одобрали его безпризорники -- и пошелъ парень...
     Остальныя    истории   совершенно   стандартны:    голодъ,    священная
социалистическая собственность, ссылка отца -- а то и обоихъ родителей -- за
попытку  прокормить ребятъ  своимъ  же собственнымъ  хлебомъ,  который  ныне
объявленъ колхознымъ, священнымъ и  неприкосновеннымъ для мужичьяго  рта  --
ну,   остальное  ясно.  У   городскихъ,   преимущественно  рабочихъ   детей,
безпризорность начинается съ безнадзорности: отецъ на работе часовъ по 12 --
15, мать  --  тоже,  дома  есть  нечего, начинаетъ мальчишка  подворовывать,
потомъ  собирается целая  стайка вотъ  этакихъ  "промышленниковъ"  -- дальше
опять  все  понятно.  Новымъ  явлениемъ   былъ   еврейский  мальчишка,  сынъ
еврейскаго  колхозника  --  побочный продуктъ коллективизации  джойнтовскихъ
колоний  въ Крыму.  Продуктовъ еврейскаго раскулачивания  мне еще видать  не
приходилось. Другой  безпризорникъ-еврей пережилъ  историю  более  путаную и
связанную съ Биробиджаномъ -- эта история слишкомъ длинна для данной темы...
     Вообще  здесь  былъ некий новый  видъ того советскаго интернационала --
интернационала  голода,  горя  и нищеты, --  нивеллирующий  все национальныя
отличия. Какой-то  грузинъ  --  уже  совсемъ  проеденный туберкулезомъ и все
время  хрипло кашляющий. Утверждаетъ, что  онъ сынъ  доктора, разстреляннаго
ГПУ.
     -- Ты по грузински говоришь?
     -- Н-не, забылъ...
     Тоже... руссификация... Руссификация людей, уходящихъ на тотъ светъ...

        ___

     Разговоръ шелъ какъ-то нервно:  ребята то замолкали  все,  то сразу  --
наперебой...  Въ  голову  все  время  приходило сравнение  {417}  съ  рыбьей
стайкой: точно кто-то невидимый и неслышный  командуетъ... И въ голосахъ,  и
въ порывистости настроений, охватывающихъ сразу всю эту безпризорную стайку,
было  что-то  отъ  истерики... Не  помню, почему именно я  одному изъ ребятъ
задалъ вопросъ о его родителяхъ -- и меня поразила грубость ответа:
     -- Подохли. И хренъ съ ними. Мне и безъ родителевъ не хуже...
     Я  повернулся къ нему.  Это былъ мальчишка летъ  15--16-ти, съ упрямымъ
лбомъ и темными, озлобленными глазами.
     -- Ой-ли?
     -- А на хрена они мне сдались? Живу вотъ и безъ нихъ.
     -- И хорошо живешь?
     Мальчишка посмотрелъ на меня злобно:
     -- Да вотъ, какъ хочу, такъ и живу...
     -- Ужъ будто? -- Въ ответъ мальчишка выругался -- вонюче и виртуозно...
     -- Вотъ,  -- сказалъ  я, -- елъ  бы ты  борщъ, сваренный  матерью, а не
лагерную баланду. Учился бы, въ футболъ игралъ.. Вши бы не ели.
     --  А  ну  тебя  къ.... матери, -- сказалъ мальчишка, густо сплюнулъ въ
костеръ и ушелъ, на ходу независимо подтягивая свои спадающие  штаны. Отойдя
шаговъ десятокъ, оглянулся, плюнулъ еще разъ и бросилъ по моему адресу:
     -- Вотъ тоже еще стерва выискалась!..
     Въ глазахъ его ненависть...

