"какъ  это вы, товарищъ Добротинъ,  при всей вашей практике,
до сихъ поръ не научились съ восьмерками справляться?"
     Потомъ мы  прощаемся съ  очень плохо деланнымъ спокойствиемъ.  Жму руку
Бобу. Ирочка целуетъ меня  въ лобъ. Юра старается не смотреть на меня, жметъ
мне руку и говоритъ:
     -- Ну, что-жъ, Ватикъ... До свидания... Въ четвертомъ измерении...
     Это  его  любимая  и  весьма  утешительная  теория  о  метампсихозе  въ
четвертомъ измерении; но голосъ не выдаетъ уверенности въ этой теории.
     Ничего, Юрчинька. Богъ дастъ -- и въ третьемъ встретимся...

        ___

     Стоитъ  совсемъ  пришибленный  Степушка  --  онъ   едва-ли   что-нибудь
соображаетъ  сейчасъ. Вокругъ  насъ  плотнымъ кольцомъ  выстроились  все  36
захватившихъ  насъ  чекистовъ,  хотя  между нами  и волей  --  циклопическия
железо-бетонныя стены тюрьмы  ОГПУ  --  тюрьмы  новой стройки. Это, кажется,
единственное, что советская власть строитъ прочно  и въ  расчете на  долгое,
очень долгое время.
     Я подымаюсь по  какимъ-то  узкимъ  бетоннымъ лестницамъ.  Потомъ  целый
лабиринтъ корридоровъ. Двухчасовый  обыскъ. Одиночка.  Четыре  шага впередъ,
четыре шага назадъ. Безсонныя ночи. Лязгъ тюремныхъ дверей...
     И ожидание.

        ДОПРОСЫ

     Въ  корридорахъ  тюрьмы  --   собачий   холодъ  и  образцовая  чистота.
Надзиратель идетъ сзади  меня и  командуетъ:  налево...  внизъ... направо...
Полы устланы половиками. Въ циклопическихъ стенахъ -- глубокия ниши, ведущия
въ камеры. Это -- корпусъ одиночекъ...
     Издали,   изъ-за   угла   корридора,    появляется   фигура   какого-то
заключеннаго.  Ведущий  его надзиратель  что-то  командуетъ,  и  заключенный
исчезаетъ въ нише. Я только мелькомъ вижу безмерно исхудавшее обросшее лицо.
Мой надзиратель командуетъ:
     -- Проходите и не оглядывайтесь въ сторону.
     Я  все-таки искоса  оглядываюсь.  Человекъ стоитъ  лицомъ  къ  двери, и
надзиратель заслоняетъ его отъ моихъ взоровъ. Но это -- незнакомая фигура...
     Меня  вводятъ  въ  кабинетъ следователя, и я, къ своему изумлению, {23}
вижу Добротина, возседающаго за огромнымъ министерскимъ письменнымъ столомъ.
     Теперь  его  руки не дрожатъ; на кругломъ, хорошо откормленномъ лице --
спокойная и даже благожелательная улыбка.
     Я понимаю, что у Добротина есть все  основания быть довольнымъ. Это онъ
провелъ всю  операцию,  пусть  несколько  театрально,  но  втихомолку  и  съ
успехомъ. Это онъ поймалъ вооруженную группу, это у  него на рукахъ какое ни
на есть,  а все же настоящее дело,  а ведь не каждый день, да, пожалуй, и не
каждый  месяцъ  ГПУ,  даже  ленинградскому,  удается  изъ  чудовищныхъ  кучъ
всяческой провокации, липы, халтуры,  инсценировокъ, доносовъ, "романовъ"  и
прочей трагической чепухи извлечь  хотя  бы одно "жемчужное зерно" настоящей
контръ-революции, да еще и вооруженной.
     Лицо Добротина лоснится, когда онъ приподымается, протягиваетъ мне руку
и говоритъ:
     -- Садитесь, пожалуйста, Иванъ Лукьяновичъ...
     Я  сажусь  и  всматриваюсь  въ  это  лицо,   какъ  хотите,  а  все-таки
победителя.  Добротинъ протягиваетъ мне папиросу, и я закуриваю. Я не курилъ
уже две недели, и отъ папиросы чуть-чуть кружится голова.
