аяния. Не  трогаютъ  васъ  -- такъ  и лежите.  А вотъ часишки вы  въ
пересылке обратно получили, такъ вы будьте спокойны -- мы ихъ возьмемъ.
     Степушка судорожно схватился за карманъ съ часами. Урки захохотали.
     -- Это изъ  нашей ко, -- сказалъ  я. -- Такъ что насчетъ часиковъ -- вы
ужъ не троньте.
     --  Все равно.  Не  мы  -- такъ другие.  Не здесь  --  такъ  въ лагере.
Господинчикъ-то вашъ  больно ужъ хреновый. Покаяния все писалъ. Знаю -- наши
съ нимъ сидели.
     -- Не ваше дело, что я писалъ. Я на васъ заявление подамъ.
     Степушка нервничалъ и  трусилъ,  и глупилъ. Я ему  подмигивалъ, но  онъ
ничего не замечалъ...
     --  Вы,  господинчикъ хреновый,  слушайте, что я вамъ скажу... Я у васъ
пока ничего не укралъ, а украду -- поможетъ  вамъ  заявление, какъ  мертвому
кадило...
     -- Ничего, въ лагере васъ прикрутятъ, -- сказалъ техникъ.
     --  Съ  дураками,  видно,  твоя мамаша  спала,  что  ты  такимъ  умнымъ
уродился... Въ лагере... эхъ  ты, моржевая голова! А что ты о лагере знаешь?
Бывалъ  ты въ  лагере?  Я вотъ  уже  пятый  разъ  еду  -- а ты мне о  лагере
разсказываешь...
     -- А что въ лагере? -- спросилъ я.
     --  Что  въ  лагере?  Первое  дело  --  вотъ,  скажемъ,  вы  или  этотъ
господинчикъ,  вы, ясное  дело,  контръ-революционеры.  Вотъ та  дубина, что
наверху, -- урка кивнулъ въ сторону рабочей нары, -- тотъ или вредитель, или
контръ-революционеръ...  Ну, мужикъ -- онъ  всегда  кулакъ.  Это  такъ  надо
понимать, что  все вы классовые враги, ну  и обращение съ вами подходящее. А
мы, урки, -- социально  близкий элементъ. Вотъ какъ. Потому, мы, елки-палки,
противъ собственности...
     -- И противъ социалистической? -- спросилъ я.
     -- Э, нетъ. Казенной не трогаемъ. На грошъ возьмешь -- на рубль ответу.
Да еще въ милиции  бьютъ. Зачемъ? Вотъ тутъ наши одно время на торгсинъ было
насели...  Нестоющее  дело...  А  такъ  просто,  фраера,  вотъ  вроде  этого
господинчика  -- во  первыхъ, разъ плюнуть,  а второе  -- куда  онъ пойдетъ?
Заявления  писать будетъ? Такъ ужъ  будьте  покойнички -- ужъ  съ милицией я
лучше сговорюсь,  чемъ этотъ вашъ  шибздикъ... А въ лагере -- и подавно. Ужъ
тамъ скажутъ тебе: сними пинжакъ -- такъ и снимай безъ разговоровъ, а то еще
ножа получишь... {51}
     Урка  явно хвастался, но урка вралъ не совсемъ... Степушка,  изсякнувъ,
растерянно посмотрелъ на меня.  Да, Степушке придется плохо: ни выдержки, ни
изворотливости, ни кулаковъ... Пропадетъ.

