если  не смысловое, то хотя бы этимологическое подлежащее? Или просто
--   защитная  окраска?  Не  выступить   нельзя  --   антиобщественникъ.   А
выступить?..  Вотъ  такъ  и  выступаютъ  -- четверть  часа  изъ  пустого  въ
порожнее. И такое порожнее,  что и зацепиться не за что. Не то что смысла --
и уклона не отыскать.
     Стародубцевъ заткнулся.
     -- Кончили?
     -- Кончилъ.
     Якименко снова обводитъ ораву гипнотизирующимъ взоромъ.
     -- Ну?.. Кто еще?.. Что, и сказать нечего?
     Откашливается Наседкинъ.
     -- У  меня,  разрешите, есть конкретное  предложение.  По  части, чтобы
заключить    социалистическое   соревнование    съ   УРЧ    краснознаменнаго
Водораздельскаго отделения. Если позволите, я зачитаю...
     -- Зачитывайте, -- брезгливо разрешаетъ Якименко.
     Наседкинъ зачитываетъ. О, Господи,  какая халтура!.. Какая {120} убогая
провинциальная, отставшая на две пятилетки халтура! Эхъ, мне бы...
     Наседкинъ  кончилъ.  Снова  начальственное  "ну?"  и снова  молчание. Я
решаюсь:
     -- Разрешите, гражданинъ начальникъ?
     Разрешающее "ну"...
     Я говорю, сидя на подоконнике, не меняя позы и почти не подымая головы.
Къ   советскому  начальству  можно  относиться   корректно,  но   относиться
почтительно  нельзя никогда.  И  даже за внешней  корректностью всегда нужно
показать,  что мне на тебя, въ сущности, наплевать --  обойдусь и безъ тебя.
Тогда  начальство  думаетъ,  что  я  действительно  могу  обойтись  и   что,
следовательно, где-то и какую-то зацепку  я и  безъ него имею...  А  зацепки
могутъ быть  разныя. Въ томъ числе и  весьма высокопоставленныя... Всякий же
советский начальникъ боится всякой зацепки...
     -- ...  Я, какъ  человекъ  въ лагере новый --  всего  две недели  -- не
рискую,  конечно, выступать  съ  решающими предложениями...  Но,  съ  другой
стороны, я недавно съ воли, и я  хорошо знаю те новыя формы социалистической
организации  труда  (о,  Господи!),  которыя  проверены  опытомъ  миллионовъ
ударниковъ  и  результаты  которыхъ  мы  видимъ  и  на  Днепрострое,  и   на
Магнитострое, и на тысячахъ нашихъ пролетарскихъ новостроекъ (а опытъ сотенъ
тысячъ погибшихъ!..) Поэтому я, принимая, такъ сказать, за основу интересное
(еще бы!) предложение тов. Наседкина, считалъ бы нужнымъ его уточнить.
     Я поднялъ  голову  и  встретился глазами  со Стародубцевымъ. Въ глазахъ
Стародубцева стояло:
     -- Мели, мели... Не долго тебе молоть-то осталось...
     Я посмотрелъ на Якименко. Якименко ответилъ подгоняющимъ "ну"...
     И   вотъ  изъ  моихъ  устъ   полились:  Уточнение  пунктовъ   договора.
Календарные  сроки.  Коэффициентъ  выполнения.  Контрольныя  тройки. Буксиръ
отстающихъ.  Социалистическое  совместительство   лагерной   общественности.
Выдвиженчество лучшихъ ударниковъ...
     Боюсь, что во  всей  этой абракадабре читатель не пойметъ  ничего. Имею
также  основаны  полагать, что въ ней вообще никто  ничего не понимаетъ.  На
извилистыхъ путяхъ генеральной  линии и пятилетокъ  все  это обрело смыслъ и
характеръ формулъ  знахарскаго  заговора  или  завываний  якутскаго  шамана.
Должно  действовать на  эмоции. Думаю, что действуетъ. После получаса такихъ
заклинаний мне лично хочется кому-нибудь набить морду...
     Подымаю голову, мелькомъ смотрю на Якименко... На его лице -- насмешка.