     -- Чаю хотите?
     Я,  конечно,  хочу и  чаю...  Черезъ  несколько  минутъ  приносятъ чай,
настоящий чай, какого "на воле" нетъ, съ лимономъ и съ сахаромъ.
     -- Ну-съ, Иванъ  Лукьяновичъ,  -- начинаетъ Добротинъ,  -- вы, конечно,
прекрасно понимаете, что намъ  все,  решительно  все  известно. Единственная
правильная для васъ политика -- это карты на столъ.
     Я понимаю, что какия тутъ карты на  столъ, когда все карты  и безъ того
уже въ рукахъ Добротина. Если онъ не окончательный дуракъ -- а  предполагать
это у  меня нетъ решительно никакихъ оснований,  -- то, помимо Бабенковскихъ
показали, у него есть показания г-жи Е. и, что еще хуже, показания Степушки.
А что  именно Степушка  съ переполоху  могъ наворотить --  этого напередъ  и
хитрый человекъ не придумаетъ.
     Чай и папиросы уже почти совсемъ успокоили мою нервную систему. Я почти
спокоенъ.  Я могу  спокойно  наблюдать  за Добротинымъ,  расшифровывать  его
интонации и  строить какие-то планы  самозащиты --  весьма эфемерные  планы,
впрочемъ...
     --  Я  долженъ  васъ   предупредить,  Иванъ   Лукьяновичъ,  что  вашему
существованию непосредственной опасности не угрожаетъ. Въ особенности,  если
вы  последуете  моему  совету.  Мы  --  не  мясники.  Мы  не  разстреливаемъ
преступниковъ, гораздо  более  опасныхъ, чемъ  вы. Вотъ,  --  тутъ Добротинъ
сделалъ  широкий  жестъ  по  направлению   къ  окну.  Тамъ,  за  окномъ,  во
внутреннемъ дворе ГПУ, еще достраивались новые корпуса тюрьмы. -- Вотъ, тутъ
работаютъ  люди,  которые  были приговорены даже  къ  разстрелу,  и тутъ они
своимъ трудомъ очищаютъ себя отъ прежнихъ {24} преступлений передъ советской
властью. Наша задача -- не карать, а исправлять...
     Я сижу  въ мягкомъ кресле,  курю  папиросу  и  думаю  о  томъ,  что это
дипломатическое  вступление  решительно  ничего  хорошаго  не   предвещаетъ.
Добротинъ меня  обхаживаетъ.  А это  можетъ означать  только одно:  на  базе
безспорной и  известной ГПУ  и безъ  меня фактической  стороны  нашего  дела
Добротинъ хочетъ создать какую-то "надстройку",  раздуть  дело, запутать  въ
него кого-то еще. Какъ и кого именно -- я еще не знаю.
     -- Вы, какъ разумный человекъ, понимаете, что ходъ вашего дела зависитъ
прежде  всего  отъ  васъ самихъ. Следовательно,  отъ  васъ зависятъ и судьбы
вашихъ родныхъ  --  вашего  сына, брата...  Поверьте мне,  что  я не  только
следователь, но и человекъ. Это, конечно, не значитъ, что вообще следователи
-- не люди... Но вашъ сынъ еще такъ молодъ...
     Ну-ну, думаю я, не ГПУ, а какая-то воскресная проповедь.
     -- Скажите, пожалуйста, товарищъ  Добротинъ,  вотъ вы говорите, что  не
считаете насъ  опасными преступниками... Къ чему  же  тогда  такой, скажемъ,
расточительный  способъ  ареста?  Отдельный  вагонъ,  почти  четыре  десятка
вооруженныхъ людей...
     -- Ну, знаете, вы -- не опасны  съ точки зрения советской власти. Но вы
могли  быть  очень опасны  съ  точки зрения безопасности нашего оперативнаго
персонала... Поверьте, о вашихъ  атлетическихъ достиженияхъ мы знаемъ  очень
хорошо. И такъ вашъ братъ сломалъ руку одному изъ нашихъ работниковъ.
     -- Что это -- отягчающий моментъ?
     -- Э, нетъ, пустяки. Но если бы нашихъ работниковъ было бы  меньше, онъ
переломалъ  бы кости имъ всемъ... Пришлось бы  стрелять... Отчаянный  парень
вашъ братъ.