        ЛИКВИДИРОВАННАЯ БЕЗПРИЗОРНОСТЬ

     Въ  книге  советскаго  бытия,  трудно читаемой вообще,  есть  страницы,
недоступныя даже  очень  близко стоящему и очень внимательному  наблюдателю.
Поэтому всякия  попытки  "познания России" всегда  имеютъ этакую... прелесть
неожиданности.  Правда,  "прелесть"  эта несколько  вывернута  наизнанку, но
неожиданности  обычно ошарашиваютъ  своей  парадоксальностью.  Ну,  разве не
парадоксъ, что  украинскому мужику въ лагере живется  лучше, чемъ на воле, и
что онъ изъ  лагеря на  волю шлетъ хлебные сухари? И  какъ это совместить съ
темъ  фактомъ,  что  этотъ мужикъ въ лагере  вымираетъ  десятками  и сотнями
тысячъ (въ масштабе ББК)? А вотъ  въ российской сумятице это совмещается: на
Украине  крестьяне вымираютъ  въ  большей пропорции, чемъ  въ  лагере,  и  я
реально видалъ  крестьянъ,  собирающихъ всякие  объедки для  посылки  ихъ на
Украину. Значитъ ли это, что эти крестьяне въ лагере не  голодали? Нетъ,  не
значитъ.  Но  за  счетъ еще  большаго  голодания  они спасали свои семьи отъ
голодной смерти... Этотъ  парадоксъ  цепляется  еще за одинъ: за необычайное
укрепление семьи -- такое, какое не снилось даже и покойному В. В. Розанову.
А отъ  укрепления семьи  возникаетъ еще одна неожиданность -- принудительное
безбрачие   комсомолокъ:   никто   замужъ  не  беретъ  --  ни  партийцы,  ни
безпартийцы...  такъ  и  торчи  всю  свою жизнь  какой-нибудь  месткомовской
девой...
     Много есть  такихъ  неожиданностей.  Я  однажды  видалъ даже образцовый
колхозъ  -- его председателемъ былъ старый трактирщикъ...  Но  есть  вещи, о
которыхъ вообще  ничего  нельзя узнать.  Что мы, напримеръ, знаемъ о  такихъ
явленияхъ  социальной   гигиены  въ  Советской   России,  какъ  проституция,
алкоголизмъ,  самоубийства. Что  зналъ  я  до лагеря  о "ликвидации  детской
безпризорности", я -- человекъ, исколесивший всю Россию?...
     Я видалъ, что Москва, Петроградъ, крупнейшия магистрали "подчищены" отъ
безпризорниковъ,  но  я  зналъ и  то, что  эпоха  коллективизации  и  голодъ
последнихъ летъ дали новый резкий толчекъ безпризорности... Но только здесь,
въ лагере, я  узналъ  куда  девается  и какъ  "ликвидируется" безпризорность
всехъ призывовъ -- и эпохи военнаго коммунизма, тифовъ, и гражданской войны,
и эпохи ликвидации кулачества,  какъ  класса, и эпохи  коллективизации, и...
просто  голода, стоящаго вне  "эпохъ" и  образующаго общий  более  пли менее
постоянный фонъ российской жизни...
     Такъ, почти ничего я  не зналъ  о  великомъ племени урокъ,  населяющемъ
широкия подполья социалистической  страны. Раза два меня обворовывали, но не
очень  сильно. Обворовывали моихъ {52} знакомыхъ  --  иногда очень сильно, а
два  раза  даже  съ  убийствомъ. Потомъ,  еще  Утесовъ  пелъ  свои "блатныя"
песенки:

        Съ вапнярскаго Кичмана
        Сорвались два уркана,
        Сорвались два уркана на Одестъ...

