Моторка  обогнула обе  баржи  и  пристала къ бревенчатой  набережной. Я
распрощался  съ  капитаномъ  и вышелъ  на  высокую  дамбу.  За  дамбой  была
небольшая луговина,  покрытая, точно  цветами, яркими  пятнами кумачевыхъ  и
ситцевыхъ  рубахъ копошившейся на траве  детворы, женскихъ платковъ и кофтъ,
наваленныхъ тутъ же добротныхъ  кулацкихъ  сундуковъ,  расписанныхъ пестрыми
разводами  и окованныхъ жестью.  Съ  моей  стороны --  единственной стороны,
откуда  эта луговина не была окружена водой -- угрюмо стояло десятка полтора
вохровцевъ  съ   винтовками.  Уже  стоялъ   медгорский   автобусъ  съ  тремя
пассажирами -- въ ихъ числе оказались знакомые. Я сдалъ имъ на хранение свой
рюкзакъ, досталъ свои поистине  незаменимыя папиросы и независимо, закуривая
на ходу, прошелъ черезъ вохровскую цепь. Вохровцы покосились, посторонились,
но не сказали ничего.
     Я  поднялся на дамбу. Одна баржа  была биткомъ набита  темъ же пестрымъ
цветникомъ рубахъ  и  платковъ,  другая  стояла пустой.  На  обращенномъ  къ
луговине скате дамбы, где  не  такъ пронизывающе дулъ таежный ветеръ, сидело
на своихъ сундукахъ, узлахъ, мешкахъ  несколько десятковъ  бабъ, окруженныхъ
ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговине....
     Сорокалетняя  баба  въ  плотной  ватной  кофте  и въ рваныхъ  мужицкихъ
сапогахъ  сидела на  краю  въ  компании  какой-то  старухи  и  девочки  летъ
десяти... Я подошелъ къ ней.
     -- Откуда вы будете?
     Баба подняла на меня свое каменное, ненавидящее лицо.
     -- А ты у своихъ спрашивай, свои тебе и скажутъ.
     -- Вотъ я у своихъ и спрашиваю. {438}
     Баба   посмотрела  на  меня  съ  той  же  ненавистью,  молча  отвернула
окаменевшее лицо и уставилась на таборъ; старушка оказалась словоохотливее:
     --  Воронежские  мы, родимый, воронежские...  И  курские  есть, есть  и
курские,  больше вотъ тамъ,  на барже. Сидимъ вотъ тута на холоду, на ветру,
намаялись мы  и --  Господи!  А  скажи, родимый,  отправлять-то  насъ  когда
будутъ?
     -- А я, бабушка, не знаю, я тоже вроде васъ -- заключенный.
     Баба снова повернула ко мне свое лицо:
     -- Арестантъ, значитъ?
     -- Да, арестантъ.
     Баба  внимательно  осмотрела   мою  кожанку,  очки,  папиросу  и  снова
отвернулась къ табору:
     -- Этакихъ мы знаемъ... Арестанты... Все вы -- каторжное семя. При царе
не вешали васъ...
     Старуха испуганно покосилась на бабу и изсохшими птичьими своими руками
стала оправлять платочекъ на головке девочки. Девочка прильнула  къ старухе,
ежась то-ли отъ холода, то-ли отъ страха.
     --  Третьи сутки  вотъ  тутъ  маемся... Хлеба вчера дали  по  фунту,  а
сегодня ничего не  евши  сидимъ... И  наменяли  бы  где --  такъ  солдаты не
пускаютъ.
     -- Наменять здесь, бабушка, негде -- все безъ хлеба сидятъ...
     -- Ой, грехи, Господи, ой, грехи...
     -- Только  чьи  грехи-то --  неизвестно,  -- сурово  сказала  баба,  не
оборачиваясь ко мне.  Старушка  съ испугомъ и съ состраданиемъ посмотрела на
нее.
