нулъ  мне руку.  Я  пожалъ  ее.  Чекалинъ
задержалъ рукопожатие.
     -- Во всякомъ случае, -- сказалъ онъ  какимъ-то начальственнымъ, но все
же  чуть-чуть  взволнованнымъ  тономъ,  --   во  всякомъ   случае,  товарищъ
Солоневичъ,  за  эти списки я  долженъ васъ поблагодарить... отъ  имени  той
самой  коммунистической партии... къ которой вы такъ относитесь... Вы должны
понять, что если партия не очень жалеетъ людей, то она не жалеетъ и себя...
     -- Вы бы лучше говорили  отъ своего имени, тогда мне было бы легче вамъ
поверить. Отъ имени  партии говорятъ  разные  люди.  Какъ  отъ имени  Христа
говорили и апостолы, и инквизиторы.
     -- Н-да... -- протянулъ Чекалинъ раздумчиво...
     Мы стояли въ дурацкой позе у косяка дверей, не разжимая протянутыхъ для
рукопожатия  рукъ. Чекалинъ  былъ, казалось, въ какой-то  нерешимости. Я еще
разъ потрясъ ему руку и повернулся.
     --  Знаете что, товарищъ Солоневичъ, --  сказалъ  Чекалинъ.  -- Вотъ --
тоже...  Спать времени нетъ... А когда  урвешь  часокъ,  такъ  все  равно не
спится. Торчишь вотъ тутъ...
     Я  огляделъ  большую,  холодную,  пустую,  похожую  на  сарай  комнату.
Посмотрелъ на Чекалина. Въ его глазахъ было одиночество.
     -- Ваша семья -- на Дальнемъ Востоке?
     Чекалинъ пожалъ плечами.
     -- Какая  тутъ  можетъ  быть  семья?  При нашей-то  работе? Значитъ  --
уходите?  Знаете, что? На завтра  этихъ списковъ  у  васъ больше  не будетъ.
Эшелоновъ я  больше  не  приму. Точка. Къ чертовой  матери.  Такъ,  вотъ  --
давайте-ка посидимъ поболтаемъ, у меня есть коньякъ. И закуска. А? {172}

        ОБЩЕРОССиЙСКАЯ ПЛАТФОРМА

     Коньякъ   меня  въ   данный   моментъ   не  интересовалъ.  Закуска   --
интересовала.  Правда,  голодъ  сталъ какимъ-то хроническимъ  фономъ жизни и
особо  болезненныхъ ощущений  не  вызывалъ. Но есть  всегда  хотелось...  На
секунду   мелькнуло  смутное   подозрение   о   мотивахъ  этого   необычнаго
приглашения, я посмотрелъ въ глаза Чекалину и увиделъ, что мой отказъ будетъ
чемъ-то  глубоко  оскорбительнымъ,  какимъ-то  страннымъ  оскорблениемъ  его
одиночеству. Я вздохнулъ:
     -- Коньякъ бы не плохо...
     Лицо Чекалина какъ-то повеселело.
     -- Ну вотъ -- и замечательно... Посидимъ, побалакаемъ... Я сейчасъ...
     Чекалинъ засуетился. Полезъ подъ  кровать, вытащилъ  оттуда обдрипанный
фанерный   чемоданъ,   извлекъ  изъ  него   литровую   бутылку   коньяку   и
основательную, литровъ  на  пять, жестяную  коробку,  въ  которой  оказалась
амурская кетовая икра.
     -- Наша икра, бамовская, -- пояснилъ Чекалинъ. -- Сюда ехать -- нужно и
свой продуктъ везти. Чужое ведомство... Да еще и конкурирующее...  Для того,
чтобы отстаивать свои ведомственные интересы -- нужно и  свой  ведомственный
паекъ иметь... А то такъ: не примешь эшелона -- есть не дадутъ...
     Изъ  покосившагося,  потрескавшагося  пустого  шкафа  Чекалинъ  досталъ
мутнаго  стекла стаканъ  и  какую-то  глиняную плошку.  Вытеръ  ихъ клочкомъ
газетной  бумаги. Пошарилъ еще по пустымъ полкамъ  шкафа.  Обнаружилъ кусокъ
зачерствевшаго хлеба  -- весомъ  въ фунтъ.  Положилъ этотъ кусокъ на столъ и
посмотрелъ на него съ сомнениемъ:
     -- Насчетъ хлеба -- дело, кажется, дрянь... Сейчасъ посмотрю еще.