        ___

     Позже, по дороге изъ колонии дальше на северъ,  я все  вспоминалъ этого
мальчишку съ его отвратительнымъ  сквернословиемъ и съ ненавистью въ глазахъ
и  думалъ о полной, такъ сказать,  законности, о  неизбежной обусловленности
вотъ   этакой   психологии.   Не   несчастная   случайность,   а   общество,
организованное въ государство, лишило  этого мальчишку  его  родителей.  Его
никто не подобралъ и  ему никто  не  помогъ.  Съ  первыхъ же  шаговъ  своего
"самостоятельнаго"  и  мало-мальски  сознательнаго  существования  онъ  былъ
поставленъ  передъ альтернативой -- или  помереть  съ  голоду,  или нарушать
общественные  законы  въ  ихъ самой элементарнейшей форме.  Вотъ  одинъ  изъ
случаевъ такого нарушения:
     Дело  было  на  базаре  въ  Одессе  въ  1925 или  1926  году.  Какой-то
безпризорникъ  вырвалъ изъ рукъ  какой-то  дамочки каравай хлеба  и бросился
бежать.  Дамочка  подняла крикъ, мальчишку  какъ-то сбили  съ  ногъ.  Падая,
мальчишка въ кровь разбилъ себе лицо о  мостовую. Дамочка  подбежала и стала
колотить  его ногой  въ спину  и въ бокъ.  Примеру дамочки последовалъ и еще
кое-кто. Съ  дамочкой, впрочемъ, было  поступлено  не по хорошему:  какой-то
студентъ зверской пощечиной сбилъ ее  съ ногъ. Но  не въ этомъ дело: лежа на
земле, окровавленный и избиваемый, ежась  и  подставляя подъ удары  наиболее
выносливыя части своего тела, мальчишка съ жадной торопливостью рвалъ зубами
и,  {418} не  жуя,  проглатывалъ куски измазаннаго  въ крови и грязи  хлеба.
Потомъ окровавленнаго мальчишку поволокли  въ милицию. Онъ шелъ, всхлипывая,
утирая  рукавомъ  слезы  и  кровь  и  продолжая съ  той  же  жадной  спешкой
дожевывать такой ценой отвоеванный отъ судьбы кусокъ пищи.
     Никто изъ этихъ детей не могъ, конечно, лечь  на землю, сложить руки на
животике  и  съ  этакой  мирной  резиньяцией  помереть  во  славу   будущихъ
социалистическихъ поколений...  Они,  конечно,  стали бороться  за  жизнь --
единственнымъ способомъ, какой у нихъ оставался: воровствомъ. Но, воруя, они
крали у людей последний кусокъ хлеба -- предпоследняго не имелъ почти никто.
Въ  нищете  советской  жизни,  въ  миллионныхъ  масштабахъ  социалистической
безпризорности -- они стали общественнымъ бедствиемъ. И  они были  выброшены
изъ всякаго общества -- и оффициальнаго, и неоффициальнаго. Они превратились
въ бешенныхъ волковъ, за которыми охотятся все.
     Но въ этомъ мире, который на нихъ охотился, где-то тамъ  оставались все
же и дети, и родители, и семья, и забота, кое-какая сытость и даже кое-какая
безопасность  --  и   все  это   было  навсегда  потеряно  для   вотъ  этихъ
десятилетнихъ, для этихъ детей,  объявленныхъ более или менее вне закона. Во
имя  психическаго  самосохранения,  чисто  инстинктивно  они  вынуждены были
выработать въ себе  психологию отдельной  стаи. И ненавидящий  взглядъ моего
мальчишки  можно  было  перевести такъ:  "А ты мне можешь вернуть родителей,
семью, мать, борщъ? Ну, и иди къ чортовой матери, не пили душу"...

        ___

     Мальчишка  отошелъ къ другому  костру.  У  нашего  --  опять воцарилось
молчание.  Кто-то  предложилъ: спеть  бы... "Ну, спой". Юдинъ изъ мальчиковъ
лихо  вскочилъ  на ноги,  извлекъ изъ  кармана  что-то вроде  кастаньетъ  и,
приплясывая и подергиваясь, задорно началъ блатную песенку:

        За что мы страдали, за что мы боролись,
        За что мы проливали свою кровь?
        За накрашенныя губки, за колени ниже юбки,
        За эту распроклятую любовь?..

        "Маруха, маруха, ты брось свои замашки,
        Они комплементируютъ мине".
        Она ему басомъ: "иди ты къ своимъ массамъ,
        Не буду я сидеть въ твоемъ клубе"...

     Забубенный  мотивъ  не подымаетъ  ничьего  настроения. "Да  брось  ты"!
Певецъ  артистически  выругался и  селъ.  Опять  молчание.  Потомъ  какой-то
голосокъ затянулъ тягучий мотивъ: {419}

        Эхъ, свистокъ, да братокъ, да на ось,
        Насъ опять повезетъ паровозъ...
        Мы безъ дома, безъ гнезда, шатья безпризорная...

