овать, куда-то  посадить, пока  наши личности не будутъ более или менее
выяснены.  Но,  вотъ,  пока  что  никто   къ  намъ  не  относится,  какъ  къ
арестантамъ,  какъ къ подозрительнымъ.  Все  эти люди  принимаютъ насъ, какъ
гостей, какъ усталыхъ, очень усталыхъ, путниковъ, которыхъ прежде всего надо
накормить и  подбодрить.  Разве,  если  бы  я  былъ  финскимъ  коммунистомъ,
прорвавшимся  въ "отечество всехъ трудящихся", со мною такъ обращались бы? Я
вспомнилъ  финновъ-перебежчиковъ,  отосланныхъ въ качестве  заключенныхъ  на
стройку  Магнитогорскаго  завода  --  они тамъ  вымирали  сплошь;  вспомнилъ
"знатныхъ  иностранцевъ"  въ  ленинградской  пересыльной  тюрьме,  вспомнилъ
группы финновъ-перебежчиковъ въ деревне Койкоры, голодныхъ, обезкураженныхъ,
растерянныхъ,  а  въ  глазахъ  --  плохо  скрытый  ужасъ полной  катастрофы,
жестокой обманутости, провала всехъ  надеждъ...  Да, ихъ такъ  не встречали,
какъ встречаютъ  насъ съ  Юрой.  Странно, но если бы вотъ  на  этой  финской
пограничной  заставе къ  намъ отнеслись  грубее, оффициальнее, мне  было  бы
какъ-то легче. Но  отнеслись такъ по человечески, какъ я  -- при всемъ моемъ
оптимизме, не ожидалъ.  И контрастъ  съ  безчеловечностью всего того, что  я
видалъ на  территории  бывшей Российской империи, навалился на душу тяжелымъ
национальнымъ  оскорблениемъ.  Мучительнымъ  оскорблениемъ,  безвылазностью,
безысходностью. И вотъ еще -- стойка съ винтовками.
     Я,  какъ большинство мужчинъ, питаю  къ оружию "влечение, родъ недуга".
Не то, чтобы я былъ очень кровожаднымъ или воинственнымъ, но всякое  оружие,
начиная съ лука  и кончая пулеметомъ, какъ-то притягиваетъ. И всякое хочется
примерить, пристрелять, почувствовать свою  власть надъ нимъ.  И такъ какъ я
--  отъ  Господа  Бога  --  человекъ,  настроенный  безусловно  пацифистски,
безусловно   антимилитаристически,  такъ  какъ  я  питаю  {486}  безусловное
отвращение ко  всякому  убийству  и что  въ  нелепой моей биографии есть два
убийства  -- да и то оба  раза  кулакомъ, --  то свое влечение  къ оружию  я
всегда разсматривалъ, какъ  своего  рода  тихое,  но  совершенно  безвредное
помешательство  --  вотъ вроде собирания почтовыхъ марокъ:  платятъ  же люди
деньги за такую ерунду.
     Около  моей койки была  стойка съ оружиемъ:  штукъ  восемь  трехлинеекъ
русскаго  образца  (финская армия  вооружена  русскими  трехлинейками),  две
двухстволки и какая-то мне еще неизвестная малокалиберная винтовочка: завтра
надо будетъ пощупать... Вотъ, тоже, чудаки люди! Мы, конечно,  арестованные.
Но  ежели  мы находимся подъ  арестомъ, не следуетъ  укладывать насъ спать у
стойки съ оружиемъ.  Казарма  спитъ, я -- не сплю. Подъ рукой у меня оружие,
достаточное для того, чтобы всю эту казарму ликвидировать въ два счета, буде
мне это понадобится. Надъ стойкой виситъ заряженный  парабеллюмъ  маленькаго
пограничника. Въ этомъ парабеллюме -- полная обойма: маленький  пограничникъ
демонстрировалъ Юре механизмъ этого пистолета... Тоже -- чудаки-ребята...
     И  вотъ, я  поймалъ  себя на ощущении --  ощущении, которое стоитъ  вне
политики, вне  "пораженчества"  или "оборончества", можетъ быть, даже вообще
вне  сознательнаго  "я":  что  первый  разъ за  15-16 летъ  своей  жизни  --
винтовки,  стоящия  въ   стойке  у  стены  я  почувствовалъ,  какъ  винтовки
дружественныя.  Не оружие насилия,  а оружие  защиты отъ насилия.  Советская
винтовка всегда ощущалась,  какъ оружие  насилия -- насилия надо мной, Юрой,
Борисомъ,  Авдеевымъ,  Акульшинымъ,  Батюшковымъ и такъ далее  по  алфавиту.