     Съ хлебомъ дело, действительно, оказалось дрянью.
     --  Вотъ  такъ  загвоздка...  Придется  къ  хозяйке пойти...  Будить не
стоитъ... Пошарю, можетъ быть, что-нибудь выищется...
     Чекалинъ ушелъ  внизъ... Я остался сидеть, пытаясь отуманенными мозгами
собрать  разбегающияся  мысли  и  подвести  нынешнюю  беседу  подъ  какую-то
мало-мальски вразумительную классификацию...
     Беседа  эта, впрочемъ, въ классификацию входила: сколько есть на Святой
Руси этакихъ загубленныхъ коммунистическихъ душъ, взявшихся не за свое дело,
гибнущихъ молчкомъ,  сжавши  зубы, и где-то, въ  самыхъ  глубокихъ тайникахъ
своей души, мечтающихъ  о  василькахъ... О техъ василькахъ, которые когда-то
-- после и въ результате "всего этого" -- будутъ доступны пролетариату всего
мира. Васильки  эти остаются невысказанными. Васильки эти изнутри давятъ  на
душу.  Со Стародубцевыми  о  нихъ  нельзя говорить... Но на черноземе доброй
русской души, политой доброй  российской водкой,  эти  васильки распускаются
целыми голубыми  коврами  самыхъ  затаенныхъ мечтаний...  Сколько  на  моемъ
советскомъ веку выпито было подъ эти васильки... {173}
     Мелькнуло и было отброшено мимолетное сомнение въ возможномъ подводе со
стороны Чекалина:  и подводить, собственно было нечего, и чувствовалось, что
предложение Чекалина шло, такъ сказать,  отъ  "щираго сердца", отъ пустоты и
одиночества его жизни...
     Потомъ  мысли  перепрыгнули на  другое...  Я  -- въ вагоне №  13.  Руки
скованы  наручниками  и  распухли. На  душе мучительная, свербящая злость на
самого  себя:  такъ  проворонить...  такого  идиота сыграть... И безконечная
тоска за все то, что уже пропало, чего уже никакъ не поправишь...
     На  какой-то станции одинъ  изъ  дежурныхъ  чекистовъ  приносить обедъ,
вопреки ожиданиямъ -- вполне съедобный  обедъ... Я вспоминаю, что у меня  въ
рюкзаке -- фляга съ литромъ чистаго спирта. "Эхъ, -- сейчасъ выпить бы"...
     Говорю объ этомъ дежурному чекисту: дайте, дескать, выпить въ последний
разъ.
     -- Бросьте  вы  Лазаря  разыгрывать...  Выпьете  еще  на своемъ веку...
Сейчасъ я спрошу.
     Вышелъ въ соседнее купе.
     -- Товарищъ Добротинъ, арестованный просить разрешения и т.д.
     Изъ соседняго купе высовывается круглая заспанная физиономия Добротина.
Добротинъ смотритъ на меня испытующе.
     -- А вы въ пьяномъ виде скандалить не будете?
     -- Пьянаго вида у меня вообще не бываетъ. Выпью и постараюсь заснуть...
     -- Ну, ладно...
     Дежурный чекистъ приволокъ мой рюкзакъ, досталъ флягу и кружку.
     --  Какъ вамъ  развести?  Напополамъ? А то хватили  бы  кружки  две  --
заснете.
     Я выпилъ две  кружки. Одинъ изъ чекистовъ принесъ мне сложенное одеяло.
Положилъ на скамью, подъ голову.
     -- Постарайтесь заснуть... Чего зря мучиться... Нетъ, наручниковъ снять
не можемъ, не  имеемъ права... А вы вотъ такъ  съ руками устройтесь,  будетъ
удобнее...
     ...Идиллия...

        ___

     Вернулся  Чекалинъ. Въ  рукахъ  у него  три  огромныхъ печеныхъ репы  и
тарелка съ кислой капустой.
     -- Хлеба нетъ, -- сказалъ  онъ,  и  опять какъ-то покарежился.  -- Но и
репа -- не плохо.
