Мы  достали  наши пропуска.  На мой -- вохровецъ такъ  и не посмотрелъ:
"ну,  васъ-то мы  и  такъ  знаемъ"  -- это  было лестно и очень  удобно.  На
пропускъ Чернова онъ взглянулъ тоже только мелькомъ.
     --    А    на   какого    вамъ    чорта   пропуска    спрашивать?    --
интимно-дружественнымъ тономъ  спросилъ я. -- Сами видите, сидятъ люди среди
белаго дня, рыбу жарятъ.
     Вохровецъ посмотрелъ на меня раздраженно.
     -- А вы знаете, бываетъ такъ:  вотъ сидитъ такой, вотъ не спрошу у него
пропуска, а онъ: а ну, товарищъ вохровецъ, ваше удостоверение. А почему вы у
меня пропуска не спросили? -- вотъ тебе и месяцъ въ ШИЗО.
     --  Житье-то  у васъ --  тоже не такъ, чтобы очень, -- сказалъ Черновъ.
{381}
     -- Отъ такого житья къ ... матери  внизъ головой,  вотъ что, -- свирепо
ляпнулъ  вохровецъ. -- Только темъ  и живемъ,  что другъ друга  караулимъ...
Вотъ: оборвалъ накомарникъ объ сучья,  другого не даютъ  --  рожа въ  арбузъ
распухла.
     Лицо у вохровца было действительно опухшее, какъ отъ водянки.
     Второй вохровецъ опустилъ свою винтовку и подошелъ къ костру:
     -- Треплешь ты языкомъ, чучело, охъ, и сядешь же...
     --  Знаю  я,  передъ  кемъ трепать,  передъ  кемъ  не  трепать,  народъ
образованный. Можно посидеть?
     Вохровецъ забрался въ струю дыма отъ костра: хоть подкоптиться малость,
совсемъ комарье заело -- хуже революции...
     Второй  вохровецъ  посмотрелъ  неодобрительно  на  своего  товарища   и
тревожно -- на насъ. Черновъ невесело усмехнулся...
     -- А  вдругъ,  значитъ, мы съ товарищемъ  пойдемъ и  заявимъ: ходилъ-де
вотъ такой патруль и контръ-революционные разговоры разводилъ.
     -- Никакихъ разговоровъ я не развожу, -- сказалъ второй вохровецъ. -- А
что -- не бываетъ такъ?
     -- Бываетъ, -- согласился Черновъ. -- Бываетъ.
     -- Ну и хренъ съ нимъ. Такъ  жить -- совсемъ отъ разговора отвыкнешь --
только и будемъ коровами  мычать.  -- Вохровецъ былъ изъеденъ  комарами, его
руки распухли такъ же,  какъ и  его  лицо, и настроение у него  было  крайне
оппозиционное.
     -- Оч-чень приятно: ходишь  какъ баранъ  по лесу: опухши, не  спамши, а
вотъ товарищъ сидитъ и думаетъ, вотъ сволочи, тюремщики.
     -- Да, такъ оно и выходитъ, -- сказалъ Черновъ.
     -- А  я разве говорю, что не такъ? Конечно, такъ. Такъ оно  и выходитъ:
ты меня  караулишь, а я тебя караулю. Темъ и занимаемся. А пахать, извините,
некому. Вотъ тебе и весь сказъ.
     -- Васъ за что посадили? -- спросилъ я вохровца.
     -- За любопытство характера. Былъ въ  красной армии, спросилъ командира
-- какъ же это такъ: царство трудящихся,  а нашу деревню -- всю подъ метелку
къ чертовой матери... Кто передохъ,  кого такъ выселили. Такъ я спрашиваю --
за какое царство трудящихся мы драться-то будемъ, товарищъ командиръ?
     Второй  вохровецъ  аккуратно  положилъ  винтовку   рядомъ  съ  собой  и
вороватымъ взглядомъ осмотрелъ прилегающие кусты: нетъ ли тамъ кого...
     -- Вотъ и здесь договоришься ты, -- еще разъ сказалъ онъ.
     Первый вохровецъ презрительно посмотрелъ на него сквозь опухшия щелочки
глазъ  и не  ответилъ  ничего.  Тотъ уставился въ костеръ своими безцветными
глазами, какъ будто хотелъ что-то сказать, поперхнулся, потомъ какъ-то зябко
поежился.