     --  Чьи  грехи  --  Господу  одному   и  ведомо.  Онъ,  Праведный,  все
разсудитъ...  Горя-то сколько выпито  -- ай, Господи Боже  мой, --  старушка
закачала  головой...  --  Вотъ  съ  весны  такъ  маемся,  ребятъ-то  сколько
перемерло. -- И, снизивъ свой  голосъ до  шепота,  какъ будто рядомъ сидящая
баба  ничего  не  могла  услышать,  конфиденциально  сообщила:  --  Вотъ   у
бабоньки-то этой  двое  померло.  Эхъ,  сказывали  люди -- на  миру и смерть
красна, а, вотъ ехали мы на бараже  этой  проклятущей, мрутъ ребятишки, какъ
мухи,  хоронить негде, такъ, безъ панафиды, безъ христианскаго погребения --
просто на берегъ, да въ яму.
     Баба повернулась къ старушке: "молчи ужъ" -- голосъ ея былъ озлобленъ и
глухъ.
     -- Почему это васъ съ весны таскаютъ?
     -- А кто его знаетъ,  родимый? Мужиковъ-то нашихъ  съ прошлой  осени на
высылку послали,  насъ  по  весне забрали, къ мужикамъ везутъ,  на поселение
то-есть, да, видно, потеряли ихъ, мужиковъ то  нашихъ, вотъ такъ и возютъ...
Тамъ, за озеромъ, пни  мы корчевали, где поставили насъ песокъ копать, а  то
больше  такъ на этой бараже и живемъ...  Хоть бы  Бога  побоялись, крышу  бы
какую на бараже изделали, а то живемъ, какъ звери лесные, подъ ветромъ, подъ
дождемъ... А не слыхалъ, родимый, куда мужиковъ-то нашихъ поместили...
     Такъ называемые "вольно-ссыльныя поселения", которыми  {439} заведывалъ
"колонизационный   отделъ  ББК",   тянулись   сравнительно  узкой   полосой,
захватывая повенецкое  и сегежское отделения. Такихъ  поселений  было  около
восьмидесяти. Отъ обычныхъ "лагерныхъ пунктовъ" они  отличались отсутствиемъ
охраны  и пайка. ГПУ  привозило туда  ссыльныхъ крестьянъ  -- въ большинстве
случаевъ съ семьями -- давало "инструментъ" -- топоры, косы, лопаты, по пуду
зерна  на  члена  семьи  "на обзаведение" --  и дальше  предоставляло  этихъ
мужиковъ ихъ собственной участи.
     Я очень жалею, что мне  не  пришлось  побывать ни въ  одномъ  изъ этихъ
поселений. Я видалъ  ихъ только на карте  "колонизационнаго  отдела", въ его
планахъ,  проектахъ и  даже  фотографияхъ... Но въ "колонизационномъ отделе"
сидела группа  интеллигенции  того  же типа,  какая  въ свое время сидела въ
свирьскомъ лагере. Я  лишенъ возможности  разсказать объ этой группе -- такъ
же, какъ и о свирьлаговской... Скажу только, что, благодаря ея усилиямъ, эти
мужики  попадали въ не совсемъ ужъ  безвыходное  положение. Тамъ было  много
трюковъ. По совершенно  понятнымъ  причинамъ я  не  могу о нихъ разсказывать
даже  и  съ той весьма  относительной свободой,  съ  какою  я  разсказываю о
собственныхъ    трюкахъ...    Чудовищная     физическая    выносливость    и
работоспособность этихъ мужиковъ, та опора, которую они  получали со стороны
лагерной  интеллигенции  --  давали   этимъ  "вольно-ссыльнымъ"  возможность
какъ-то стать на ноги  -- или, говоря прозаичнее, не помереть съ голоду. Они
занимались  всякаго рода лесными  работами -- въ томъ числе и  "по  вольному
найму" -- для  лагеря, ловили рыбу, снабжали лениградскую кооперацию грибами
и  ягодами,   промышляли  силковой  охотой   и   съ   невероятной  быстротой
приспособлялись къ непривычнымъ для нихъ условиямъ климата, почвы и труда.
     Поэтому я сказалъ  старушке, что  самое тяжелое для нихъ -- уже позади,
что  ихнихъ мужиковъ рано или поздно разыщутъ и что на новыхъ  местахъ можно
будетъ какъ-то устраиваться  -- плохо,  но  все  же  будетъ можно.  Старушка
вздохнула и перекрестилась.