     Вотъ, примерно, и  все... Такъ, иногда говорилось, что миллионная армия
безпризорниковъ  подросла  и  орудуетъ где-то  по  тыламъ  социалистическаго
строительства.  Но  такъ  какъ,  во-первыхъ,   объ  убийствахъ  и  грабежахъ
советская пресса не  пишетъ ничего, то данное  "социальное явление" для васъ
существуетъ лишь постольку,  поскольку  вы съ нимъ сталкиваетесь лично.  Вне
вашего личнаго  горизонта  вы  не  видите  ни  кражъ,  ни  самоубийствъ,  ни
убийствъ, ни алкоголизма, ни даже концлагерей, поскольку туда не сели вы или
ваши родные... И, наконецъ, такъ много и такъ долго грабили и убивали, что и
кошелекъ, и жизнь давно перестали волновать...
     И  вотъ,  передо  мною, покуривая  мою  махорку  и густо  сплевывая  на
раскаленную печку, сидитъ представитель вновь открываемаго мною мира -- мира
профессиональныхъ бандитовъ, выросшаго  и  вырастающаго изъ  великой детской
безпризорности...
     На немъ, этомъ "представителе",  только рваный пиджачишко (рубашка была
пропита  въ тюрьме, какъ онъ  мне объяснилъ), причемъ, пиджачишко  этотъ еще
недавно былъ, видимо,  достаточно шикарнымъ.  Отъ печки  пышетъ  жаромъ,  въ
спину сквозь щели вагона дуетъ ледяной январьский ветеръ, но урке и на жару,
и на холодъ наплевать...  Вспоминается анекдотъ о безпризорнике, котораго по
ошибке всунули въ  печь  крематория, а дверцы забыли закрыть. Изъ  огненнаго
пекла раздался пропитый голосъ:
     -- Закрой, стерьва, дуетъ...
     Еще съ  десятокъ  урокъ,  такихъ же не то чтобы  оборванныхъ, а  просто
полуодетыхъ,  валяются  на дырявомъ  промерзломъ  полу около  печки,  лениво
подбрасываютъ въ нее  дрова, курятъ мою махорку и снабжаютъ меня информацией
о  лагере,  пересыпанной  совершенно  несусветимымъ  сквернословиемъ...  Что
боцмана добраго стараго времени! Грудные ребята эти боцмана съ ихъ "морскими
терминами", по сравнению съ самымъ желторотымъ уркой...
     Нужно сказать  честно,  что никогда я не затрачивалъ  свой капиталъ  съ
такой  сумасшедшей  прибылью,  съ  какой я затратилъ  червонецъ, прокуренный
урками въ эту  ночь... Мужики где-то подъ нарами  сбились въ кучу, зарывшись
въ  свои лохмотья.  Рабочий классъ храпитъ наверху... Я выспался днемъ. Урки
не спятъ вторыя сутки, и  не видно, чтобы  ихъ тянуло ко сну. И передо  мною
разворачивается "учебный фильмъ" изъ лагернаго быта,  со всей безпощадностью
лагернаго житья, со всемъ лагернымъ "блатомъ", административной  структурой,
разстрелами, "зачетами",  "довесками", пайками,  жульничествомъ,  грабежами,
охраной, тюрьмами  и  прочимъ,  и прочимъ.  Борисъ,  отмахиваясь отъ клубовъ
махорки, проводитъ параллели между Соловками, въ которыхъ онъ просиделъ  три
года,   и  современнымъ  лагеремъ,  где  ему  предстоитъ  {53}  просидеть...
вероятно,   очень   немного...   На  полупонятномъ   мне  блатномъ   жаргоне
разсказываются   безконечныя   воровския  истории,  пересыпаемыя  необычайно
вонючими непристойностями...
     -- А  вотъ  въ Киеве, подъ  самый новый  годъ --  вотъ была история, --
начинаетъ какой-то  урка летъ семнадцати. -- Сунулся я въ квартирку  одну --
замокъ пустяковый былъ. Гляжу  -- комнатенка, въ  комнатенке -- канапа, а на
канапе -- узелокъ  съ пальтомъ --  хорошее пальто, буржуйское. Ну, дело было
днемъ -- много  не заберешь. Я за узелокъ --  и ходу. Иду, иду.  А въ узелке
что-то шевелится. Какъ я погляжу  -- а тамъ ребеночекъ. Спитъ,  сукинъ сынъ.
Смотрю  кругомъ  -- никого нетъ.  Я  это пальто на  себя,  а ребеночка  подъ
заборъ, въ кусты, подъ снегъ.
     -- Ну, а какъ же ребенокъ-то? -- спрашиваетъ Борисъ...
     Столь наивный вопросъ урке, видимо, и въ голову ни разу не приходилъ.
     -- А  чортъ его знаетъ, -- сказалъ онъ равнодушно. -- Не я его  делалъ.
-- Урка загнулъ особенно изысканную непристойность, и вся орава заржала.
     Финки, фомки, "всадилъ", "кишки  выпустилъ",  малины, "шалманы", редкая
по жестокости  и  изобретательности месть, поджоги,  проститутки,  пьянство,
кокаинизмъ,  морфинизмъ... Вотъ  она  эта "ликвидированная  безпризорность",
вотъ  она эта армия, оперирующая въ  тылахъ социалистическаго фронта -- "отъ
финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колхиды."
     Изъ всехъ человеческихъ чувствъ у нихъ, видимо, осталось только одно --
солидарность волчьей  стаи, съ детства  выкинутой изъ  всякаго человеческаго
общества.   Едва   ли  какая-либо  другая   страна  и  другая  эпоха  можетъ
похвастаться  наличиемъ  миллионной  армии  людей,  оторванныхъ  отъ  всякой
социальной базы, лишенныхъ всякаго социальнаго чувства, всякой морали.
     Значительно позже,  въ лагере, я пытался подсчитать -- какова  же, хоть
приблизительно, численность этой армии или, по крайней  мере, той  ея части,
которая находится  въ лагеряхъ. Въ ББК ихъ было около 15%. Если взять  такое
же процентное отношение для всего "лагернаго населения" Советской России, --
получится что-то отъ 750.000 до 1  500.000, -- конечно, цифра, какъ говорятъ
въ  СССР, "сугубо  ориентировочная"... А  сколько этихъ людей оперируетъ  на
воле?
     Не знаю.
     И что станетъ съ этой армией делать будущая Россия?
     Тоже -- не знаю...