     -- Да, оно куда ни поверни... ни туды, ни сюды ...
     -- Вотъ то-то.
     Помолчали. Вдругъ где-то въ полуверсте къ югу раздался выстрелъ, потомъ
еще и еще.  Оба вохровца вскочили, какъ {382} встрепанные, сказалась военная
натаска. Опухшее лицо перваго перекосилось озлобленной гримасой.
     --  Застукали когось-то... Тутъ только что оперативный патруль прошелъ,
эти ужъ не спустятъ...
     Вследъ  за  выстрелами раздался тонкий сигнальный  свистъ,  потомъ  еще
несколько выстреловъ.
     -- Охъ, ты, мать его... бежать надо, а то еще саботажъ пришьютъ...
     Оба чина вооруженной охраны лагеря скрылись въ чаще.
     -- Прорвало парня, -- сказалъ Черновъ. -- Вотъ такъ и  бываетъ: ходитъ,
ходитъ  человекъ,  молчитъ,  молчитъ,  а  потомъ  ни  съ того, ни съ  сего и
прорвется...   У  насъ,   на  Бобрикахъ,  былъ  такой  парторгъ   (партийный
организаторъ) -- оралъ, оралъ, следилъ, следилъ, а потомъ на общемъ собрании
цеха  вылезъ  на трибуну: простите, говоритъ, товарищи,  всю жизнь  обманомъ
жилъ, карьеру  я, сволочь делалъ, проституткой жилъ...  За наганъ -- сколько
тамъ пуль -- въ президиумъ: двухъ ухлопалъ, одного ранилъ,  а последнюю пулю
себе въ ротъ. Прорвало. А какъ вы думаете, среди вотъ этихъ караульщиковъ --
сколько нашихъ? Девяносто процентовъ! Вотъ говорилъ я вамъ, а вы не верили.
     -- То-есть, чему это я не верилъ?
     -- А вообще, видъ у васъ скептический. Н-нетъ, въ России -- все готово.
Не хватаетъ одного -- сигнала. И тогда въ два дня -- все къ чортовой матери.
Какой сигналъ? -- Да все равно какой. Хоть война, чортъ съ ней...
     Стрельба   загрохотала  снова   и  стала   приближаться   къ  намъ.  Мы
благоразумно отступили на Вичку.

        ЕЩЕ О КАБИНКе МОНТЕРОВЪ

     Вся  эта возня  со спартакиадой и  прочимъ не прерывала нашей  связи съ
кабинкой монтеровъ --  это было  единственное место, где мы чувствовали себя
более или менее дома среди хорошихъ,  простыхъ русскихъ людей -- простыхъ не
въ смысле простонародности. Просто не валяли люди никакого  дурака, не лезли
ни  въ какие активисты, не делали никакихъ лагерныхъ карьеръ. Только здесь я
хоть на часъ-другой  могъ чувствовать себя какъ-будто я вовсе  не въ лагере,
только здесь какъ-то отдыхала душа.
     Какъ-то вечеромъ, возвращаясь  съ Вички, я завернулъ въ  кабинку.  У ея
дверей на какомъ-то самодельномъ верстаке Мухинъ что-то долбилъ стамеской:
     -- Промфинпланъ выполняете? -- пошутилъ я и протянулъ Мухину руку.
     Мухинъ  оторвался отъ тисковъ, какъ-то  странно, бокомъ,  посмотрелъ на
меня --  взглядъ его былъ  суровъ и печаленъ -- вытеръ руку о штаны  и снова
взялся за стамеску.
     -- Простите, рука грязная, -- сказалъ онъ.
     Я несколько растерянно опустилъ свою руку. Мухинъ продолжалъ ковыряться
со своей стамеской, не глядя на меня  и не говоря  ни слова.  Было ясно, что
Мухинъ руки мне подавать не {383} хочетъ... Я стоялъ столбомъ, съ ощущениемъ
незаслуженной обиды и неожиданной растерянности.
     -- Вы никакъ дуетесь на меня? -- не очень удачно спросилъ я...
     Мухинъ  продолжалъ долбить  своей  стамеской,  только стамеска  какъ-то
нелепо скользила по зажатой въ тиски какой-то гайке.
     --  Что  тутъ  дуться,  --  помолчавъ,  сказалъ онъ, --  а рука  у меня
действительно въ масле. Зачемъ вамъ моя рука -- у васъ и другия руки есть.