Совершенно  точно такъ же  она ощущалась  и  всеми  ими... Сейчасъ вотъ  эти
финския винтовки,  стоящия  у стены,  защищаютъ  меня и  Юру отъ  советскихъ
винтовокъ. Это очень  тяжело,  но  это все-таки фактъ: финския винтовки насъ
защищаютъ;  изъ  русскихъ  винтовокъ  мы  были  бы  разстреляны,  какъ  были
разстреляны  миллионы  другихъ  русскихъ  людей --  помещиковъ  и  мужиковъ,
священниковъ и рабочихъ,  банкировъ и безпризорниковъ... Какъ, вероятно, уже
разстреляны  те  инженеры,  которые  пытались  было  бежать  изъ  Туломскаго
отделения  социалистическаго рая и въ моментъ нашего побега  еще  досиживали
свои  последние дни  въ Медгорской тюрьме, какъ разстрелянъ Акульшинъ, ежели
ему  не удалось  прорваться  въ заонежскую тайгу... Какъ были бы разстреляны
сотни  тысячъ русскихъ  эмигрантовъ,  если бы они появились на родной  своей
земле.
     Мне  захотелось встать  и погладить  эту  финскую винтовку. Я  понимаю:
очень  плохая  иллюстрация  для  патриотизма.  Я  не  думаю,  чтобы  я  былъ
патриотомъ хуже всякаго другого русскаго -- плохимъ былъ патриотомъ: плохими
патриотами  были все  мы -- хвастаться  намъ  нечемъ. И мне тутъ  хвастаться
нечемъ. Но вотъ: при всей моей  подсознательной, фрейдовской тяге ко всякому
оружию,  меня  отъ всякаго  советскаго оружии пробирала  дрожь отвращения  и
страха и ненависти. Советское оружие -- это, въ основномъ, орудие разстрела.
А самое  страшное въ {487} нашей  жизни заключается  въ  томъ, что советская
винтовка --  одновременно  и русская винтовка.  Эту  вещь я понялъ только на
финской пограничной заставе.  Раньше я ея не понималъ. Для меня,  какъ и для
Юры,  Бориса,  Авдеева, Акульшина,  Батюшкова  и  такъ  далее  по  алфавиту,
советская  винтовка --  была  только  советской  винтовкой.  О  ея  русскомъ
происхождении -- тамъ не было и  речи.  Сейчасъ, когда эта  эта винтовка  не
грозить  голове  моего   сына,  я  этакъ  могу  разсуждать,  такъ   сказать,
"объективно".  Когда   эта  винтовка,   советская-ли,   русская-ли,   будетъ
направлена  въ  голову  моего  сына,  моего  брата  -- то  ни о  какомъ тамъ
патриотизме и территорияхъ я разговаривать не буду. И Акульшинъ не будетъ...
И ни о какомъ "объективизме" не будетъ и речи. Но лично я, находясь въ почти
полной  безопасности отъ  советской  винтовки,  удравъ  отъ всехъ  прелестей
социалистическаго  строительства,  уже  начинаю  ловить  себя на  подленькой
мысли:  я-то удралъ, а  ежели  тамъ еще  миллионъ людей будетъ  разстреляно,
что-жъ,  можно  будетъ  по   этому  поводу  написать  негодующую   статью  и
посоветовать товарищу Сталину  согласиться съ  моими безспорными доводами  о
вреде диктатуры, объ утопичности социализма,  объ угашении  духа и о прочихъ
подходящихъ вещахъ. И, написавъ статью, мирно  и  съ чувствомъ  исполненнаго
моральнаго  и  патриотическаго долга  пойти  въ  кафэ, выпить чашку кофе  со
сливками,  закурить за две марки сигару и "объективно" философствовать о той
девочке,  которая  пыталась  изсохшимъ  своимъ  тельцемъ  растаять  кастрюлю
замороженныхъ  помоевъ, о  техъ четырехъ  тысячахъ ни  въ  чемъ  неповинныхъ
русскихъ ребятъ, которые догниваютъ страшные дни свои въ  "трудовой" колонии
Водораздельскаго  отделения ББК  ОГПУ, и  о  многомъ другомъ, что  я  видалъ
"своима очима".  Господа  Бога  молю своего,  чтобы хоть эта  ужъ  чаша меня
миновала...