Довольно демонстративная, но не лишенная некоторой заинтересованности...
     --  Но, помимо аппарата самаго УРЧ, --  продолжаю я,  -- есть и низовой
аппаратъ --  колоннъ, лагпунктовъ, бараковъ. Онъ, извините  за выражение, не
годится  ни  къ...  (если  Якименко  выражался   не   вполне   литературными
формулировками, то въ данномъ случае {121} и мне не следуетъ блюсти излишнюю
pruderie).  Люди  новые,  не  всегда  грамотные  и  совершенно  не въ  курсе
элементарнейшихъ  техническихъ требований учетно-распределительной работы...
Поэтому въ  первую  голову мы,  аппаратъ УРЧ,  должны  взяться за нихъ... Къ
каждой  группе работниковъ  долженъ быть  прикрепленъ известный лагпунктъ...
Каждый работникъ долженъ ознакомить соответственныхъ низовыхъ работниковъ съ
техникой работы...  Тов. Стародубцевъ, какъ наиболее  старый  и опытный  изъ
работниковъ УРЧ, не откажется, конечно (въ  глазахъ Стародубцева вспыхиваетъ
матъ)...  Каждый  изъ  насъ  долженъ  дать  несколько  часовъ  своей  работы
(Господи, какая чушь! -- и такъ работаютъ часовъ по 18). Нужно отпечатать на
пишущей машинке или на гектографе элементарнейшия инструкции...
     Я  чувствую, что -- еще  несколько  "утончений" и "конкретизаций",  и я
начну молоть окончательный вздоръ. Я умолкаю...
     -- Вы кончили, товарищъ...?
     -- Солоневичъ -- подсказываетъ Богоявленский.
     -- Вы кончили, товарищъ Солоневичъ?
     -- Да, кончилъ, гражданинъ начальникъ...
     --  Ну,  что-жъ...  Это более или менее конкретно... Предлагаю  избрать
комиссию  для проработки... Въ составе:  Солоневичъ, Наседкинъ. Ну, кто еще?
Ну, вотъ вы, Стародубцевъ. Срокъ -- два дня. Кончаемъ. Уже четыре часа.
     Выборы a` la  soviet кончены. Мы выходимъ на  дворъ, въ  тощие сугробы.
Голова  кружится  и ноги подкашиваются.  Хочется  есть,  но  есть решительно
нечего. И за всемъ  этимъ  -- сознание, что какъ-то -- еще  не  вполне ясно,
какъ --  но  все  же  въ борьбе за жизнь, въ борьбе противъ  актива, третьей
части и стенки какая-то позиция захвачена.

        БАРИНЪ НАДеВАЕТЪ БеЛЫЯ ПЕРЧАТКИ...

     На  другой  день  Стародубцевъ  гляделъ  окончательнымъ  волкомъ.  Даже
сознание того,  что где-то въ джунгляхъ третьей части  "прорабатывается" его
доносъ, не было достаточно для его полнаго моральнаго удовлетворения.
     Мой "рабочий кабинетъ" имелъ такой видъ:
     Въ углу комнаты -- табуретка. Я сижу  на полу, на полене. Надо  мною на
полкахъ,  вокругъ  меня на полу и передо  мною на табуретке -- все мои дела:
ихъ   уже  пудовъ   пятьдесятъ   --   пятьдесятъ   пудовъ   пестрой  бумаги,
символизирующей сорокъ пять тысячъ человеческихъ жизней.
     Проходя   мимо   моего   "стола",   Стародубцевъ   съ   демонстративной
небрежностью задеваетъ  табуретку ногой,  и мои дела разлетаются по полу.  Я
встаю съ окончательно  сформировавшимся  намерениемъ  сокрушить Стародубцеву
челюсть. Въ этомъ христианскомъ порыве меня останавливаетъ голосъ Якименки:
     -- Такъ вотъ онъ где...
     Я оборачиваюсь.
     --  Послушайте, куда вы  къ чертямъ  запропастились?  Ищу  его {122} по
всемъ закоулкамъ УРЧ...  Не такая  ужъ миниатюрная фигура... А вы  вотъ  где
приткнулись. Что это -- вы здесь и работаете?