     -- Охъ, ужъ далъ  бы  Господь...  А что  плохо будетъ, такъ где  теперь
хорошо? Что тамъ, что здесь -- все одно -- голодъ. Земля тутъ только  чужая,
холодная земля, что съ такой земли возьмешь?
     --  Въ этой земле -- только могилы копать, --  сурово  сказала баба, не
проявившая къ моимъ сообщениямъ никакого интереса.
     -- Здесь надо жить не съ  земли, а съ леса. Карельские мужики въ старое
время богато жили.
     -- Да намъ ужъ все одно, где жить-то, родимый, абы только жить дали, не
мучали бы народъ-то... А тамъ, хошь въ Сибирь, хошь куда. Да разве-жъ дадутъ
жить... Мне-то, родимый, что? Зажилась я, не прибираетъ Господь. А  которымъ
жить бы еще, да жить...
     --  Молчи  ужъ, сколько  разовъ  просила тебя, -- глухо сказала баба...
{440}
     -- Молчу, молчу,  -- заторопилась старуха. -- А все --  вотъ договорила
съ человекомъ  --  легче стало:  вотъ,  говоритъ, не  помремъ съ  голоду-то,
говоритъ, и здесь люди какъ-тось жили...
     У пристани  раздался  резкий свистокъ. Я оглянулся. Туда  подошла новая
группа  Вохра  --  человекъ въ  десять,  а  во  главе  ея  шелъ  кто-то  изъ
начальства.
     -- А ну, бабы, на  баржу грузись, къ  мужикамъ своимъ  поедете, медовый
месяцъ справлять...
     На начальственную шутку никто изъ  вохровцевъ не  улыбнулся. Группа ихъ
подошла въ нашему биваку.
     -- А вы кто здесь такой? -- подозрительно спросилъ меня командиръ.
     Я равнодушно поднялъ на него взглядъ.
     -- Инструкторъ изъ Медгоры...
     --  А-а, -- неопределенно протянулъ начальникъ и прошелъ  дальше. --  А
ну,  собирайсь  живо,   --  прокатывался  его  голосъ  надъ  толпой  бабъ  и
ребятишекъ. Въ толпе послышался детский плачъ.
     -- Ужо четвертый разъ грузимся -- то съ баржи, то  на баржу, -- сказала
старушка, суетливо подымаясь. -- И чего они думаютъ, прости Господи...
     Угрюмый вохровецъ подошелъ въ ней.
     -- Ну, давай, бабуся, подсоблю...
     -- Ой, спасибо, родименький,  ой,  спасибо, все  руки себе понадрывали,
разве бабьей силы хватитъ...
     -- Тоже -- понабирали барахла, камни у  тебя тута,  что-ли? --  сказалъ
другой вохровецъ...
     -- Какие тута камни,  родимый, последнее  ведь позабирали, последнее...
Скажемъ, горшокъ какой --  а безъ него какъ?  Всю  жизнь  работали -- а вотъ
только и осталось, что на спине вынесли...
     -- Работали -- тоже, -- презрительно  сказалъ второй вохровецъ. -- И за
работу-то васъ въ лагерь послали?
     Баба  встала со  своего  сундука  и  протянула  вохровцу свою  широкую,
грубую, мозолистую руку...
     -- Ты на руку-то посмотри -- такия ты у буржуевъ видалъ?...
     --  Пошла  ты къ чертовой  матери,  -- сказалъ вохровецъ, -- давай свою
скрыню, бери за той конецъ.
     -- Ой, спасибо, родименькие,  -- сказала старушка, -- дай вамъ Господи,
можетъ твоей матери кто поможетъ -- вотъ какъ ты намъ...
     Вохровецъ поднялъ сундукъ, запнулся за камень...
     -- Вотъ, мать  его...  понатыкали, сволочи, камней. -- Онъ  со свирепою
яростью ткнулъ камень сапогомъ и еще разъ неистово выругался.
     -- О, что ты, родимый, разве же такъ про Господа можно?...
     -- Тутъ,  мать его,  не то что, Господа, а... Ну, давай, волокемъ,  что
ли...