     Никогда въ своей жизни -- а жизнь у меня была путаная --  не переживалъ
я  такой  страшной   ночи,  какъ  эта  первая  ночь   подъ  гостеприимной  и
дружественной   крышей  финской   пограничной  заставы.  Дошло  до  великаго
соблазна: взять  парабеллюмъ  маленькаго  пограничника  и  ликвидировать все
вопросы "на  корню".  Вотъ это дружественное  человечье  отношение къ  намъ,
двумъ рванымъ, голоднымъ, опухшимъ и, конечно, подозрительнымъ иностранцамъ,
-- оно для меня было, какъ пощечина.
     Почему же здесь, въ Финляндии, такая дружественность, да еще ко мне, къ
представителю  народа, когда-то "угнетавшаго" Финляндию? Почему  же тамъ, на
моей  родине, безъ  которой мне все равно никотораго житья нетъ и  не можетъ
быть, такой безвылазный, жестокий, кровавый кабакъ? Какъ это все вышло? Какъ
это   я  --   Иванъ  Лукьяновичъ   Солоневичъ,  ростъ  выше-средний,   глаза
обыкновенные, носъ картошкой, весъ семь пудовъ, особыхъ приметъ  не имеется,
-- какъ  это  я, мужчина и  все  прочее, могъ  допустить весь  этотъ кабакъ?
Почему это я -- не такъ, чтобы трусъ, и не такъ, чтобы совсемъ дуракъ  -- на
практике оказался и трусомъ, и дуракомъ?
     Надъ  стойкой  съ винтовками  мирно виселъ парабеллюмъ.  {488} Мне было
такъ мучительно и этотъ парабеллюмъ такъ меня тянулъ, что мне стало жутко --
что  это, съ ума я схожу? Юра мирно похрапывалъ. Но Юра за весь этотъ кабакъ
не ответчикъ.  И  мой сынъ, Юра,  могъ бы, имелъ право меня спросить:  "Такъ
какъ же ты все это допустилъ?"
     Но Юра не спрашивалъ. Я всталъ, чтобы уйти отъ парабеллюма, и вышелъ во
дворъ.  Это  было  несколько  неудобно.  Конечно, мы  были арестованными  и,
конечно, не надо было  ставить нашихъ  хозяевъ  въ  неприятную необходимость
сказать мне: "ужъ вы, пожалуйста,  не разгуливайте". Въ сенцахъ спалъ песъ и
сразу на меня окрысился. Маленький пограничникъ сонно вскочилъ, попридержалъ
пса, посмотрелъ  на меня сочувственнымъ  взглядомъ -- я  думаю, видъ у  меня
былъ совсемъ сумасшедший -- и снова  улегся  спать. Я селъ на пригорке  надъ
озеромъ  и неистово курилъ  всю ночь. Бледная  северная заря  поднялась надъ
тайгой. Съ  того  места, на которомъ я  сиделъ,  еще видны были леса русской
земли, въ которыхъ гибли десятки тысячъ русскихъ  -- невольныхъ насельниковъ
Беломорско-Балтийскаго комбината и прочихъ въ этомъ же роде.
     Было  уже  совсемъ  светло.  Изъ  какого-то  обхода  вернулся  патруль,
посмотрелъ на  меня,  ничего не сказалъ и прошелъ  въ  домъ.  Черезъ полчаса
вышелъ начальникъ заставы, огляделъ меня сочувственнымъ взглядомъ, вздохнулъ
и пошелъ мыться къ  колодцу. Потомъ появился и  Юра;  онъ подошелъ ко мне  и
осмотрелъ меня критически:
     -- Какъ-то не верится,  что все это уже сзади. Неужели, въ самомъ деле,
драпнули?
     И потомъ, заметивъ мой кислый видъ, утешительно добавилъ:
     --  Знаешь,  у  тебя  сейчасъ просто нервная  реакция...  Отдохнешь  --
пройдетъ.
     -- А у тебя?