     --   Да,    --   уныло   иронизирую    я,   --    юрисконсультский    и
планово-экономический отделъ.
     -- Ну, это безобразие! Не могли себе стола найти?
     -- Да все ужъ разобрано.
     -- Tarde  venientibus -- поленья, -- щеголевато  иронизируетъ Якименко.
-- Бываетъ и такъ, что tarde venientibus -- поленьями...
     Якименко понимающимъ взоромъ окидываетъ сцену:  перевернутую табуретку,
разлетевшияся бумаги, меня, Стародубцева  и наши обоюдныя  позы  и выражения
лицъ.
     -- Безобразие все-таки. Передайте Богоявленскому, что я приказалъ найти
вамъ и место, и стулъ, и столъ.  А пока пойдемте  ко мне домой.  Мне съ вами
кое о чемъ поговорить нужно.
     -- Сейчасъ, я только бумаги съ пола подберу.
     -- Бросьте, Стародубцевъ подберетъ. Стародубцевъ, подберите.
     Съ  искаженнымъ  лицомъ  Стародубцевъ  начинаетъ  подбирать....  Мы  съ
Якименко выходимъ изъ УРЧ...
     -- Вотъ идиотская погода,  -- говоритъ Якименко тономъ, предполагающимъ
мою   сочувственную  реплику.  Я  подаю  сочувственную  реплику.   Разговоръ
начинается въ, такъ сказать, светскихъ тонахъ: погода, еще о художественномъ
театре начнетъ говорить...
     -- Я где-то слыхалъ вашу фамилию. Это не ваши книжки -- по туризму?..
     -- Мои...
     -- Ну, вотъ, очень приятно. Такъ что мы съ вами, такъ сказать, товарищи
по призванию... Въ этомъ году собираюсь по Сванетии...
     -- Подходящия места...
     -- Вы какъ шли? Съ севера? Черезъ Донгузъ-Орунъ?
     ...Ну, чемъ не черные тюльпаны?..
     И  такъ шествуемъ  мы,  обсуждая прелести маршрутовъ Вольной  Сванетии.
Навстречу  идетъ  начальникъ третьей  части.  Онъ  почтительно  беретъ  подъ
козырекъ. Якименко останавливаетъ его.
     -- Будьте  добры  мне  на  шесть вечера -- машину...  Кстати  --  вы не
знакомы?
     Начальникъ третьей части мнется...
     -- Ну, такъ позвольте васъ познакомить... Это нашъ известный туристский
деятель, тов. Солоневичъ... Будетъ намъ читать лекции по туризму. Это...
     -- Да я уже имею удовольствие знать товарища Непомнящаго...
     Товарищъ  Непомнящий   беретъ   подъ   козырекъ,  щелкаетъ   шпорами  и
протягиваетъ  мне  руку.  Въ этой  руке  --  доносъ  Стародубцева, эта  рука
собирается черезъ иксъ времени поставить  меня къ стенке.  Я  темъ  не менее
пожимаю ее...
     -- Нужно будетъ устроить собрание нашихъ работниковъ... Вольнонаемныхъ,
конечно...   Тов.  Солоневичъ  прочтетъ  намъ  докладъ  объ  экскурсияхъ  по
Кавказу...
     Начальникъ третьей части опять щелкаетъ шпорами. {123}
     -- Очень будетъ приятно послушать...
     На всю эту комедию я смотрю съ несколько запутаннымъ чувствомъ...

        ___

     Приходимъ  къ  Якименке.  Большая  чистая  комната.  Якименко  снимаетъ
шинель.
     --  Разрешите,  пожалуйста,  товарищъ  Солоневичъ,  я  сниму  сапоги  и
прилягу.
     -- Пожалуйста, -- запинаюсь я...
     -- Уже две ночи не спалъ вовсе. Каторжная жизнь...
     Потомъ, какъ бы спохватившись, что ужъ ему-то и въ моемъ-то присутствии
о каторжной жизни говорить вовсе ужъ неудобно, поправляется:
     -- Каторжная жизнь выпала на долю нашему поколению...