     Странная и пестрая толпа  бабъ  и  детей  --  всего  человекъ {441}  въ
пятьсотъ, съ  криками, воемъ и  плачемъ  уже начала переливаться съ дамбы на
баржу. Плюхнулся въ воду какой-то мешокъ,  какая-то баба неистовымъ голосомъ
звала какую-то затерявшуюся  въ толпе Маруську, какую-то  бабу столкнули  со
сходней въ  воду. Вохровцы -- кто угрюмо и молча, кто ругаясь и кляня все на
свете  --  то  волокли все эти  бабьи узлы и сундуки, то стояли истуканами и
исподлобья оглядывали этотъ хаосъ ГПУ-скаго полона. {442}

--------
        ПОБеГЪ

        ОБСТАНОВКА

     Къ  Медвежьей  Горе  я  подъезжалъ  съ чувствомъ  какой-то  безотчетной
нервной тревоги. Такъ -- по логике -- тревожиться какъ будто и нечего, но въ
нынешней  России  вообще,  а  въ  концлагере -- въ  особенности --  ощущенье
безопасности  -- это редкий и мимолетный сонъ, развеваемый первымъ же шумомъ
жизни...
     Но въ Медвежьей  Горе все было спокойно:  и съ  моей спартакиадой, и съ
моими физкультурниками, и, главное, съ Юрой. Я снова угнездился  въ бараке №
15,  и этотъ баракъ, после колонии  безпризорниковъ, после  водораздельскаго
отделения, после ссыльныхъ бабъ у Повенца -- этотъ баракъ  показался этакимъ
отчимъ  домомъ, куда  я, блудный  сынъ, возвращаюсь после скитаний по чужому
миру.
     До побега намъ оставалось шестнадцать дней. Юра былъ настроенъ весело и
несколько фаталистически. Я былъ настроенъ не очень весело и совсемъ  ужъ не
фаталистически:  фатализма у меня вообще  нетъ  ни  на копейку. Наша  судьба
будетъ решаться въ зависимости не  отъ того, повезетъ или не  повезетъ, а въ
зависимости отъ  того -- что мы  проворонимъ и  чего  мы не проворонимъ. Отъ
нашихъ собственныхъ усилий зависитъ свести элементъ фатума  въ нашемъ побеге
до какой-то quantite' negligeable, до процента, который практически можетъ и
не приниматься во внимание. На данный моментъ основная опасность заключалась
въ  томъ,  что  третий отделъ  могъ  догадываться  о  злонамеренныхъ  нашихъ
стремленияхъ покинуть пышные сады социализма  и бежать въ безплодныя пустыни
буржуазии. Если такия подозрения у него есть, то здесь же, въ нашемъ бараке,
где-то  совсемъ  рядомъ  съ  нами,  торчитъ  недреманное  око  какого-нибудь
сексота.
     Недреманныя очи этой публики никогда особымъ умомъ не блещуетъ,  и если
я это око расшифрую, то я ужъ какъ-нибудь обойду его. Поэтому наши последние
лагерные  дни  были   посвящены,  по   преимуществу,   самому   пристальному
разглядыванию того, что делается въ бараке.
     Хотелось бы  напоследокъ разсказать о  жизни нашего  барака.  Это  былъ
одинъ изъ наиболее привиллегированныхъ бараковъ лагеря, и жизнь въ немъ была
не хуже жизни привиллегированнаго комсомольскаго общежития на сталиградскомъ
тракторномъ,  значительно лучше  жизни московскаго студенческаго общежития и
совсемъ ужъ несравненно лучше рабочихъ бараковъ и землянокъ {443} где-нибудь
на новостройкахъ или на торфоразработкахъ -- иногда и въ Донбассе...
     Баракъ  нашъ  стоялъ  въ  низинке,  между  управленческимъ  городкомъ и
берегомъ озера,  былъ  окруженъ никогда  не просыхавшими лужами и болотцами,
былъ  умеренно  дырявъ  и населенъ  совсемъ  ужъ  неумереннымъ  количествомъ
клоповъ.