     Песню подхватываютъ десятки негромкихъ голосовъ. Поютъ -- кто лежа, кто
сидя, кто обхвативъ колени и уткнувъ въ колени голову, кто тупо и безнадежно
уставившись въ костеръ -- глаза  смотрятъ не на пламя, а  куда-то внутрь, въ
какое-то будущее -- какое будущее?

        ...А я, сиротинка,
        Позабыть отъ людей.
        Позабытъ, позаброшенъ
        Съ молодыхъ раннихъ летъ,
        А я, сиротинка,
        Счастья, доли мне нетъ.
        Ахъ, умру я, умру я,
        Похоронятъ меня --
        И никто не узнаетъ,
        Где могилка моя.

     Да,  о  могилке не  узнаетъ, действительно,  никто... Негромко  тянется
разъедающий  душу   мотивъ.  Посеревшия   детския  лица   какъ   будто   все
сосредоточились  на мысляхъ объ этой могилке, которая ждетъ ихъ где-то очень
недалеко: то-ли  въ  трясине ближайшаго болота, то-ли подъ  колесами поезда,
то-ли  въ цынготныхъ  братскихъ  ямахъ колонии, то-ли просто  у  стенки  ББК
ОГПУ...
     -- Сволота пришла! -- вдругъ говоритъ одинъ изъ "колонистовъ".
     Оборачиваюсь.   Во  главе   съ  Ченикаломъ   шествуетъ  штукъ  двадцать
самоохранниковъ. Песня замолкаетъ. "Вотъ сколопендры, гады, гадючье семя"...
     Самоохранники   разсаживаются   цепью   вокругъ   площадки.    Ченикалъ
подсаживается ко мне. Ребята нехотя подымаются:
     -- Чемъ съ гадами сидеть, пойдемъ ужъ копать, что-ль...
     --  Хай  сами копаютъ... Мы  насаживаться будемъ, а они  -- сидеть,  да
смотреть. Пусть и эта язва сама себе могилу копаетъ...
     Ребята нехотя подымаются и съ презрительной развалочкой  покидаютъ нашъ
костеръ. Мы съ Ченикаломъ остаемся одни. Ченикалъ мне  подмигиваетъ:  "вотъ,
видали, дескать, что за народъ"... Я это вижу почище Ченикала.
     -- А вы зачемъ собственно свой отрядъ привели?
     -- Да что-бъ не разбежались.
     -- Нечего сказать, спохватились, мы тутъ ужъ три часа.
     Ченикалъ пожимаетъ плечами: "какъ-то такъ очень ужъ скоро все вышло"...