     -- Какия руки? -- не сообразилъ я.
     Мухинъ поднялъ на меня тяжелый взглядъ.
     -- Да ужъ известно, какия.
     Я  понялъ. Что я могъ сказать  и какъ я могъ  объяснить? Я повернулся и
пошелъ въ баракъ. Юра сиделъ на завалинке у барака, обхвативъ  руками колени
и глядя куда-то вдаль. Рядомъ лежала раскрытая книга.
     -- Въ кабинку заходилъ? -- спросилъ Юра.
     -- Заходилъ.
     -- Ну?
     -- И ты заходилъ?
     -- Заходилъ.
     -- Ну?
     Юра помолчалъ и потомъ пожалъ плечами.
     -- Точно сексота встретили. Ну,  я ушелъ. Пиголица сказалъ: видали тебя
съ Подмоклымъ  и у Успенскаго... Знаешь, Ва,  давай больше не откладывать...
Какъ-нибудь дать знать  Бобу... Ну его со всемъ  этимъ къ чортовой матери...
Прямо -- хоть повеситься...
     Повеситься   хотелось   и   мне.   Можно    сказать   --   доигрался...
Дохалтурился...  И какъ объяснить Мухину, что  халтурю я вовсе не  для того,
чтобы потомъ, какъ теперь  Успенский,  сесть  на  ихъ, Мухиныхъ,  Ленчиковъ,
Акульшиныхъ шеи и на ихъ Мухиныхъ, Ленчиковъ и Акульшиныхъ костяхъ и жизняхъ
делать  советскую карьеру:  если бы хотелъ  делать  советскую  карьеру --  я
делалъ бы ее не въ лагере. Какъ это объяснить?... Для того, чтобы  объяснить
это, пришлось бы сказать слово "побегъ" --  его я, после опыта съ г-жей Е. и
съ Бабенкой, не скажу никому. А какъ все это объяснить безъ побега?
     -- А какъ Пиголица? -- спросилъ я.
     -- Такъ, растерянный какой-то. Подробно  я  съ нимъ не говорилъ. О чемъ
говорить? Разве разскажешь?
     На душе было исключительно противно.
     Приблизительно черезъ неделю  после этого  случая  начался оффициальный
приемъ  въ  техникумъ.  Юра  былъ принять  автоматически,  хотя въ техникуме
делать ему было решительно нечего. Пиголицу не  приняли, такъ  какъ  въ  его
формуляре   была  статья  о  терроре.  Техникумъ  этотъ  былъ  предприятиемъ
совершенно   идиотскимъ.  Въ  немъ  было   человекъ  триста  учащихся,  были
отделения:   дорожное,  гражданскаго  строительства,  геодезическое,   {384}
лесныхъ десятниковъ  и  какия-то  еще.  Въ составе  преподавателей  --  рядъ
профессоровъ Петербурга и Москвы, конечно, заключенныхъ. Въ составе учащихся
-- исключительно урки:  принимали  только  "социально-близкий  элементъ"  --
следовательно, ни одинъ контръ-революционеръ  и  къ порогу  не  подпускался.
Набрали три сотни полуграмотныхъ уголовниковъ, два месяца подтягивали ихъ до
таблицы умножения, и уголовники  совершенно открыто говорили, что  они ни въ
какомъ случае ни учиться, ни  работать не собираются: какъ раньше  воровали,
такъ и въ дальнейшемъ будутъ воровать -- это  на ослахъ воду возятъ, поищите
себе другихъ ословъ... Юра былъ единственнымъ исключениемъ  -- единственнымъ
учащимся,   имевшимъ  въ   формуляре   контръ-революционныя  статьи,  но  на
подготовительные курсы Юра былъ принять по записке Радецкаго, а въ техникумъ
-- по записке Успенскаго. О какой бы  то ни было учебе  въ этомъ техникуме и
говорить было нечего, но среди учебныхъ пособий были карты района и компаса.
Въ техникумъ  Юра поступилъ съ единственной  целью  спереть и то, и  другое,
каковое намерение онъ въ свое время и привелъ въ исполнение.