     -- Совсемъ не плохо, -- ляпнулъ я, --  наши товарищи,  пролетарии всего
мира,  и репы сейчасъ  не  имеютъ,  -- и сейчасъ же почувствовалъ, какъ  это
вышло безвкусно и неуместно.
     Чекалинъ даже остановился со своими репами въ рукахъ.
     -- Простите, товарищъ Чекалинъ, -- сказалъ  я  искренно. {174}  -- Такъ
ляпнулъ... Для краснаго словца и отъ хорошей нашей жизни...
     Чекалинъ  какъ-то вздохнулъ, положилъ на столъ  репы, налилъ коньяку --
мне въ стаканъ, себе -- въ плошку.
     --  Ну что-жъ, товарищъ  Солоневичъ, выпьемъ за грядущее, за безкровныя
революции... Каждому,  такъ сказать, свое -- я  буду пить за революцию, а вы
-- за безкровную...
     -- А такия -- бываютъ?
     --   Будемъ  надеяться,  что  мировая  --  она  будетъ  безкровной,  --
иронически усмехнулся Чекалинъ.
     -- А за грядущую русскую революцию -- вы пить не хотите?
     --  Охъ,  товарищъ  Солоневичъ,  --  серьезно  сказалъ  Чекалинъ, -- не
накликайте...  Охъ, не накликайте. Будете потомъ и по сталинскимъ  временамъ
плакать. Ну, я вижу, что вы ни за какую революцию пить не хотите -- то-есть,
за  мировую... А я за  грядущую  русскую -- тоже  не  хочу. А коньякъ,  какъ
говорится, стынетъ... Давайте такъ, "за вообще".
     Чокнулись и выпили  "за  вообще". Коньякъ былъ великолепенъ --  старыхъ
подваловъ Армении. Зачерпнули деревянными ложками икры. Комокъ икры свалился
съ ложки  Чекалина на столъ... Чекалинъ сталъ машинально подбирать отдельныя
крупинки...
     -- Третья революция, третья  революция... Что тутъ скрывать... скрывать
тутъ  нечего. Мы,  конечно, знаемъ,  что три  четверти населения  ждутъ этой
революции, ждутъ падения советской власти... Глупо это... Не  только  потому
глупо,  что  у  насъ хватитъ и  силъ,  и  гибкости, чтобы этой революции  не
допустить...  А потому, что сейчасъ, при Сталине, -- есть  будущее.  Сейчасъ
контръ-революция   --   это   фашизмъ,   диктатура  иностраннаго   капитала,
превращение  страны въ колонию --  вотъ, вроде Индии... И какъ этого люди не
понимаютъ? Отъ  нашего отсталаго  крестьянства, конечно, требовать понимания
нельзя... Но интеллигенция? Будете потомъ  бегать въ какой-нибудь подпольный
профсоюзъ  и просить тамъ помощи противъ какого-нибудь американскаго буржуя.
Сейчасъ жить плохо.  А тогда жить будетъ скучно. Тогда --  ничего  не будетъ
впереди. А теперь еще два-три года... ну, пять летъ -- и вы увидите, какой у
насъ будетъ расцветъ...
     -- Не  случалось ли  вамъ читать  "Правды" или  "Известии" такъ въ году
двадцать восьмомъ-двадцать седьмомъ?
     Чекалинъ удивленно пожалъ плечами.
     -- Ну, конечно, читалъ... А что?
     --  Да  такъ,  особеннаго  ничего...  Одинъ  мой  приятель  --  большой
острякъ...  Въ  прошломъ году  весной обсуждался, кажется, какой-то заемъ...
второй  пятилетки... Вылезъ  на  трибуну  и  прочелъ  передовую  статью  изъ
"Правды" начала первой пятилетки... О томъ, какъ будутъ жить въ конце первой
пятилетки... Чекалинъ смотрелъ на меня непонимающимъ взоромъ.
     -- Ну, и что?
     --  Да  такъ,  особеннаго  ничего.  Посадили...  Сейчасъ,  кажется,  въ
Вишерскомъ концлагере сидитъ: не напоминай. {175}
     Чекалинъ насупился.
     -- Это все -- мещанский подходъ... Обывательская точка зрения... Боязнь
усилий и жертвъ... Мы  честно говоримъ,  что  жертвы  --  неизбежны... Но мы
знаемъ, во имя чего мы требуемъ жертвъ и сами ихъ приносимъ...