        ___

     Къ  обеденному часу я выстраиваю ребятъ въ  колонну, и мы  возвращаемся
домой.  Колонну   со  всехъ  сторонъ  оцепили   самоохранники,   вооруженные
специальными дубинками. Я иду  рядомъ {420}  съ колонной. Какой-то мальчишка
начинаетъ   подозрительно  тереться   около  меня.   Мои   наружные  карманы
благоразумно  пусты,  и  я   иронически   оглядываю  мальчишку:  опоздалъ...
Мальчишка иронически поблескиваетъ плутоватыми глазками и отстаетъ отъ меня.
Въ колонне раздается хохотъ. Смеюсь и  я -- несколько деланно. "А ты,  дядь,
въ кармане пощупай." Я лезу рукой въ карманъ.
     Хохотъ усиливается. Къ своему изумлению, вытаскиваю  изъ кармана давеча
спертый кисетъ. Но  самое удивительное то, что  кисетъ полонъ. Развязываю --
махорка. Ну-ну... Спертую  у меня махорку мальчишки, конечно, выкурили сразу
-- значитъ,  потомъ  устроили какой-то  сборъ. Какъ и когда?  Колонна весело
хохочетъ вся:  "у  дядьки  инструктора  махорка  воскресла,  ай  да  дядя...
Говорили  тебе -- держи карманъ  шире.  А въ  другой  разъ, дядь,  не  корчи
фраера"...
     -- Съ чего это вы? -- несколько растерявшись,  спрашиваю я у ближайшаго
"пацана".
     Пацанъ задорно ухмыльнулся, скаля наполовину выбитые зубы.
     -- А это у насъ по общему собранию делается, прямо какъ у большихъ.
     Я  вспомнилъ  повешеннаго  сомоохранника  и подумалъ о  томъ,  что  эти
детския "общия собрания" будутъ почище взрослыхъ...
     Въ хвосте колонны послышались крики и ругань. Ченикалъ  своимъ волчьимъ
броскомъ кинулся туда и заоралъ:  "колонна-а, стой!"  Колонна, потоптавшись,
остановилась.  Я  тоже  подошелъ къ хвосту  колонны. На  придорожномъ  камне
сиделъ  одинъ  изъ самоохранниковъ, всхлипывая  и  вытирая кровь съ разбитой
головы.
     "Камнемъ заехали", -- пояснилъ Ченикалъ. Его волчьи глазки пронзительно
шныряли  по   лицамъ   безпризорниковъ,   стараясь   отыскать   виновниковъ.
Безпризорники вели себя издевательски.
     -- Это я, товарищъ воспитатель,  это я. А  ты мине въ глаза посмотри. А
ты мине у ж...  посмотри... -- ну и такъ  далее. Было ясно, что виновнаго не
найти:   камень   вырвался   откуда-то   изъ  середины   колонны  и  угодилъ
самоохраннику въ темя.
     Самоохранникъ  всталъ, пошатываясь. Двое изъ его товарищей поддерживали
его подъ руки. Въ глазахъ у всехъ трехъ была волчья злоба.
     ...Да,  придумано, что и говорить,  толково:  разделяй и  властвуй. Эти
самоохранники  точно  такъ же  спаяны  въ  одну  цепочку  -- они,  Ченикалъ,
Видеманъ,  Успенский  --  какъ на воле советский активъ  спаянъ съ советской
властью въ целомъ. Спаянъ кровью, спаянъ  ненавистью остальной массы, спаянъ
сознаниемъ,  что  только  ихъ  солидарность всей  банды,  только  энергия  и
безпощадность  ихъ  вождей  могутъ   обезпечить   имъ,  если   и   не  очень
человеческую, то все-таки жизнь...
     Ченикалъ зашагалъ рядомъ со мной.
     --  Вотъ  видите,  товарищъ Солоневичъ,  какая  у насъ  работа. Вотъ --
пойди,  найди...  Въ  шестомъ бараке  ночью  въ дежурнаго  воспитателя пикой
швырнули.
     -- Какой пикой?
     -- А такъ: палка, на палке гвоздь. Въ спину угодили. Не {421} сильно, а
проковыряли. Вотъ  такъ  и  живемъ.  А то вотъ,  весной было:  въ котелъ  въ
вольнонаемной  столовой  наклали  битаго  стекла.  Хорошо  еще,  что  поваръ
заметилъ --  крупное стекло было... Я знаете, въ  партизанской красной армии
былъ; вотъ  тамъ -- такъ  это война  -- не знаешь съ которой стороны  резать
будутъ, а  резали въ капусту.  Честное  вамъ говорю слово:  тамъ и то  легче
было.
     Я вежливо посочувствовалъ Ченикалу...