     Въ этомъ  техникуме я некоторое время преподавалъ физкультуру и русский
языкъ, потомъ не выдержалъ и бросилъ сизифовъ трудъ, переливание изъ пустого
въ порожнее. Русский языкъ имъ вообще не былъ  нуженъ -- у  нихъ былъ  свой,
блатной  жаргонъ,  а   физкультуру  они   разсматривали   исключительно   съ
утилитарной точки зрения, въ качестве, такъ сказать, подсобной дисциплины въ
ихъ  разнообразныхъ   воровскихъ  специальностяхъ...   Впрочемъ,  въ   этотъ
техникумъ  водили иностранныхъ туристовъ и показывали:  вотъ видите, какъ мы
перевоспитываемъ...  Откуда  иностранцамъ  было  знать? Тутъ  и  я  могъ  бы
поверить...
     Пиголицу  въ техникумъ  не  пустили:  въ  его  формуляре была статья  о
терроре. Правда,  терроръ этотъ  заключался  только въ зуботычине, данной по
поводу  какихъ-то  жилищныхъ  склокъ  какому-то  секретарю  ячейки,  правда,
большинство урокъ было не очень уверено въ 6 X 8 = 48, а Пиголицу мы съ Юрой
дотянули  до логарифмовъ включительно, правда, урки совершенно откровенно не
хотели   ни   учиться   въ   техникуме,  ни   "перековываться"   после   его
проблематичнаго окончания,  а Пиголица за  возможность  учебы  -- "да, я бы,
знаете, ей Богу, хоть полъ жизни отдалъ бы"... но у Пиголицы была статья 58,
8.
     Юра  сказалъ мне,  что  Пиголица  совсемъ  раздавленъ  своей  неудачей:
собирается  не  то  топиться, не то  вешаться. Я пошелъ  къ Корзуну. Корзунъ
встретилъ меня такъ же  корректно и благожелательно, какъ всегда. Я изложилъ
ему  свою просьбу о  Пиголице. Корзунъ  развелъ  руками  --  ничего  не могу
поделать: инструкция ГУЛАГа.  Я былъ  очень взвинченъ,  очень  раздраженъ  и
сказалъ Корзуну, что ужъ здесь-то, съ глазу на глазъ, объ инструкции ГУЛАГа,
ей Богу, не стоило бы говорить, а  то я  начну разговаривать о перековке и о
пользе лагерной физкультуры -- обоимъ будетъ неловко.
     Корзунъ пожалъ плечами: {385}
     -- И чего это васъ заело?
     --   Вы   понимаете,  Климченко   (фамилия  Пиголицы),   въ   сущности,
единственный человекъ, который изъ этого техникума хоть что-нибудь вынесетъ.
     --  А  вашъ  сынъ  ничего  не вынесетъ?  --  не безъ ехидства  спросилъ
Корзунъ.
     -- Сыну осталось сидеть ерунда, дорожнымъ десятникомъ онъ, конечно,  не
будетъ, я  его  въ Москву  въ кино-институтъ переправлю... Послушайте,  тов.
Корзунъ,  если ваши полномочия  недостаточны  для  принятия  Пиголицы  --  я
обращусь къ Успенскому.
     Корзунъ вздохнулъ:  "экъ васъ  заело!"  Пододвинулъ  къ  себе  бумажку.
Написалъ.
     -- Ну, вотъ, передайте это непосредственно директору техникума.
     Пиголица  зашелъ  ко мне  въ  баракъ,  какъ-то  путано  поблагодарилъ и
исчезъ.  Кабинка,  конечно,  понимала,  что человекъ, который  началъ делать
столь головокружительную  карьеру,  можетъ  сбросить со  своего  стола кость
благотворительности,  но  отъ этого сущность его карьеры не  меняется. Своей
руки кабинка намъ все-таки не протянула.
     ...Возвращаясь вечеромъ  къ себе въ баракъ, застаю у барака  Акульшина.
Онъ какъ-то  исхудалъ, обросъ грязно-рыжей  щетиной и  видъ имелъ еще  более
угрюмый, чемъ обыкновенно.
     -- А я васъ поджидаю...  Начальникъ третьяго лагпункта требуетъ,  чтобы
вы сейчасъ зашли.
     Начальникъ  третьяго лагпункта  ничего отъ меня  требовать не  могъ.  Я
собрался  было въ этомъ тоне  и ответить Акульшину, но, посмотревъ на  него,
увидалъ, что дело тутъ не въ начальнике третьяго лагпункта.