     Я вспомнилъ вудвортовский афоризмъ о самомъ гениальномъ изобретении  въ
мировой истории: объ осле, передъ мордой котораго привязанъ клочекъ сена.  И
топаетъ бедный  оселъ и  приносить  жертвы, а  клочекъ  сена  какъ  былъ  --
вотъ-вотъ  достать  -- такъ  и  остается...  Чекалинъ  снова  наполнилъ наши
"бокалы", но лицо его снова стало суровымъ и замкнутымъ.
     -- Мы идемъ впередъ,  мы ошибаемся, мы спотыкаемся, но мы идемъ во  имя
самой великой цели, которая  только  ставилась передъ человечествомъ. А вотъ
вы,  вместо  того,  чтобы  помочь,  сидите  себе тихонько  и  зубоскалите...
саботируете, ставите палки въ колеса...
     --  Ну,  знаете  ли,  все-таки  трудно  сказать,  чтобы   я  очень  ужъ
комфортабельно сиделъ.
     --  Да  я  не  о васъ  говорю,  не  о васъ  персонально.  Я  говорю объ
интеллигенции вообще.  Конечно, безъ нея не  обойтись,  а  -- сволочь...  На
народныя, на  трудовыя деньги росла  и  училась...  Звала народъ  къ лучшему
будущему, къ борьбе со всякой мерзостью, со всякой эксплоатацией, со всякимъ
суевериемъ... Звала къ человеческой жизни на земле...  А когда дело дошло до
строительства этой  жизни? Струсила, хвостомъ накрылась, побежала ко всякимъ
Колчакамъ  и  Детердингамъ... Мутила,  где только могла... Оставила  насъ со
Стародубцевыми,  съ  неграмотнымъ мужикомъ...  А теперь  --  вотъ:  ахъ, что
делаютъ эти  Стародубцевы!.. Стародубцевы губятъ тысячи  и  сотни тысячъ,  а
вотъ вы, интеллигентъ, подсовываете мне ваши дурацкие гомеопатические списки
и думаете: ахъ, какая  я, въ  сущности, честная женщина...  Меньше, чемъ  за
миллионъ,  я  не отдаюсь... Грязнаго белья своей страны я  стирать не  буду.
Вамъ нуженъ миллионъ,  чтобы и белья не стирать и чтобы ваши  ручки остались
нежными  и  чистыми.  Вамъ  нужна этакая,  чортъ  васъ  дери,  чистоплюйская
гордость...  не  вы,  дескать,  чистили  сортиры старыхъ  гнойниковъ...  Вы,
конечно... вы говорили, что купецъ -- это  сволочь, что царь -- дуракъ,  что
генералы  -- старое  рванье... Зачемъ вы  это говорили? Я васъ спрашиваю, --
голосъ Чекалина сталъ снова скрипучъ и резокъ, -- я васъ спрашиваю -- зачемъ
вы это говорили?.. Что, вы  думали, купецъ отдастъ  вамъ свои капиталы, царь
--  свою власть,  генералы  -- свои  ордена, такъ, за здорово  живешь,  безъ
драки, безъ  боя, безъ выбитыхъ зубовъ съ обеихъ  сторонъ? Что по  дороге къ
той человеческой жизни, къ которой вы, вы звали массы,  никакая сволочь вамъ
въ горло не вцепится?
     -- Подымали  массы, чортъ васъ раздери...  А когда  массы поднялись, вы
ихъ предали и продали... Социалисты, мать  вашу...  Вотъ  вамъ социалисты --
ваши  германские  друзья  и  приятели...   Разве  мы,  марксисты,  этого  не
предсказывали,  что они готовятъ фашизмъ, что они будутъ лизать пятки любому
Гитлеру, что они точно такъ {176} же продадутъ и предадутъ германская массы,
какъ вотъ вы продали  русския? А теперь --  тоже вроде васъ -- думаютъ: ахъ,
какие   мы   девственные,  ахъ,  какие  мы  чистые...   Ахъ,  мы  никого  не
насиловали... А что  этихъ социалистовъ всякий, у  кого есть  деньги, .... и
спереди,  и сзади -- такъ ведь это же за настоящия деньги, за валюту, не  за
какой-нибудь советский червонецъ... Не за трудовой кусокъ хлеба!