     Публика  въ бараке была  какая-то перехожая. Люди прикомандировывались,
приезжали и уезжали: баракъ  былъ такимъ же проходнымъ дворомъ,  какъ всякое
учреждение, общежитие или предприятие --  текучесть кадровъ. Более или менее
стабильнымъ  элементомъ была администрация  барака:  староста, "статистикъ",
двое дневальныхъ и кое кто изъ "актива"  -- всякаго рода "тройки": тройка по
культурно-просветительной  работе, тройка по соцсоревдованию и ударничеству,
тройка по борьбе съ  побегами и  прочее. Стабильнымъ элементомъ были и мы съ
Юрой. Но  мы  въ бараке  занимали совсемъ  особое положение.  Мы приходили и
уходили,  когда хотели,  ночевали  то  на  Вичке, то  въ  бараке --  словомъ
приучили     барачную    администрацию    къ     нашей,     такъ    сказать,
экстерриториальности. Но даже и эта экстерриториальность не спасала насъ отъ
всехъ прелестей советской "общественной жизни".
     Оффициальный рабочий  день  начинался  въ  девять  утра  и кончался  въ
одиннадцать  ночи  съ трехчасовымъ  перерывомъ на  обедъ.  Для  того,  чтобы
получить талоны  на  обедъ  и на хлебъ,  по  этимъ талонамъ получить и то, и
другое, пообедать  и вымыть посуду -- требовались  все  эти три часа.  После
одиннадцати наиболее привиллегированное сословие  лагерниковъ получало еще и
ужинъ,  непривиллегированное --  ужина не  получало. Во  всякомъ случае, для
многополезной "общественной деятельности"  и  актива,  и прочихъ  обитателей
лагеря "рабочий  день"  начинался  въ двенадцать ночи.  Въ двенадцать или въ
половине перваго председатель нашей культъ-тройки громогласно объявляетъ:
     --  Товарищи, сейчасъ  будетъ  докладъ  товарища  Солоневича  о  работе
московскаго автозавода.
     Активисты устремляются къ  нарамъ  подымать  уже  уснувшихъ  обитателей
барака.  Товарищъ Солоневичъ слазить  съ  наръ  и,  проклиная  свою  судьбу,
доклады, культработу и активистовъ, честно старается вложить въ 10-15 минутъ
все, что полагается сказать объ  АМО. Никто товарища  Солоневича, конечно, и
не думаетъ слушать  -- кроме разве актива. Сонныя лица  маячатъ надъ нарами,
босыя нога свешиваются съ  наръ. Докладъ  конченъ. "Вопросы есть"? --  Какие
тамъ вопросы -- людямъ  скорее бы заснуть. Но культъ-тройка хочетъ  проявить
активность.  "А  скажите,  товарищъ докладчикъ,  какъ поставлено  на  заводе
рабочее  изобретательство".  Охъ,  еще  три  минуты.  Сказалъ. "А,  скажите,
товарищъ докладчикъ"...
     Но  товарищъ   Солоневичъ   политическаго   капитала  зарабатывать   не
собирается и  сокращение срока заключения его никакъ не интересуетъ. Поэтому
на третий вопросъ товарищъ  Солоневичъ отвечаетъ: "Не  знаю; все, что зналъ,
разсказалъ"...  А  какой-нибудь докладчикъ  изъ  бывшихъ  комсомольцевъ  или
коммунистовъ {444} на тему "революционный  подъемъ среди  народовъ  востока"
будетъ  размусоливать  часа  два-три. Революционнаго  подъема на  востоке --
лагерникамъ какъ разъ и не хватало, особенно -- ночью.