     -- Неудивительно. Вы  его летъ  восемь по тюрьмамъ таскаете  за здорово
живешь...
     -- Во-первыхъ, не за здорово живешь... А во-вторыхъ,  конечно, съ нашей
точки зрения, вашъ  братъ  едва-ли поддается исправлению... О его  судьбе вы
должны  подумать особенно серьезно.  Мне будетъ  очень  трудно  добиться для
него... более мягкой меры наказания. Особенно, если вы мне не поможете.
     Добротинъ  кидаетъ  на  меня  взглядъ  въ упоръ, какъ  бы  ставя  этимъ
взглядомъ точку надъ  какимъ-то невысказаннымъ "и". Я понимаю -- въ переводе
на общепонятный языкъ это все значитъ: или вы подпишите все, что вамъ будетъ
приказано, или...
     Я еще не знаю, что именно мне будетъ приказано. По всей  вероятности, я
этого не подпишу... И тогда?
     -- Мне кажется, товарищъ  Добротинъ, что все дело -- совершенно ясно, и
мне только остается письменно подтвердить то, что вы и такъ знаете.
     -- А откуда вамъ известно, что именно мы знаемъ?
     --   Помилуйте,  у   васъ  есть   Степановъ,  г-жа   Е.,  "вещественныя
доказательства" и, наконецъ, у васъ есть товарищъ Бабенко.
     При имени Бабенко Добротинъ слегка улыбается. {25}
     -- Ну,  у Бабенки есть  еще и своя история -- по линии вредительства въ
Рыбпроме.
     -- Ага, такъ это онъ такъ заглаживаетъ вредительство?
     -- Послушайте, -- дипломатически намекаетъ Добротинъ, -- следствие ведь
веду я, а не вы...
     -- Я понимаю. Впрочемъ, для меня дело такъ же ясно, какъ и для васъ.
     -- Мне не все ясно. Какъ, напримеръ, вы достали оружие и документы?
     Я   объясняю:   я,   Юра  и   Степановъ  --   члены  союза  охотниковъ,
следовательно, имели  право  держать  охотничьи, гладкоствольныя ружья. Свою
малокалиберную  винтовку Борисъ  сперъ  въ осоавиахимовскомъ тире. Браунингъ
Юра привезъ изъ заграницы. Документы -- все совершенно легальны, оффициальны
и получены такимъ же легальнымъ и оффициальнымъ путемъ -- тамъ-то и тамъ-то.
     Добротинъ явственно  разочарованъ. Онъ  ждалъ  чего-то  более сложнаго,
чего-то,  откуда  можно  было   бы  вытянуть   какихъ-нибудь  соучастниковъ,
разыскать какия-нибудь "нити" и вообще развести  всякую пинкертоновщину. Онъ
знаетъ, что получить даже самую прозаическую  гладкоствольную берданку -- въ
СССР очень трудная вещь  и далеко не всякому удается. Я разсказываю, какъ мы
съ   сыномъ  участвовали  въ  разныхъ  экспедицияхъ:  въ  Среднюю  Азию,  въ
Дагестанъ, Чечню и т.д., и что подъ этимъ соусомъ я вполне легальнымъ путемъ
получилъ оружие.  Добротинъ  пытается выудить хоть какия-нибудь противоречия
изъ  моего разсказа, я пытаюсь выудить изъ Добротина хотя бы приблизительный
остовъ техъ "показаний", какия мне будутъ предложены. Мы оба терпимъ  полное
фиаско.
     -- Вотъ что я вамъ  предложу,  -- говоритъ,  наконецъ,  Добротинъ. -- Я
отдамъ  распоряжение  доставить въ вашу  камеру  бумагу и прочее, и вы  сами
изложите все показания,  не  скрывая  решительно ничего. Еще разъ  напоминаю
вамъ, что отъ вашей откровенности зависитъ все.
     Добротинъ   опять   принимаетъ   видъ   рубахи-парня,   и   я   решаюсь
воспользоваться моментомъ:
     --  Не можете ли  вы, вместе съ  бумагой, приказать доставить мне  хоть
часть того продовольствия, которое у насъ было отобрано?