     Я отвечаю весьма неопределеннымъ междометиемъ...
     -- Ну, что-жъ, товарищъ Солоневичъ, туризмъ -- туризмомъ, но нужно и къ
деламъ перейти...
     Я настораживаюсь...
     -- Скажите мне откровенно -- за что вы, собственно, сидите?
     Я   схематически  объясняю   --   работалъ  переводчикомъ,   связь   съ
иностранцами, оппозиционные разговоры...
     -- А сынъ вашъ?
     -- По форме -- за то же самое. По существу -- для компании...
     -- Н-да. Иностранцевъ  лучше обходить  сторонкой. Ну,  ничего, особенно
унывать  ничего. Въ лагере культурному человеку, особенно если съ головой --
не такъ ужъ и плохо... -- Якименко улыбнулся не  безъ некотораго цинизма. --
По существу не такая ужъ жизнь и на воле... Конечно,  первое время тяжело...
Но люди  ко всему  привыкаютъ... И,  конечно,  восьми летъ  вамъ  сидеть  не
придется.
     Я благодарю Якименко и за это утешение.
     -- Теперь дело вотъ въ чемъ. Скажите мне откровенно -- какого вы мнения
объ аппарате УРЧ.
     -- Мне нетъ никакого смысла скрывать это мнение.
     -- Да,  конечно, но что поделаешь... Другого аппарата нетъ.  Я надеюсь,
что вы поможете мне его наладить... Вотъ вы вчера говорили объ  инструкцияхъ
для  низовыхъ   работниковъ.  Я  васъ   для  этого,  собственно  говоря,   и
побезпокоилъ...  Сделаемъ вотъ  что: я вамъ  разскажу,  въ чемъ  заключается
работа  всехъ  звеньевъ аппарата, а  вы на  основании этого  напишите этакия
инструкции. Такъ, чтобы было коротко и ясно самымъ дубовымъ  мозгамъ. Пишите
вы, помнится, недурно.
     Я скромно наклоняю голову.
     -- Ну, видите ли, тов. Якименко,  я  боюсь,  что  на мою  помощь трудно
расчитывать. Здесь пустили сплетню, что я укралъ и сжегъ несколько десятковъ
делъ, и я ожидаю... {124}
     Я  смотрю  на  Якименку   и  чувствую,  какъ  внутри  что-то  начинаетъ
вздрагивать.
     На лице Якименки появляется вчерашняя презрительная гримаса.
     -- Ахъ, это? Плюньте!...
     Мысли и ощущения летятъ стремительной  путаницей. Еще вчера была  почти
полная безвыходность.  Сегодня -- "плюньте"...  Якименко не вретъ,  хотя  бы
потому, что врать у него нетъ никакого основания. Неужели это въ самомъ деле
Шпигель?  Папироса  въ  рукахъ  дрожитъ мелкой дрожью.  Я  опускаю  ее  подъ
столъ...
     --  Въ  данныхъ условияхъ  не такъ просто  плюнуть.  Я  здесь  человекъ
новый...
     -- Чепуха все это! Я этотъ доносъ... Это дело видалъ. Сапоги въ смятку.
Просто Стародубцевъ пропустилъ все сроки, запутался и кинулъ все въ печку. Я
его знаю... Вздоръ... Я это дело прикажу ликвидировать...
     Въ  голове  становится  какъ-то  покойно  и  пусто.  Даже  нетъ особаго
облегчения. Что-то вроде растерянности...
     -- Разрешите васъ спросить, товарищъ Якименко, почему  вы поверили, что
это вздоръ?..
     -- Ну,  знаете ли...  Видалъ  же я людей... Чтобы человекъ вашего типа,
кстати и  вашихъ  статей,  -- улыбнулся Якименко,  -- сталъ  покупать  месть
какому-то несчастному Стародубцеву  ценой  примерно...  сколько это  будетъ?
Тамъ,  кажется,  семьдесятъ  делъ?  Да? Ну  такъ, значитъ, въ сумме летъ сто
лишняго заключения... Согласитесь сами -- непохоже...
     -- Мне очень жаль, что вы не вели моего дела въ ГПУ...