        ЭТАПЪ КАКЪ ТАКОВОЙ

     Помимо       жестокостей       планомерныхъ,       такъ        сказать,
"классово-целеустремленныхъ", советская страна захлебывается еще отъ  дикаго
потока жестокостей  совершенно  безцельныхъ,  никому не нужныхъ,  никуда  не
"устремленныхъ".  Растутъ   они,  эти  жестокости,  изъ  того  несусветимаго
советскаго  кабака,  зигзаги  котораго   предусмотреть  вообще   невозможно,
который, на ряду съ самой  суровой {54} ответственностью по закону, создаетъ
полнейшую безответственность на практике (и, конечно и наоборотъ), наряду съ
оффициальной плановостью организуетъ полнейший хаосъ,  наряду со статистикой
--  абсолютную  неразбериху.  Я  совершенно  уверенъ въ томъ,  что  реальной
величины, напримеръ, посевной площади въ России не знаетъ никто -- не знаетъ
этого ни Сталинъ, ни политбюро и ни ЦСУ, вообще никто не знаетъ -- ибо уже и
низовая  колхозная цифра  рождается  въ  колхозномъ кабаке, проходитъ кабаки
уезднаго,   областного   и  республиканскаго  масштаба   и  теряетъ   всякое
соответствие съ реальностью...  Что ужъ тамъ съ ней  сделаютъ въ московскомъ
кабаке -- это дело шестнадцатое.  Въ Москве въ большинстве случаевъ цифры не
суммируютъ, а высасываютъ...  Съ цифровымъ  кабакомъ,  который  оплачивается
человеческими жизнями, мне потомъ пришлось встретиться въ лагере.  По дороге
же въ лагерь  свирепствовалъ кабакъ просто -- безъ статистики и безъ всякаго
смысла...
     Само собой разумеется, что для ГПУ не было решительно никакого расчета,
отправляя рабочую силу  въ лагеря, обставлять перевозку  эту такъ, чтобы эта
рабочая сила  прибывала на  место работы въ  состоянии  крайняго  истощения.
Практически же дело обстояло именно такъ.
     По положению этапники должны были получать въ дороге по  600  гр. хлеба
въ день, сколько то тамъ граммъ селедки, по куску сахару и кипятокъ. Горячей
пищи не полагалось вовсе, и зимой, при длительныхъ -- неделями и месяцами --
переездахъ   въ    слишкомъ   плохо    отапливаемыхъ   и   слишкомъ   хорошо
"вентилируемыхъ" теплушкахъ,  -- этапы  несли  огромныя потери и больными, и
умершими, и  просто страшнымъ ослаблениемъ техъ, кому удалось и не заболеть,
и не помереть...  Допустимъ,  что  общия для всей страны  "продовольственныя
затруднения" лимитровали количество и качество  пищи,  помимо, такъ сказать,
доброй воли ГПУ. Но почему насъ морили жаждой?
     Намъ выдали хлебъ и селедку сразу на 4 -- 5  дней. Сахару не давали  --
но Богъ ужъ съ нимъ... Но вотъ, когда после двухъ сутокъ селедочнаго питания
намъ въ  течение двухъ  сутокъ не дали  ни  капли воды  -- это было  совсемъ
плохо. И совсемъ глупо...
     Первыя сутки было плохо, но все же не очень мучительно. На вторыя сутки
мы стали уже собирать снегъ съ  крыши вагона: сквозь решетки люка можно было
протянуть руку  и  пошарить  ею  по  крыше... Потомъ  стали  собирать снегъ,
который  ветеръ  наметалъ на полу сквозь щели  вагона, но,  понятно,  для 58
человекъ этого немножко не хватало.
     Муки  жажды обычно описываются въ  комбинации съ жарой, песками пустыни
или солнцемъ Тихаго Океана. Но я думаю, что комбинация холода  и  жажды была
на много хуже...
     На третьи сутки, на разсвете, кто-то въ вагоне крикнулъ:
     -- Воду раздаютъ!..
     Люди бросились къ дверямъ -- кто  съ кружкой, кто съ чайникомъ... Стали
прислушиваться  къ звукамъ отодвигаемыхъ дверей соседнихъ  вагоновъ,  ловили
приближающуюся ругань и плескъ {55} разливаемой  воды... Какимъ музыкальнымъ
звукомъ показался мне этотъ плескъ!..
     Но вотъ отодвинулась  и наша  дверь. Патруль принесъ бакъ  съ водой  --
ведеръ этакъ  на  пять.  Отъ  воды шелъ легкий  паръ  -- когда-то  она  была
кипяткомъ, --  но теперь намъ было не до  такихъ тонкостей. Если бы не штыки
конвоя, -- этапники  нашего вагона,  казалось, готовы  были бы  броситься въ