     -- Ну что-жъ, пойдемъ.
     Молча  пошли.  Вышли съ территории лагпункта. На берегу Кумсы  валялись
сотни  выкинутыхъ  на берегъ  бревенъ.  Акульшинъ  внимательно  и исподлобья
осмотрелся вокругъ.
     -- Давайте присядемъ.
     Присели.
     -- Я это насчетъ начальника лагпункта только такъ, для людей сказалъ.
     -- Понимаю...
     -- Тутъ дело такое... -- Акульшинъ вынулъ кисетъ, -- сворачивайте.
     Начали сворачивать. Чугунные пальцы Акульшина слегка дрожали.
     -- Я къ  вамъ, товарищъ Солоневичъ, прямо  -- панъ или пропалъ.  Былъ у
Мухина. Мухинъ говоритъ -- ссучился15  твой  {386} Солоневичъ, съ Подмоклымъ
пьянствуетъ, у Успенскаго сидитъ... Н-да... -- Акульшинъ посмотрелъ на  меня
упорнымъ, тяжелымъ и въ то же время какимъ-то отчаяннымъ взглядомъ.

     15 Ссучиться -- советский  терминъ,  применяющийся  къ людямъ,  которые
примкнули къ правящей партии. Въ советскомъ  быту это звучитъ приблизительно
такъ  же, какъ въ буржуазномъ соответствующий глаголъ, обозначающий переходъ
порядочной девушки въ профессиональную проституцию.

     -- Ну, и что? -- спросилъ я.
     -- Я говорю -- непохоже. Мухинъ говоритъ,  что непохоже? Сами видали...
А я говорю, вотъ  насчетъ побегу я Солоневичу  разсказалъ.  Ну, говоритъ,  и
дуракъ. Это, говорю, какъ сказать, Солоневичъ меня разнымъ приемамъ обучилъ.
Середа говоритъ,  что  тутъ  чортъ  его  разберетъ  -- такие  люди,  они  съ
подходцемъ действуютъ, сразу не раскусишь...
     Я  пожалъ плечами  и  помолчалъ.  Помолчалъ и Акульшинъ. Потомъ,  точно
решившись -- какъ головой въ воду -- прерывающимся глухимъ голосомъ:
     -- Ну,  такъ я прямо -- панъ или пропалъ. Мне  смываться  надо.  Вроде,
какъ сегодня, а то перебрасываютъ на Тулому. Завтра утромъ -- отправка.
     -- Смываться на Алтай? -- спросилъ я
     -- На  Алтай,  къ семье... Ежели Господь поможетъ... Да вотъ...  Мне бы
вкругъ озера обойти,  съ  севера... На Повенецъ -- сейчасъ не пройти, ну, на
Петрозаводскъ  и  говорить  нечего...  Ежели бы  мне... --  голосъ Акульшина
прервался, словно передъ какой-то совсемъ  безнадежной попыткой. -- Ежели бы
мне бумажку какую на Повенецъ. Безъ бумажки не пройти...
     Акульшинъ  замолчалъ  и  посмотрелъ  на  меня  суровымъ  взглядомъ,  за
которымъ была скрытая мольба. Я посмотрелъ на Акульшина. Странная получалась
игра. Если я дамъ бумажку (бумажку я могъ достать, и Акульшинъ объ этомъ или
зналъ, или догадывался) и если кто-то изъ  насъ сексотъ, то другой -- кто не
сексотъ  -- пропадетъ. Такъ  мы  сидели и  смотрели другъ  другу  въ  глаза.
Конечно, проще было бы сказать: всей душой  радъ бы, да какъ ее, бумажку-то,
достанешь?..  Потомъ я  сообразилъ, что третьей части сейчасъ нетъ  никакого
смысла подводить меня никакими сексотами:  подвести меня,  значитъ,  сорвать
спартакиаду.  Если  даже у  третьей части и  есть противъ меня  какие-нибудь
порочащие мою  советскую  невинность материалы,  она  ихъ предъявитъ  только
после  спартакиады,  а  если  спартакиада будетъ  проведена  хорошо,  то  не
предъявитъ никогда -- не будетъ смысла.
     Я пошелъ въ административную часть и выписалъ тамъ командировку на  имя
Юры -- срокомъ на одинъ день для доставки въ Повенецъ спортивнаго инвентаря.