     Юра пожалъ плечами.
     -- Да какъ-то, действительно, думалъ, что будетъ иначе. Немцы говорятъ:
Bleibe im Lande und naehre dich redlich.
     -- Такъ что же? Можетъ быть, лучше было оставаться?
     -- Э,  нетъ, ко  всемъ чертямъ. Когда  вспоминаю подпорожский УРЧ, БАМ,
детишекъ -- и сейчасъ еще словно за шиворотъ холодную  воду льютъ... Ничего,
не раскисай, Ва...
     Насъ снова накормили до отвала. Потомъ все  население заставы жало намъ
руки, и подъ конвоемъ техъ же  двухъ пограничниковъ, которые  встретили насъ
въ лесу, мы  двинулись  куда-то пешкомъ. Въ версте отъ заставы, на какомъ-то
другомъ  озере,  оказалась моторная  лодка,  въ  которую  мы  и уселись  все
четверо.
     Снова лабиринты  озеръ,  протоковъ, реченокъ.  Снова  берега,  покрытые
тайгой, болотами, каменныя осыпи, завалы бурелома на вершинахъ хребтовъ. Юра
посмотрелъ  и сказалъ: "бр-ръ,  больше я  по такимъ местамъ не  ходокъ, даже
смотреть не хочется"...
     Но  все-таки  сталъ смотреть.  Сейчасъ  изъ этой  моторки  своеобразный
карельский  пейзажъ былъ такимъ  живописнымъ,  отъ него веяло  миромъ лесной
пустыни, въ которой скрываются  не  {489}  заставы ГПУ, а  Божьи отшельники.
Моторка вспугивала  стаи  дикихъ  утокъ, маленький пограничникъ пытался было
стрелять  въ нихъ изъ парабеллюма.  По Юриному лицу было видно, что и у него
руки  чесались. Пограничникъ протянулъ парабеллюмъ и Юре -- въ Медгоре этого
бы  не сделали. Раза три и  Юра  промазалъ  по  стайке плававшихъ у  камышей
утокъ. Утки снялись и улетели.
     Солнце подымалось  къ  полудню. На  душе  становилось  какъ-то  яснее и
спокойнее.  Можетъ быть, и въ самомъ деле Юра правъ: это было только нервной
реакцией. Около часу дня моторка пристала къ  какой-то спрятанной въ лесныхъ
заросляхъ крохотной деревушке. Наши  пограничники  побежали  въ  деревенскую
лавченку  и  принесли  папиросъ,  лимонаду  и  чего-то еще  въ  этомъ  роде.
Собравшиеся  у моторки молчаливые  финны сочувственно выслушивали оживленное
повествование нашего маленькаго конвоира и задумчиво кивали своими трубками.
Маленький  конвоиръ  размахивалъ  руками  такъ,  какъ  если бы онъ  былъ  не
финномъ,  а итальянцемъ, и, подозреваю,  вралъ  много и  сильно. Но, видимо,
вралъ достаточно живописно.
     Къ  вечеру  добрались  до  какого-то  пограничнаго пункта, въ  которомъ
обиталъ патруль изъ трехъ солдатъ. Снова живописные разсказы пограничника --
ихъ размеръ увеличивался съ каждымъ новымъ опытомъ и, повидимому, обогащался
новыми подробностями  и образами.  Наши хозяева наварили намъ  полный котелъ
ухи, и после ужина мы улеглись спать на сене. На  этотъ разъ я  спалъ,  какъ
убитый.
     Рано  утромъ мы  пришли въ  крохотный  городокъ  --  сотня  деревянныхъ
домиковъ, раскинутыхъ  среди  вырубленныхъ въ лесу полянокъ.  Какъ оказалось
впоследствии, городокъ  назывался  Илломантси,  и  въ  немъ  находился штабъ
какой-то пограничной  части. Но  было  еще  рано, и  штабъ  еще  спалъ. Наши
конвоиры съ чего-то стали водить насъ по  какимъ-то знакомымъ своимъ домамъ.