     Голосъ   Чекалина   сталъ   визгливъ.    Онъ   жестикулировалъ   своимъ
буттербродомъ  изъ  репы, икра разлеталась во все стороны,  но  онъ этого не
замечалъ... Потомъ онъ какъ-то спохватился...
     -- Простите,  что я такъ крою... Это, понимаете, не васъ персонально...
Давайте, что ли, выпьемъ...
     Выпили.
     --  ...  Не  васъ персонально.  Что  --  васъ разстреливать? Это всякий
дуракъ можетъ. А вотъ вы мне ответьте...
     Я подумалъ о той смертельной братской ненависти, которая и  разделяетъ,
и  связываетъ эти две  подсекты социализма  -- большевиковъ  и меньшевиковъ.
Ненависть эта тянется уже полвека, и говорить о ней -- не стоило.
     --  Ответить,  конечно,  можно  было-бы,  но это  --  не моя  тема.  Я,
видите-ли, никогда въ своей жизни ни на секунду не былъ социалистомъ.
     Чекалинъ уставился на  меня  въ  недоумении  и  замешательстве. Вся его
филлипика пролетела впустую, какъ зарядъ картечи сквозь привидение.
     -- Ахъ, такъ... Тогда -- извините... Не зналъ. А кемъ же вы были?
     --  Говоря  ориентировочно  --  монархистомъ.  О  чемъ  ваше  уважаемое
заведение имеетъ исчерпывающия данныя. Такъ, что и скромничать не стоитъ.
     Видно  было:  Чекалинъ чувствовалъ,  что со  всемъ своимъ негодованиемъ
противъ социалистовъ  онъ попалъ въ  какое-то глупое  и  потому  безпомощное
положение. Онъ воззрился на меня съ какимъ-то недоумениемъ.
     -- Послушайте.  Документы я ваши виделъ... въ вашемъ личномъ деле. Ведь
вы же изъ крестьянъ. Или -- документы липовые?
     -- Документы  настоящие...  Предупреждаю васъ  по хорошему  --  насчетъ
классоваго анализа здесь  ничего  не выйдетъ.  Маркса я  знаю  не хуже, чемъ
Бухаринъ.  А  если  и  выйдетъ  --  такъ  совсемъ  не по  Марксу...  Насчетъ
классоваго анализа -- и не пробуйте...
     Чекалинъ пожалъ плечами.
     -- Ну,  въ этомъ разрезе  монархия для меня --  четвертое  измерение. Я
понимаю представителей дворянскаго землевладения. Тамъ были прямые классовые
интересы... Что вамъ отъ монархии?
     -- Много.  Въ  частности то, что монархия была  единственнымъ стержнемъ
государственной жизни. Правда, не густымъ, но все же единственнымъ.
     Чекалинъ  несколько оправился  отъ своего смущения  и {177} смотрелъ на
меня съ явнымъ любопытствомъ  такъ, какъ некий  ученый  смотрелъ бы на некое
очень любопытное ископаемое.
     --  Та-акъ...  Вы  говорите  -- единственнымъ  стержнемъ...  А  теперь,
дескать, съ этого стержня сорвались и летимъ, значитъ, къ чортовой матери.
     -- Давайте уговоримся --  не  митинговать.  Массъ  тутъ  никакихъ нету.
Мировая революция лопнула явственно. Куда же мы летимъ?
     -- Къ строительству  социализма въ одной стране, -- сказалъ Чекалинъ, и
въ голосе его особенной убедительности не было.
     -- Такъ... А  вы  не  находите,  что все  это  гораздо ближе  стоитъ къ
какой-нибудь весьма  свирепой азиатской  деспотии, чемъ къ самому завалящему
социализму? И  сколько народу придется еще  истребить, чтобы построить этотъ
социализмъ такъ,  какъ  онъ  строится  теперь  -- то-есть  пулеметами. И  не
останется ли, въ конце концовъ, на всей пустой  русской земле два настоящихъ
социалиста, безо всякихъ уклоновъ -- Сталинъ и Кагановичъ?
     -- Это, извините, жульническая постановка вопроса. Конечно, безъ жертвъ
не обойтись.  Вы  говорите  --  пулеметами?  Что-жъ, картофель  тоже штыками
выколачивали... Не  нужно слишкомъ  ужъ  высоко  ценить  человеческую жизнь.