        ВИДЕМАНЪ ХВАТАЕТЪ ЗА ГОРЛО

     Придя въ  колонию, мы  пересчитали свой  отрядъ.  Шестнадцать  человекъ
все-таки  сбежало.   Ченикалъ  въ  ужасе.  Черезъ  полчаса   меня  вызываетъ
начальникъ Вохра. У  него  повадка боа-констриктора,  предвкушающаго хороший
обедъ и медленно развивающаго свои кольца.
     -- Такъ -- шестнадцать человекъ у васъ сбежало?
     -- У меня никто не сбежалъ.
     Удавьи кольца распрямляются въ матъ.
     -- Вы мне тутъ янкеля не крутите, я васъ... и т.д.
     Совсемъ  дуракъ  человекъ.  Я  сажусь на  столъ,  вынимаю  изъ  кармана
образцово показательную коробку  папиросъ.  Данная  коробка была получена въ
медгорскомъ распределителе ГПУ по специальной записке Успенскаго (всего было
получено сто коробокъ) -- единственная бытовая услуга, которую я  соизволилъ
взять у Успенскаго. Наличие коробки папиросъ сразу ставитъ человека въ некий
привиллегированный разрядъ -- въ лагере въ особенности, ибо коробка папиросъ
доступна только  привиллегированному сословию... Отъ коробки папиросъ  языкъ
начальника Вохра прилипаетъ къ его гортани.
     Я досталъ папиросу, постучалъ мундштукомъ, протянулъ коробку начальнику
Вохра: "Курите? А скажите, пожалуйста, сколько вамъ собственно летъ?"
     -- Тридцать  пять,  --  ляпаетъ  начальникъ  Вохра и спохватывается  --
попалъ  въ  какой-то  подвохъ.  --  А  вамъ  какое дело,  что  это  вы  себе
позволяете?
     -- Некоторое дело есть... Такъ какъ вамъ  тридцать  пять летъ а  не три
года, вы бы,  кажется, могли понять, что одинъ  человекъ  не имеетъ  никакой
возможности уследить за сотней безпризорниковъ, да еще въ лесу.
     -- Такъ чего же вы расписывались?
     -- Я расписывался въ наличии рабочей силы. А для охраны существуете вы.
Ежели  вы охраны  не дали  --  вы и  отвечать  будете. А  если  вы еще  разъ
попытаетесь на меня орать -- это для васъ можетъ кончиться весьма нехорошо.
     -- Я доложу начальнику колонии...
     -- Вотъ съ этого надо бы и начинать...
     Я зажигаю  спичку и вежливо  подношу ее къ папиросе  начальника  Вохра.
Тотъ находится въ совсемъ обалделомъ виде.
     Вечеромъ  я отправляюсь къ Видеману. Повидимому, за мной была  какая-то
слежка  -- ибо вместе  со мной  къ  Видеману  торопливо {422} вваливается  и
начальникъ Вохра. Онъ, видимо, боится, что о побеге я доложу первый и  не въ
его пользу.
     Начальникъ  Вохра докладываетъ: вотъ, дескать, этотъ  товарищъ взялъ на
работу сто  человекъ, а  шестнадцать у него сбежало. Видеманъ  не проявляетъ
никакого волнения: "такъ, говорите, шестнадцать человекъ?"
     -- Точно такъ, товарищъ начальникъ.
     -- Ну, и чортъ съ ними.
     -- Трое вернулись. Сказываютъ, одинъ утопъ въ  болоте. Хотели вытащить,
да чуть сами не утопли.
     -- Ну, и чортъ съ нимъ...
     Начальникъ Вохра балдеетъ снова. Видеманъ оборачивается ко мне:
     -- Вотъ что, тов.  Солоневичъ. Вы остаетесь у насъ. Я звонилъ Корзуну и
согласовалъ съ нимъ все, онъ уже давно  обещалъ перебросить  васъ сюда. Ваши
вещи будутъ доставлены изъ Медгоры оперативнымъ отделениемъ...
     Тонъ  --  вежливый,  но  не допускающий  никакихъ  возражений.  И  подъ
вежливымъ тономъ  чувствуются  оскаленные зубы  всегда  готоваго  прорваться
административнаго восторга.
     На  душе становится  нехорошо. У меня есть  подозрения, что Корзуну онъ
вовсе не  звонилъ, -- но что я могу поделать. Здесь я Видеману, въ сущности,
не  нуженъ  ни къ чему, но у Видемана есть  Вохръ, и онъ  можетъ меня  здесь
задержать, если и не надолго, то достаточно для  того, чтобы сорвать побегъ.
"Вещи  будутъ  доставлены оперативнымъ  отделениемъ"  --  значитъ,  оперродъ
полезетъ   на  мою  полку  и   обнаружитъ:  запасы  продовольствия,  еще  не