     Голодая въ одиночке, я не безъ вожделения въ сердце своемъ вспоминалъ о
техъ запасахъ сала, сахару, сухарей,  которые мы везли  съ  собой и  которые
сейчасъ жрали какие-то чекисты...
     --  Знаете, Иванъ Лукьяновичъ, это  будетъ трудно. Администрация тюрьмы
не подчинена следственнымъ властямъ. Кроме того,  ваши запасы, вероятно, уже
съедены... Знаете-ли, скоропортящиеся продукты...
     -- Ну, скоропортящиеся мы и сами могли бы съесть...
     -- Да... Вашему сыну я передалъ кое-что, -- вралъ Добротинъ (ничего онъ
не передалъ). -- Постараюсь и вамъ. Вообще я готовъ идти вамъ навстречу и въ
смысле режима, и въ смысле питания... Надеюсь, что и вы... {26}
     --  Ну, конечно. И  въ вашихъ, и въ моихъ интересахъ покончить  со всей
этой канителью возможно скорее, чемъ бы она ни кончилась...
     Добротинъ понимаетъ мой намекъ.
     -- Уверяю васъ,  Иванъ  Лукьяновичъ, что  ничемъ особенно страшнымъ она
кончиться не можетъ... Ну, пока, до свиданья.
     Я подымаюсь со своего кресла и  вижу:  рядомъ съ кресломъ Добротина изъ
письменнаго стола  выдвинута доска и  на  доске  крупнокалиберный кольтъ  со
взведеннымъ куркомъ.
     Добротинъ былъ готовъ къ менее великосветскому финалу нашей беседы...

        СТЕПУШКИНЪ РОМАНЪ

     Вежливость  --  качество  приятное  даже  въ  палаче.   Конечно,  очень
утешительно, что мне не тыкали въ носъ наганомъ, не инсценировали разстрела.
Но,  во-первыхъ,  это  до поры  до времени и,  во-вторыхъ,  допросъ не  далъ
решительно  ничего  новаго. Весь  разговоръ  --  совсемъ  впустую.  Никакимъ
обещаниямъ Добротина  я, конечно, не  верю,  какъ  не верю его крокодиловымъ
воздыханиямъ по  поводу Юриной  молодости. Юру, впрочемъ, вероятно, посадятъ
въ концлагерь.  Но, что изъ  того? За смерть отца  и  дяди онъ  ведь  будетъ
мстить -- онъ не изъ тихихъ мальчиковъ. Значитъ, тотъ-же разстрелъ -- только
немного попозже. Степушка, вероятно, отделается дешевле всехъ. У него одного
не было никакого оружия, онъ  не принималъ никакого  участия  въ  подготовке
побега. Это -- старый,  затрушенный и вполне аполитичный гроссбухъ. Кому онъ
нуженъ  -- абсолютно одинокий, отъ  всего  оторванный человекъ, единственная
вина   котораго  заключалась  въ  томъ,  что  онъ,  рискуя  жизнью,  пытался
пробраться къ себе домой, на родину, чтобы тамъ доживать свои дни...
     Я наскоро  пишу  свои показания и жду очередного  вызова, чтобы узнать,
где кончится следствие, какъ таковое, и где начнутся попытки выжать изъ меня
"романъ".
     Мои  показания   забираетъ   корридорный  надзиратель  и   относить  къ
Добротину. Дня черезъ три меня вызываютъ на допросъ.
     Добротинъ встречаетъ  меня такъ же вежливо,  какъ и въ  первый разъ, но
лицо его выражаетъ разочарование.
     -- Долженъ вамъ сказать, Иванъ Лукьяновичъ, что ваша писанина никуда не
годится. Это все  мы и безъ васъ знаемъ. Ваша попытка побега насъ очень мало
интересуетъ. Насъ интересуетъ вашъ шпионажъ.
     Добротинъ   бросаетъ  это  слово,  какъ  какой-то  тяжелый  метательный
снарядъ, который  долженъ  сбить  меня съ ногъ  и  выбить изъ  моего,  очень
относительнаго,   конечно,   равновесия.   Но    я   остаюсь   равнодушнымъ.
Вопросительно и молча смотрю на Добротина.
     Добротинъ  "пронизываетъ   меня  взглядомъ".   Техническая  часть  этой
процедуры ему явственно не удается. Я курю добротинскую папироску и жду...