     Всеми этакими  культурно-просветительными мероприятиями  заведывалъ  въ
нашемъ бараке пожилой петербугский бухгалтеръ со сладкой фамилией Анютинъ --
толстовецъ, вегетарианецъ и человекъ  безтолковый. У меня относительно  него
было  два  предложения:  а)  онъ  действуетъ,  какъ  действуетъ  большинство
лагернаго  актива, въ  нелепомъ расчете на честность власти, на  то, что она
сдерживаетъ свои обещания. Онъ-де пять  летъ  будетъ изъ  кожи  лезть  вонъ,
надрываться на  работе, на безсонныхъ ночахъ, проведенныхъ за расписываниемъ
никому   ненужной  стенной  газеты,  составлениемъ  плановъ  и  отчетовъ  по
культработе и  пр. пр. -- и за это за все ему изъ семи летъ его срока -- два
года  скинутъ. Расчетъ  этотъ неправиленъ ни съ  какой стороны. За  эти пять
летъ  онъ очень рискуетъ получить  прибавку къ своему основному  сроку -- за
какой-нибудь допущенный имъ идеологический перегибъ или  недогибъ. За эти же
пять летъ -- если  онъ все время изъ кожи  будетъ лезть вонъ -- онъ  станетъ
окончательнымъ инвалидомъ -- и тогда,  только тогда, власть отпуститъ его на
волю помирать, где ему вздумается. И, наконецъ, сокращение  срока добывается
вовсе не  "честнымъ социалистическимъ трудомъ", а исключительно большимъ или
меньшимъ запасомъ изворотливости и сообразительности. Этими пороками Анютинъ
не страдалъ. Вся его игра -- была совсемъ впустую. И поэтому возникло второе
предположение:  Анютинъ  некоимъ  образомъ прикомандированъ  въ  баракъ  для
специальнаго наблюдения за  мною  и Юрой  -- ни  мне, ни  Юре  онъ со  своей
культработой  не  давалъ  никакого житья.  Я  долгое  время  и  съ  большимъ
безпокойствомъ присматривался къ Анютину, пока на "субботникахъ" (въ  лагере
называютъ  -- "ударникахъ") не выяснилъ съ почти окончательной уверенностью:
Анютинымъ  двигаютъ  безтолковость  и суетливость -- отличительныя  свойства
всякаго активиста: безъ суетливости -- туда не пролезешь, а при наличии хоть
некоторой толковости -- туда и лезть незачемъ...
     Въ свой планъ работы Анютинъ всадилъ и такой пунктъ: разбить цветники у
нашего барака -- вотъ  поистине  однихъ цветовъ намъ  не хватало для полноты
нашей красивой жизни, ужъ хоть картошку бы предложилъ посадить...
     "Субботникъ" или  "ударникъ"  -- это  работа,  выполняемая  въ  порядке
общественной нагрузки  въ свободное  время.  Въ  лагере  это свободное время
бываетъ только въ выходные дни. Три выходныхъ дня семьдесятъ человекъ нашего
барака  ковырялись  надъ  пятью  грядками  для  будущихъ  цветовъ:  здесь  я
наблюдалъ   социалистический   трудъ  въ   крайнемъ  выражении   всего   его
великолепия: работы  тамъ было одному  человеку на день-полтора. Но, въ виду
полной безсмысленности  всей этой  затеи  люди  работали,  какъ дохлыя мухи,
лопатъ не  хватало, порядка не было, и когда  въ двести десять рабочихъ дней
было  сделано  пять грядокъ,  то  выяснилось:  цветочныхъ  семянъ нетъ  и въ
заводе. {445} Время же для посадки картошки было слишкомъ позднее. И тогда я
сказалъ  Анютину:  ну,  ужъ  теперь-то  я продерну  его  въ  "Перековке"  за
"безхозяйственную   растрату  двухсотъ   десяти   рабочихъ   дней".  Анютинъ
перепугался смертельно, и это меня успокоило: если бы онъ былъ сексотомъ, то
ни "Перековки", ни "безхозяйственности" бояться было бы ему нечего.
     Впрочемъ, несмотря на свою  активность, а можетъ быть, и вследствие ея,
Анютинъ скоро  попалъ въ ШИЗО: вышелъ  погулять  за пределы лагерной черты и
напоролся на какого-то  активиста  изъ вохровцевъ.  Анютинъ  попалъ въ  одну
камеру съ группой туломскихъ инженеровъ, которые  еще зимой задумали  бежать
въ  Финляндию  и  уже  около  полугода  ждали  разстрела...  Ихъ  жены  были
арестованы въ Петербурге  и Москве, и  шло следствие: не  оказывали  ли  оне
своимъ мужьямъ помощи въ деле подготовки побега... Инженеровъ было, кажется,
шесть или  семь  человекъ, люди, по всей  вероятности, были неглупые,  и ихъ
судьба висела надъ нами какимъ-то страшнымъ предостережениемъ.
     Помню, что когда-то, около этого времени, яркимъ ле