сплавленные въ лесъ, и  два компаса, только что спертые Юрой  изъ техникума.
Съ  моей задержкой  -- еще не такъ страшно. Юра пойдетъ  къ Успенскому --  и
Видеману влетитъ по первое число. Но компасы?
     Я чувствую, что зубы Видемана вцепились мне  въ горло. Но сейчасъ нужно
быть спокойнымъ. Прежде всего -- нужно быть спокойнымъ.
     Я достаю свою коробку папиросъ и протягиваю Видеману. Видеманъ смотритъ
на нее недоумевающе.
     -- Видите ли, товарищъ Видеманъ... Какъ разъ передъ отъездомъ я  на эту
тему говорилъ съ товарищемъ Успенскимъ... Просилъ его о переводе сюда...
     -- Почему съ Успенскимъ? При чемъ здесь Успенский?
     Въ рыке тов. Видемана чувствуется некоторая неуверенность.
     --  Я  сейчасъ  занятъ  проведениемъ  вселагерной  спартакиады...  Тов.
Успенский лично руководить  этимъ  деломъ... Корзунъ  несколько не въ  курсе
всего  этого  -- онъ все время  былъ въ разъездахъ...  Во всякомъ случае, до
окончания спартакиады о моемъ переводе сюда не можетъ быть и речи... Если вы
меня  оставите здесь  вопреки  прямому  распоряжению Успенскаго,  --  думаю,
могутъ быть крупныя неприятности...
     -- А  вамъ  какое  дело?  Я  васъ  отсюда не  выпущу, и не о {423} чемъ
говорить... Съ Успенскимъ Корзунъ договорится и безъ васъ.
     Плохо.  Видеманъ  и въ самомъ деле можетъ не выпустить  меня.  И можетъ
дать  распоряжение   оперативному  отделению  о  доставке  моихъ  вещей.  Въ
частности, и компасовъ. Совсемъ можетъ быть плохо. Говоря просто,  отъ того,
какъ я  сумею открутиться  отъ Видемана, зависитъ наша жизнь --  моя, Юры  и
Бориса. Совсемъ плохо...
     -- Я вамъ уже докладывалъ,  что тов. Корзунъ не вполне въ курсе дела. А
дело очень срочное. И если подготовка къ спартакиаде будетъ заброшена недели
на две...
     --  Можете  уходить,   --  говоритъ  Видеманъ  начальнику  Вохра.  Тотъ
поворачивается и уходитъ.
     -- Что это вы мне плетете про какую-то спартакиаду?
     Господи, до чего онъ прозраченъ, этотъ Видеманъ. Зубы чешутся, но тамъ,
въ Медгоре, сидитъ  хозяинъ съ  большой  палкой.  Чортъ  его знаетъ, какия у
этого  "писателя"  отношения  съ  хозяиномъ...  Цапнешь  за  икру,  а потомъ
окажется --  не  во время. И потомъ... хозяинъ... палка... А отступать -- не
хочется: какъ никакъ административное самолюбие...
     Я  вместо ответа  достаю  изъ кармана "Перековку" и  пачку  приказовъ о
спартакиаде. -- Пожалуйте.
     Видемановския  челюсти  разжимаются и хвостъ  приобретаетъ вращательное
движение. Где-то въ глубине души  Видеманъ уже благодаритъ своего  ГПУ-скаго
создателя, что за икру онъ не цапнулъ...
     --  Но   противъ  вашего  перевода  сюда  после  спартакиады  вы,  тов.
Солоневичъ, надеюсь, ничего иметь не будете?
     Ухъ, выскочилъ... Можно  бы,  конечно, задать Видеману вопросъ  --  для
чего я ему здесь понадобился, но, пожалуй, не стоитъ...
     ...Ночью надъ колонией  реветъ  приполярная буря. Ветеръ бьетъ  въ окна
тучами  песку. Мне не спится.  Въ голову почему-то  лезутъ мысли о  зиме и о
томъ, что будутъ делать эти четыре  тысячи мальчиковъ  въ безконечныя зимния
ночи, когда  чертова  куча будетъ завалена саженными сугробами  снега, а  въ
баракахъ будутъ  мерцать тусклыя  коптилочки -- до зимы ведь все эти  четыре
тысячи ребятъ "ликвидировать" еще не успеютъ...
     Вспомнился  кисетъ  махорки:  человеческая   реакция  на   человеческия
отношения... Значитъ  -- не такъ ужъ они безнадежны -- эти невольные воры?..
Значитъ --  Божья искра  въ нихъ  все  еще  теплится...  Но  кто  ее  будетъ
раздувать  --  Видеманъ?  Остаться   здесь,  что-ли?   Нетъ,  невозможно  ни
технически -- спартакиада, побегъ, 28-е июля, ни психологически -- все равно
ничемъ, ничемъ не по