     -- Основы вашей  "работы" намъ  достаточно  полно известны,  {27} и  съ
вашей стороны, Иванъ  Лукьяновичъ, было бы  даже, такъ сказать... неумно эту
работу отрицать. Но целый рядъ отдельныхъ нитей намъ неясенъ. Вы должны намъ
ихъ выяснить...
     -- Къ сожалению, ни насчетъ основъ, ни насчетъ нитей ничемъ вамъ помочь
не могу.
     -- Вы, значитъ, собираетесь отрицать вашу "работу".
     -- Самымъ категорическимъ образомъ. И преимущественно потому, что такой
работы и въ природе не существовало.
     -- Позвольте, Иванъ Лукьяновичъ.  У насъ есть наши агентурныя данныя, у
насъ есть копии съ вашей переписки. У насъ есть показания Степанова, который
во всемъ сознался...
     Я уже потомъ, по дороге въ лагерь, узналъ, что  со Степушкой обращались
далеко  не такъ великосветски, какъ со всеми нами. Тотъ же  самый Добротинъ,
который вотъ сейчасъ  прямо лоснится отъ корректности,  стучалъ кулакомъ  по
столу, крылъ его матомъ, тыкалъ ему въ носъ кольтомъ и грозилъ "пристрелить,
какъ дохлую собаку". Не знаю, почему именно какъ дохлую...
     Степушка наворотилъ. Наворотилъ совершенно  жуткой  чепухи, запутавъ въ
ней и  людей,  которыхъ онъ зналъ,  и людей,  которыхъ  онъ  не  зналъ.  Онъ
перепугался такъ, что стремительность его "показаний"  прорвала все преграды
элементарной  логики,  подхватила  за собой Добротина и  Добротинъ  въ  этой
чепухе утопъ.
     Что онъ утопъ,  мне стало ясно  после  первыхъ же  минутъ  допроса. Его
"агентурныя данныя" не стоили двухъ копеекъ; слежка за мной, какъ оказалось,
была,  но  ничего  путнаго  и  выслеживать  не  было;  переписка  моя,  какъ
оказалось, перлюстрировалась вся, но и изъ нея  Добротинъ ухитрился выкопать
только факты, разбивающия его собственную  или, вернее,  Степушкину  теорию.
Оставалась одна эта "теории" или, точнее, остовъ "романа", который я долженъ
былъ облечь  плотью и  кровью, закрепить  всю эту чепуху  своей  подписью, и
тогда на рукахъ у Добротина оказалось бы настоящее дело, на которомъ, можетъ
быть, можно было бы сделать  карьеру и въ которомъ увязло  бы  около десятка
решительно ни въ чемъ ниповинныхъ людей.
     Если   бы  вся  эта  чепуха  была  сгруппирована   хоть  сколько-нибудь
соответственно  съ  человеческимъ  мышлениемъ, выбраться  изъ  нея  было  бы
нелегко. Какъ-никакъ  знакомства  съ  иностранцами  у  меня были.  Связь  съ
заграницей  была. Все  это  само по себе уже  достаточно  предосудительно съ
советской  точки зрения,  ибо не  только заграницу, но  и каждаго отдельнаго
иностранца  советская  власть  отгораживаетъ  китайской  стеной  отъ зрелища
советской нищеты, а советскаго жителя -- отъ буржуазныхъ соблазновъ.
     Я  до  сихъ  поръ не  знаю,  какъ  именно  конструировался остовъ этого
романа. Мне кажется, что  Степушкинъ переполохъ вступилъ въ социалистическое
соревнование  съ  Добротинскимъ рвениемъ,  и изъ обоихъ и въ отдельности  не
слишкомъ  хитрыхъ  источниковъ  получился  совсемъ  ужъ  противоестественный
ублюдокъ. Въ одну нелепую кучу  были свалены и Юрины товарищи по футболу,  и
та английская семья, которая  приезжала ко мне въ Салтыковку на Week  End, и
несколько знакомыхъ журналистовъ, и мои поездки {28} по России,  и  все, что
хотите.  Здесь не  было  никакой  ни логической, ни  хронологической увязки.