этотъ бакъ внизъ головой...
     -- Отойди отъ двери,  такъ-то, такъ-то и такъ-то, -- оралъ  кто-то  изъ
конвойныхъ. -- А то унесемъ воду къ чортовой матери!..
     Но вагонъ былъ близокъ къ безумию...
     Характерно,  что  даже  и   здесь,   въ   водяномъ  вопросе,  сказалось
своеобразное   "классовое   разслоение"...   Рабочие   имели   свою  посуду,
следовательно, у нихъ вчера еще  оставался некоторый запасъ воды, они меньше
страдали  отъ  жажды, да  и  вообще держались  какъ-то организованнее.  Урки
ругались   очень  сильно  и   изысканно,   но  въ  бутылку  не   лезли.  Мы,
интеллигенция,  держались этакимъ "комсоставомъ", который,  не  считаясь  съ
личными ощущениями, старается что-то  сорганизовать и какъ-то  взять команду
въ свои руки.
     Крестьяне, у которыхъ не было посуды, какъ у рабочихъ, не было собачьей
выносливости,  какъ   у  урокъ,  не  было   сознательной  выдержки,  какъ  у
интеллигенции,  превратились въ  окончательно обезумевшую толпу. Со стонами,
криками и воплями они лезли къ узкой щели дверей, забивали ее своими  телами
такъ,  что  ни  къ  двери подойти,  ни  воду  въ  теплушку  поднять.  Задние
оттаскивали  переднихъ  или  взбирались по  ихъ  спинамъ  вверхъ,  къ  самой
притолоке двери, и  двери  оказались  плотно, снизу доверху, забитыми живымъ
клубкомъ орущихъ и брыкающихся человеческихъ телъ.
     Съ  великими  мускульными  и голосовыми усилиями намъ,  интеллигенции и
конвою, удалось очистить проходъ и втащить бакъ на полъ теплушки. Только что
втянули бакъ, какъ какой-то крупный бородатый мужикъ ринулся къ нему  сквозь
все наши  заграждения  и  всей своей волосатой физиономией  нырнулъ въ воду;
хорошо еще, что она не была кипяткомъ.
     Борисъ схватилъ его за  плечи, стараясь оттащить, но мужикъ такъ крепко
вцепился въ края  бака руками, что эти попытки грозили перевернуть весь бакъ
и оставить насъ всехъ вовсе безъ воды.
     Глядя  на то, какъ бородатый  мужикъ, захлебываясь, лакаетъ воду, толпа
мужиковъ снова бросилась къ баку. Какой-то рабочий колотилъ своимъ чайникомъ
по  полупогруженной  въ  воду  голове,  какия-то  еще  две  головы  пытались
втиснуться между первой и краями бака, но мужикъ ничего не  слышалъ и ничего
не чувствовалъ: онъ лакалъ, лакалъ, лакалъ...
     Конвойный, очевидно, много насмотревшийся на такого рода  происшествии,
крикнулъ Борису:
     -- Пихай бакъ сюда!
     Мы  съ  Борисомъ поднажали,  и по  скользкому  обледенелому  {56}  полу
теплушки  бакъ  скользнулъ  къ  дверямъ. Тамъ  его подхватили  конвойные,  а
бородатый мужикъ тяжело грохнулся о землю.
     -- Ну, сукины дети, -- оралъ  конвойный  начальникъ, --  теперь совсемъ
заберемъ бакъ, и подыхайте вы тутъ къ чортовой матери...
     --  Послушайте,  -- запротестовалъ  Борисъ,  --  во-первыхъ,  не все же
устраивали безпорядокъ, а во-вторыхъ, надо было воду давать во время.
     -- Мы  и безъ васъ знаемъ, когда время, когда нетъ. Ну, забирайте  воду
въ свою посуду, намъ нужно бакъ забирать.
     Возникла новая проблема: у интеллигенции  было довольно  много  посуды,
посуда была и у рабочихъ; у  мужиковъ и у урокъ ея не было вовсе. Одна часть
рабочихъ  отъ  дележки  своей посудой  отказалась  наотрезъ.  Въ  результате
длительной и матерной дискуссии установили порядокъ: каждому по кружке воды.
Оставшуюся воду распределять не по принципу собственности на посуду, а, такъ
сказать, въ общий котелъ. Те,  кто не даютъ посуды  для общаго котла, больше
воды  не получатъ. Такимъ  образомъ  те  рабочие,  которые  отказались  дать
посуду, рисковали остаться безъ воды. Они пытались  было протестовать, но на
нашей стороне  было и моральное право, и большинство голосовъ, и,  наконецъ,
аргументъ,  безъ котораго все остальные не  стоили копейки,  --  это кулаки.
Частно-собственнические инстинкты были побеждены.

