, имеющий доступъ къ самому Успенскому...
     И, придя домой и собравъ собутыльниковъ и  соучастниковъ {358}  своихъ,
скажетъ  имъ  товарищъ Левинъ, не  можетъ  не сказать  въ  интересахъ  общей
безопасности:
     --  Обходите  вы  этого  очкастаго за  двадцать пять  верстъ съ  правой
стороны.  Чортъ  его  знаетъ,  какой  у него  тамъ блатъ и у  Поккална, и  у
Успенскаго.
     И буду я благоденствовать и не полезетъ никто  ни въ карманы мои, ни въ
рюкзакъ мой...

        РЕЗУЛЬТАТЫ

     Въ результате всего этого блата я къ 28 июля имелъ: Две командировки въ
разныя  стороны  для  себя  самого,  что  было  сравнительно  несложно.  Две
командировки на тотъ  же срокъ  и тоже въ разныя стороны  для Юры, что было,
при  нашихъ статьяхъ  и одинаковыхъ фамилияхъ, чрезвычайно  сложно и трудно.
Два разовыхъ  пропуска для  насъ обоихъ  на всякий случай...  И, кроме того,
этотъ блатъ по-просту спасъ намъ жизнь.
     Какъ я ни обдумывалъ заранее всехъ деталей побега, какъ ни представлялъ
себе всехъ возможныхъ комбинаций, я проворонилъ  одну.  Дорогу къ "укромному
месту"  въ лесу,  где былъ сложенъ нашъ багажъ, я  прошелъ для разведки разъ
десять. На этихъ местахъ ни разу не было ни души, и эти места не охранялись.
Когда  я  въ последний разъ шелъ туда,  шелъ  уже  въ  побегъ, имея на спине
рюкзакъ съ тремя пудами вещей  и  продовольствия, а въ кармане -- компасъ  и
карту, я натолкнулся на патруль изъ двухъ оперативниковъ... Судьба.
     Въ  перспективе  было:  или  арестъ  и разстрелъ,  или  драка съ  двумя
вооруженными людьми, съ очень слабыми шансами на победу.
     И патруль  прошелъ  мимо меня,  не  посмевъ  поинтересоваться не только
рюкзакомъ, но и документами.

        ЕСЛИ БЫ...

     Если  бы  я  почему бы  то  ни было остался въ  ББК, я  провелъ бы  эту
спартакиаду  такъ, какъ она проектировалась.  "L'Humanite'" распирало бы отъ
энтузиазма, а отъ Горькаго по всему миру растекался бы его подзаборный елей.
Я   жилъ  бы  лучше,   чемъ   на   воле.   Значительно  лучше,  чемъ  живутъ
квалифицированные специалисты въ Москве, и не делалъ  бы ровно ни черта. Все
это не очень красиво?
     Все  это  просто и прямо  отвратительно. Но  это есть советская  жизнь,
такая, какая она есть...
     Миллионы людей въ России дохнутъ  съ голоду и  отъ другихъ причинъ,  но
нельзя себе представить дело  такъ, что передъ темъ, какъ подохнуть, они  не
пытаются протестовать, сопротивляться и изворачиваться.
     Процессами  этого  изворачивания  наполнены все  советския  будни,  ибо
протесты и открытое сопротивление безнадежны. {359}
     Не  нужно схематизировать  этихъ будней. Нельзя  представить себе  дело
такъ, что съ одной стороны существуютъ  безпощадные палачи,  а съ другой  --
безответные агнцы. Палачи -- тоже  рабы. Успенский  -- рабъ передъ Ягодой, а
Ягода --  передъ Сталинымъ. Психологией рабства,  изворачивания, воровства и
халтуры пропитаны эти будни. Нетъ  Бога, кроме  мировой революции, и Сталинъ
пророкъ ея.  Нетъ  права, а есть революционная  целесообразность, и  Сталинъ
единственный  толкователь  ея. Не  человеческия  личности, а  есть безличныя
единицы "массы", приносимой въ жертву мировому пожару...

        ПРИПОЛЯРНЫЕ ОГУРЦЫ

     Административный  вихрь, рожденный  въ  кабинете Успенскаго,  произвелъ
должное впечатление на лагерную администрацию  всехъ ранговъ. Дня черезъ три
меня вызвалъ къ себе Поккалнъ. Вызовъ былъ сделанъ весьма дипломатически: ко
мне  пришелъ начальникъ  лагпункта,  тов. Дорошенко,  сказалъ,  что Поккалнъ
хочетъ меня видеть и что, если у меня есть время, не откажусь ли я заглянуть
къ Поккалну.
     Я, конечно,  не отказался. Поккалнъ былъ  изысканно вежливъ:  въ одномъ
изъ приказовъ всемъ начальникамъ отделений  вменялось  въ обязанность каждую
пятидневку  лично  и  непосредственно  докладывать  Успенскому о проделанной
работе. А о чемъ, собственно, могъ докладывать Поккалнъ?
     Я  былъ столь  же изысканно вежливъ. Изобразили докладъ Успенскому, и я
сказалъ  Поккалну,  что  для  медгорскаго   отделения  ему  придется   найти
специальнаго  работника. Я, дескать,  работаю не какъ-нибудь,  а въ масштабе
всего  ББК. Никакого такого работника у Поккална,  конечно,  и въ заводе  не
было.  Поэтому  я,  снисходя  къ  Поккалновской  административней  слабости,
предложилъ ему пока что услуги Юры. Услуги были приняты съ признательностью,
и Юра  былъ  зачисленъ инструкт