Каждая "улика" вопиюще противоречила другой, и ничего не стоило доказать всю
полную логическую безсмыслицу всего этого "романа".
     Но что было бы, если бы я ее доказалъ?
     Въ данномъ виде -- это было варево, несъедобное даже для неприхотливаго
желудка ГПУ. Но если бы я указалъ Добротину на самыя зияющия несообразности,
-- онъ устранилъ бы ихъ, и въ коллегию ОГПУ пошелъ бы обвинительный актъ, не
лишенный  хоть  некоторой,  самой  отдаленной,  доли  правдоподобия.   Этого
правдоподобия  было бы достаточно для создания новаго  "дела" и  для  ареста
новыхъ "шпионовъ".
     И  я очень  просто  говорю  Добротину,  что я  -- по его же  словамъ --
человекъ разумный  и что именно поэтому я не верю ни въ его обещания,  ни въ
его угрозы, что вся эта пинкертоновщина со шпионами -- несусветимый вздоръ и
что вообще никакихъ показаний на  эту тему я подписывать не буду.  Что можно
было  перепугать  Степанова  и поймать  его  на  какую-нибудь  очень дешевую
удочку, но что меня на такую удочку никакъ не поймать.
     Добротинъ   какъ-то  сразу   осекается,   его   лицо   на   одинъ  мигъ
перекашивается   яростью,   и  изъ   подъ   лоснящейся  поверхности   хорошо
откормленнаго   и   благодушно-корректнаго,   если   хотите,   даже   слегка
европеизированнаго "следователя" мелькаетъ оскалъ чекистскихъ челюстей.
     -- Ахъ, такъ вы -- такъ...
     -- Да, я -- такъ...
     Мы несколько секундъ смотримъ другъ на друга въ упоръ.
     -- Ну, мы васъ заставимъ сознаться...
     -- Очень мало вероятно...
     По лицу  Добротина видна, такъ сказать, борьба стилей.  Онъ  сбился  со
своего  европейскаго стиля  и  почему-то не  рискуетъ  перейти  къ  обычному
чекистскому:  то-ли ему не приказано,  то-ли онъ побаивается: за три  недели
тюремной  голодовки я не очень уже  ослабь  физически и терять  мне  нечего.
Разговоръ заканчивается совсемъ ужъ глупо:
     -- Вотъ видите, -- раздраженно говоритъ Добротинъ. -- А я для васъ даже
выхлопоталъ сухарей изъ вашего запаса.
     -- Что-же, вы думали купить сухарями мои показания?
     -- Ничего я не думалъ покупать. Забирайте  ваши  сухари. Можете идти въ
камеру.

        СИНЕДРиОНЪ

     На  другой  же день  меня  снова  вызываютъ  на  допросъ. На этотъ разъ
Добротинъ --  не  одинъ. Вместе съ нимъ  --  еще  какихъ-то три следователя,
видимо,  чиномъ значительно повыше. Одинъ -- въ чекистской  форме и съ двумя
ромбами въ петлице. Дело идетъ всерьезъ.
     Добротинъ держится пассивно и въ тени. Допрашиваютъ те трое. Около пяти
часовъ  идутъ  безконечные вопросы  о  всехъ  моихъ  {29}  знакомыхъ,  снова
выплываетъ уродливый, нелепый остовъ Степушкинаго детективнаго романа, но на
этотъ разъ уже  въ новомъ  варианте. Меня въ шпионаже  уже не  обвиняютъ. Но
граждане  X, Y, Z  и прочие занимались шпионажемъ, и я объ  этомъ не могу не
знать. О Степушкиномъ шпионаже тоже почти не  заикаются, весь упоръ делается
на  несколькихъ моихъ  иностранныхъ  и не-иностранныхъ знакомыхъ. Требуется,
чтобы  я подписалъ показания, ихъ изобличающия, и тогда... опять разговоровъ
о молодости моего сына, о моей собственной судьбе, о судьбе брата. Намеки на
то, что мои  показании весьма существенны "съ международной  точки  зрения",
что, въ виду дипломатическаго характера всего этого дела,  имя мое нигде  не
будетъ  названо. Потомъ  намеки -- и весьма прозрачные --  на  разстрелъ для
всехъ насъ трехъ, въ случае моего отказа и т.д. и т.д.