Все шло, такъ сказать, по ритуалу. Маленький пограничникъ размахивалъ руками
и повествовалъ;  хозяйки, охая  и  ахая,  устремлялись къ плитамъ  -- черезъ
десять минутъ на  столе  появлялись кофе,  сливки,  масло  и  прочее. Мы  съ
любопытствомъ  и  не  безъ  горечи   разглядывали  эти  крохотныя  комнатки,
вероятно, очень бедныхъ людей,  занавесочки, скатерти, наивныя олеографии на
стенахъ, пухленькихъ и чистенькихъ хозяекъ -- такой слаженный, такой ясный и
уверенный бытъ... Да,  сюда бы пустить нашихъ раскулачивателей, на эту нищую
землю --  не  то,  что наша Украина, --  на  которой люди  все-таки  строятъ
человеческое житье, а не коллективизированный бедламъ...
     Въ третьемъ по очереди доме  мы  уже не могли  ни выпить,  ни съесть ни
капли и ни крошки.  Хождения эти были закончены передъ объективомъ какого-то
местнаго   фотографа,  который  увековечилъ   насъ   всехъ  четырехъ.   Наши
пограничники  чувствовали  себя  соучастниками  небывалой  въ этихъ  местахъ
сенсации. Потомъ пошли  къ  штабу.  Передъ вышедшимъ къ  намъ офицеромъ нашъ
маленький  пограничникъ  петушкомъ  вытянулся  въ струнку и сталъ  о чемъ-то
оживленно разсказывать.  Но такъ какъ разсказывать, да еще и оживленно, безъ
жестикуляции онъ, очевидно, не могъ, то {490} отъ его субординации скоро  не
осталось ничего: нравы въ финской армии, видимо, достаточно демократичны.
     Съ офицеромъ мы, наконецъ, смогли объясниться по-немецки. Съ насъ сняли
допросъ -- первый допросъ на буржуазной территории -- несложный допросъ: кто
мы, что мы,  откуда и прочее. А после допроса снова стали кормить. Такъ какъ
въ моемъ лагерномъ удостоверении  моя профессия  была  указана: "инструкторы
физкультуры",  то  къ вечеру собралась  группа  солдатъ  --  одинъ изъ  нихъ
неплохо  говорилъ по-английски  --  и  мы занялись швыряниемъ диска  и ядра.
Финския   "нейти"  (что  соответствуетъ  французскому  mademoiselle)  стояли
кругомъ,   пересмеивались   и   шушукались.   Небольшая   казарма   и  штабъ
обслуживались  женской прислугой.  Все эти "нейти" были такими  чистенькими,
такими новенькими, какъ будто  ихъ  только что выпустили  изъ магазина самой
лучшей,  самой добросовестной  фирмы. Еще  какия-то  "нейти"  принесли  намъ
апельсиновъ и  банановъ,  потомъ  насъ уложили спать на сене --  конечно, съ
простынями  и  прочимъ.  Утромъ  жали  руки,  хлопали  по  плечу  и говорили
какия-то, вероятно, очень хорошия вещи. Но изъ этихъ очень хорошихъ вещей мы
не поняли ни слова.

        ВЪ КАТАЛАЖКе

     Въ  Илломантси мы  были  переданы,  такъ сказать, въ  руки гражданскихъ
властей. Какой-то  равнодушнаго  вида  парень повезъ  насъ  на  автобусе  въ
какой-то городокъ, съ населениемъ, вероятно, тысячъ въ десять, оставилъ насъ
на тротуаре и куда-то  исчезъ. Прохожая публика смотрела на насъ взорами, въ
которыхъ сдержанность тщетно боролась съ любопытствомъ и изумлениемъ. Потомъ
подъехалъ какой-то  дядя  на мотоциклетке, отвезъ насъ на  окраину города, и
тамъ мы попали въ каталажку. Намъ впоследствии изъ вежливости объяснили, что
это не каталажка, то-есть не арестъ, а просто карантинъ. Ну, карантинъ, такъ
карантинъ.  Каталажка  была домашняя, и при нашемъ  опыте удрать изъ нея  не
стоило  решительно  ничего.  Но  не  стоило  и  удирать.  Дядя, который насъ
привезъ, сделалъ было видъ что ему по закону полагается  устроить обыскъ  въ
нашихъ  вещахъ, подумалъ, махнулъ  рукой  и уехалъ  куда-то  восвояси.  Часа
черезъ два вернулся съ темъ же мотоцикломъ  и повезъ насъ куда-то въ городъ,
какъ оказалось, въ политическую полицию.