Когда  правительство  строитъ  железную  дорогу   --  оно   тоже   приноситъ
человеческия жертвы. Статистика, кажется, даже подсчитала, что на столько-то
километровъ пути приходится столько-то  человеческихъ  жертвъ  въ годъ. Такъ
что-жъ,  по  вашему,  и   железныхъ  дорогъ  не  строить?   Тутъ  ничего  не
поделаешь... математика... Такъ  и съ нашими эшелонами... Конечно, тяжело...
Вотъ вы несколько снизили процентъ этихъ  несчастныхъ случаевъ, но въ общемъ
-- все это пустяки. Командиръ, который въ бою будетъ заботиться не о победе,
а о  томъ, какъ бы  избежать потерь -- такой  командиръ  ни черта не стоитъ.
Такого выкрасить  и  выбросить... Вы говорите  -- зверства революции. Пустое
слово. Зверства тогда остаются зверствами, когда ихъ недостаточно. Когда оне
достигаютъ цели  -- оне становятся святой  жертвой. Армия,  которая пошла въ
бой, потеряла десять процентовъ своего состава и не достигла цели -- она эти
десять процентовъ  потеряла  зря.  Если она потеряла  девяносто процентовъ и
выиграла бой -- ея потери исторически оправданы. То же и съ нами. Мы думаемъ
не о потеряхъ,  а  о победе.  Намъ  отступать  нельзя...  Ни  передъ  какими
потерями... Если мы только на вершокъ не дотянемъ до  социализма,  тогда все
это   будетъ   зверствомъ   и   только.   Тогда   идея   социализма   будетъ
дискредитирована  навсегда.   Намъ  остановки  --   не  дано...  Еще  десять
миллионовъ. Еще  двадцать  миллионовъ. Все равно. Назадъ дороги нетъ.  Нужно
идти дальше. Ну что-жъ, -- добавилъ онъ, заглянувъ въ свою пустую плошку, --
давайте, что-ли, действовать дальше?..
     Я кивнулъ головой. Чекалинъ налилъ наши сосуды. Мы молча чокнулись...
     --  Да,  --  сказалъ я, --  вы наполовину правы: назадъ, действительно,
дороги  нетъ. Но согласитесь сами, что и впереди ничего не видать... Господь
Богъ вовсе не устроилъ человека  {178} социалистомъ. Можетъ быть,  это  и не
очень удобно,  но это -- фактъ. Человекъ  живетъ теми же инстинктами, какими
онъ жилъ  и  во  время  Римской империи...  Римское право исходило  изъ того
предположения, что  человекъ  действуетъ прежде  всего,  какъ  "добрый отецъ
семейства"  --   cum  bonus  pater  familias,   то-есть  онъ  прежде  всего,
напряженнее всего, действуетъ въ интересахъ себя и своей семьи.
     -- Философия мещанскаго эгоизма...
     --  Во-первыхъ  --  вовсе  не философия,  а  биология...  Такъ устроенъ
человекъ. У  него крыльевъ нетъ. Это очень жалко. Но  если вы перебьете  ему
ноги -- то онъ летать все-таки не будетъ... Вотъ вы  попробуйте вдуматься въ
эти годы, годы революции: тамъ, где коммунизмъ -- тамъ голодъ. Стопроцентный
коммунизмъ  -- стопроцентный голодъ. Жизнь начинаетъ  расти только тамъ, где
коммунизмъ отступаетъ: НЭП, приусадебные участки, сдельщина. На территорияхъ
чистаго  коммунизма  --  и   трава  не   растетъ...  Мне  кажется,  что  это
принадлежитъ къ числу немногихъ совсемъ очевидныхъ вещей...
     --  Да, остатки капиталистическаго сознания въ массахъ  оказались более
глубоки, чемъ мы предполагали... Переделка человека -- идетъ очень медленно.
     -- И вы его переделаете?
     -- Да, мы создадимъ новый типъ социалистическаго человека,  --  сказалъ
Чекалинъ  какимъ-то партийнымъ тономъ -- твердо, но безъ особаго внутренняго
убеждения.
     Я обозлился.
     --  Переделается?  Или,  какъ  въ  такихъ  случаяхъ  говоритъ  церковь,
совлечете  съ  него  ветхаго  Адама?