--------
        ЛАГЕРНОЕ КРЕЩЕНиЕ

        ПРиеХАЛИ

     Такъ  ехали  мы  250 километровъ пять  сутокъ.  Уже въ  нашей  теплушке
появились  больные -- около десятка человекъ.  Борисъ щупалъ  имъ  пульсъ  и
говорилъ   имъ   хорошия   слова   --   единственное  медицинское  средство,
находившееся   въ   его   распоряжении.   Впрочемъ,  въ   обстановке   этого
человеческаго зверинца и хорошее слово было медицинскимъ средствомъ.
     Наконецъ,  утромъ,  на  шестыя сутки  въ  раскрывшейся  двери  теплушки
появились люди, не похожие на нашихъ конвоировъ.  Въ рукахъ одного изъ  нихъ
былъ  списокъ. На  носу, какъ-то  свесившись на  бокъ, плясало пенснэ. Одетъ
человекъ былъ во что-то рваное и весьма штатское. При виде этого  человека я
понялъ,  что  мы  куда-то  приехали. Неизвестно куда, но во  всякомъ  случае
далеко мы уехать не успели.
     -- Эй, кто тутъ староста?
     Борисъ вышелъ впередъ.
     -- Сколько у васъ человекъ по списку? Поверьте всехъ.
     Я просунулъ свою голову въ дверь  теплушки и конфиденциальнымъ шепотомъ
спросилъ человека въ пенснэ:
     -- Скажите, пожалуйста, куда мы приехали? {57}
     Человекъ въ пенснэ воровато оглянулся кругомъ и шепнулъ:
     -- Свирьстрой.
     Несмотря на морозный  январьский ветеръ,  широкой струей врывавшийся въ
двери теплушки, въ душахъ нашихъ расцвели незабудки.
     Свирьстрой!  Это  значитъ,  во  всякомъ   случае,  не  больше  двухсотъ
километровъ отъ границы.  Двести километровъ -- пустяки. Это не какой-нибудь
"Сиблагъ", откуда до границы хоть три  года скачи -- не доскачешь... Неужели
судьба после всехъ подвоховъ съ ея стороны повернулась, наконецъ, "лицомъ къ
деревне?"

        НОВЫЙ ХОЗЯИНЪ

     Такое же  морозное январьское утро, какъ и