     Я  не  очень  ясно  представляю   себе,  чемъ  и  какъ  занята  финская
политическая полиция... Какой-то высокий, среднихъ летъ, господинъ ошарашилъ
меня вопросомъ:
     -- Ви членъ векапебе?
     Следующий вопросъ, заданный по шпаргалке, звучалъ приблизительно такъ:
     -- Ви  членъ  мопръ,  ви  членъ  оптете? --  Подъ последнимъ, вероятно,
подразумевалось "Общество пролетарскаго туризма", ОПТЭ.
     Мы перешли  на немецкий языкъ,  и вопросъ о моихъ {491} многочисленныхъ
членствахъ какъ-то отпалъ.  Заполнили нечто вроде анкеты. Я попросилъ своего
следователя  о двухъ услугахъ: узнать, что стало  съ Борисомъ -- онъ долженъ
былъ перейти границу  приблизительно вместе съ нами -- и одолжить мне денегъ
для телеграммы  моей жене въ Берлинъ...  На этомъ допросъ  и закончился:  На
другой день въ каталажку прибылъ нашъ постоянный перевозчикъ на мотоцикле въ
сопровождении какой-то  очень делового  вида "нейти", такой же чистенькой  и
новенькой, какъ  и все  прочия. "Нейти",  оказывается, привезла мне  деньги:
телеграфный переводъ изъ Берлина и телеграмму  съ поздравлениемъ. Еще черезъ
часъ  меня вызвали  къ телефону, где следователь, дружески поздравивъ  меня,
сообщилъ,  что  некто,  именующий  себя Борисомъ Солоневичемъ,  перешелъ  12
августа  финскую границу въ районе  Сердоболя...  Юра, стоявший  рядомъ,  по
выражению моего лица понялъ, въ чемъ дело.
     --  Значитъ, и съ Бобомъ все  въ порядке... Значитъ,  все курилки живы.
Вотъ  это классъ! --  Юра хотелъ  было  ткнуть меня кулакомъ  въ животъ,  но
запутался въ телефонномъ проводе. У  меня  перехватило дыхание: неужели  все
это -- не сонъ?..
     9-го  сентября  1934  года,  около  11  часовъ  утра,  мы  въезжали  на
автомобиле  на  свою  первую  буржуазную  квартиру... Присутствие  г-жи  М.,
представительницы русской колонии, на попечение и иждивение которой мы были,
такъ сказать, сданы финскими властями, не  могло  остановить  ни  дружескихъ
излияний, ни безпокойныхъ вопросовъ:  какъ бежали мы, какъ бежалъ Борисъ,  и
какъ это все невероятно, неправдоподобно, что вотъ едемъ мы по вольной земле
и нетъ ни ГПУ, ни лагеря,  ни  Девятнадцатаго квартала, нетъ  багровой  тени
Сталина и позорной  необходимости славить гениальность тупицъ  и  гуманность
палачей... {492}

--------
        БОРИСЪ СОЛОНЕВИЧЪ.     Мой побегъ изъ "рая"

     Въ той  массе писемъ,  которыми бомбардируютъ  насъ  читатели со  всехъ
концовъ  мира,  все чаще повторяется  запросъ къ  брату: а что-же сталось съ
третьимъ "советскимъ мушкетеромъ"  -- Борисомъ, то-есть со мной... Мой братъ
Иванъ, авторъ книги "Россия въ  концлагере", решилъ не излагать самъ историю
моего побега, а такъ сказать, просто передалъ перо мне.
     Предлагаемый  читателямъ  разсказъ является  заключительной главой моей
книги "Молодежь и ГПУ" и печатается здесь почти безъ изменений.
     Въ  качестве  некотораго  предисловия, я въ несколькихъ словахъ сообщу,
какъ  проходила моя "единоличная" эпопея  после  разставания  съ  братомъ въ
Подпорожьи.
     Санитарный городокъ  прожилъ  недолго. Прежде  всего ГУЛАГ не  слишкомъ
ласково отнесся къ мысли концентрировать  "отбросы лагеря"  --  инвалидовъ и
слабосильныхъ -- въ одномъ месте,  вдобавокъ недалеко отъ железной  дороги и
судоходной  реки. Къ тому же  академикъ Графтио, строитель гидростанции № 2,
предъявилъ  претензии   на  бараки