Завтра  Юра  заявитъ, что у  него эта бумажка  пропала и что инвентарь  былъ
отправленъ  съ оказией -- онъ на всякий случай и былъ отправленъ.  Акульшинъ
остался  сидеть  на  бревнахъ, согнувъ свои квадратныя  плечи  и,  вероятно,
представляя   себе  и  предстоящия   ему  тысячи  верстъ  по  доуральской  и
зауральской тайге,  и возможность  того,  что я  вернусь не съ "бумажкой", а
просто съ оперативниками. Но безъ бумажки въ эти недели пройти действительно
было  нельзя.  Севернее Повенца выгружали  новые  тысячи  "вольно ссыльныхъ"
крестьянъ  и, {387} вероятно, въ виду этого районъ былъ оцепленъ "маневрами"
ГПУ-скихъ частей...
     Командировку мне  выписали  безъ  всякихъ разговоровъ -- лагпунктовское
начальство было уже  вышколено. Я  вернулся  на  берегъ  реки,  къ бревнамъ.
Акульшинъ сиделъ,  все такъ же  понуривъ голову  и  уставившись  глазами  въ
землю. Онъ молча взялъ у меня изъ рукъ бумажку. Я объяснилъ ему, какъ съ ней
нужно действовать и что нужно говорить.
     -- А на автобусъ до Повенца деньги у васъ есть?
     --  Это есть. Спасибо. Жизни нету  -- вотъ какое дело. Нету жизни, да и
все  тутъ... Ну, скажемъ, дойду. А тамъ? Сиди, какъ въ норе барсукъ, пока не
загрызутъ...  Такое,  можно   сказать,  обстоятельство  кругомъ...  А  земли
кругомъ... Можно сказать -- близокъ локоть, да нечего лопать...
     Я селъ на бревно противъ Акульшина. Закурили.
     -- А насчетъ вашей бумажки -- не бойтесь. Ежели что -- зубами вырву, не
жевавши, проглочу... А вамъ бы -- тоже смываться.
     -- Мне некуда. Вамъ  еще туда-сюда --  нырнули въ тайгу. А я  что  тамъ
буду делать? Да и не доберусь...
     --  Да,  выходитъ   такъ...   Иногда  образованному  лучше,  а   иногда
образованному-то и совсемъ плохо.
     Тяжело было на душе. Я поднялся. Поднялся и Акульшинъ.
     -- Ну, ежели что  -- давай вамъ Богъ, товарищъ  Солоневичъ,  давай вамъ
Богъ.
     Пожали другъ другу руки. Акульшинъ повернулся и, не оглядываясь, ушелъ.
Его понурая  голова мелькала надъ завалами  бревенъ и потомъ исчезла. У меня
какъ-то сжалось сердце _  вотъ  ушелъ Акульшинъ не то  на  свободу, не то на
тотъ светъ. Черезъ месяцъ такъ и мы съ Юрой пойдемъ...

        ПРИМИРЕНиЕ

     Въ  последний месяцъ передъ побегомъ жизнь сложилась по всемъ правиламъ
детективнаго романа, написаннаго  на уровне самой  современной техники этого
искусства. Убийство "троцкиста" на Вичке, побегъ  Акульшина и  разследование
по  поводу этого побега,  раскрытие "панамы" на моемъ  вичкинскомъ  курорте,
первыя точныя известия о Борисе, подкопъ, который Гольманъ  неудачно пытался
подвести подъ мой  блатъ у Успенскаго,  и многое другое -- все это спуталось
въ  такой нелепый комокъ,  что  разсказать о немъ более или  менее связно --
моей  литературной техники  не хватитъ. Чтобы  проветриться,  посмотреть  на
лагерь вообще,  я  поехалъ  въ  командировку  на северъ; объ этой поездки --
позже. Поездку не кончилъ,  главнымъ  образомъ отъ того  отвращения, которое
вызвало во мне впечатление  лагеря, настоящаго лагеря, не  Медвежьей Горы съ
Успенскими,   Корзунами  и   "блатомъ",   а   лагеря   по  всемъ   правиламъ
социалистическаго  искусства... Когда приехалъ -- потянуло въ кабинку, но въ
кабинку хода уже не было. {388}
     Какъ-то разъ по дороге на Вичку  я  увиделъ  Ленчика, куда-то  суетливо
бежавшаго съ какими-то молотками, ключам