     -- Въ ГПУ -- другое. Чаю хотите?
     Приносятъ чай, съ лимономъ, сахаромъ и печеньемъ. Въ срывахъ и взлетахъ
советской  жизни -- где  срывъ -- это  смерть,  а взлетъ --  немного  тепла,
кусокъ хлеба и несколько  минутъ сознания безопасности -- я сейчасъ чувствую
себя на какомъ-то взлете, несколько фантастическомъ.
     Возвращаюсь въ УРЧ въ  какомъ-то тумане.  На улице  уже темновато. Меня
окликаетъ резкий, почти истерически, вопросительный возгласъ Юры:
     -- Ватикъ? Ты?
     Я оборачиваюсь. Ко мне бегутъ Юра и Борисъ. По лицамъ ихъ  я вижу,  что
что-то случилось. Что-то очень тревожное.
     -- Что, Ва, выпустили?
     -- Откуда выпустили?
     -- Ты не былъ арестованъ?
     -- И не собирался, -- неудачно иронизирую я.
     --  Вотъ  сволочи, --  съ сосредоточенной яростью  и вместе  съ темъ съ
какимъ-то мне еще непонятнымъ облегчениемъ говоритъ Юра. -- Вотъ сволочи!
     -- Подожди,  Юрчикъ, --  говоритъ Борисъ. -- Живъ и не въ третьей части
--  и  слава Тебе, Господи.  Мне въ УРЧ {125} Стародубцевъ и прочие сказали,
что   ты  арестованъ  самимъ  Якименкой,   начальникомъ   третьей  части   и
патрульными.
     -- Стародубцевъ сказалъ?
     -- Да.
     У  меня къ  горлу подкатываетъ  острое  желание  обнять  Стародубцева и
прижать его такъ, чтобы и руки, и грудь чувствовали, какъ медленно  хруститъ
и ломается его позвоночникъ... Что  должны  были пережить и Юра, и Борисъ за
те часы, что я сиделъ у Якименки, пилъ чай и велъ хорошие разговоры?
     Но  Юра уже дружественно тычетъ меня кулакомъ въ животъ, а Борисъ столь
же  дружественно  обнимаетъ меня своей пудовой лапой. У Юры въ голосе слышны
слезы.  Мы  торжественно  въ  полутьме вечера целуемся,  и меня  охватываетъ
огромное чувство и нежности,  и  уверенности. Вотъ здесь -- два самыхъ моихъ
близкихъ  и родныхъ человека  на этомъ весьма неуютно оборудованномъ земномъ
шаре. И неужели  же мы, при нашей спайке,  при абсолютномъ  "все за  одного,
одинъ за всехъ", пропадемъ? Нетъ, не можетъ быть. Нетъ, не пропадемъ.
     Мы  тискаемъ  другъ друга и говоримъ  разныя  слова,  милыя, ласковыя и
совершенно  безсмысленныя  для  всякаго  посторонняго  уха,   наши  семейныя
слова...  И  какъ  будто тотъ  фактъ,  что я еще  не  арестованъ, что-нибудь
предрешаетъ для  завтрашняго  дня:  ведь  ни  Борисъ, ни  Юра о  Якименскомъ
"плюньте" не знаютъ еще ничего. Впрочемъ,  здесь, действительно, carpe diem:
сегодня живы -- и то глава Богу.
     Я торжественно высвобождаюсь изъ братскихъ и сыновнихъ тисковъ и  столь
же торжественно провозглашаю:
     -- А теперь, милостивые государи, последняя  сводка съ фронта победы --
Шпигель.
     -- Ватикъ, всерьезъ? Честное слово?
     -- Ты, Ва, въ самомъ деле, не трепли зря нервовъ, -- говоритъ Борисъ.
     --  Я  совершенно  всерьезъ.  --  И  я  разсказываю весь  разговоръ  съ
Якименкой.
     Новые тиски, и потомъ Юра тономъ полной непогрешимости говоритъ:
     -- Ну вотъ, я ведь тебя предупреждалъ. Если  совсемъ плохо, то  Шпигель
какой-то долженъ же появиться, иначе какъ же...
     Увы! со многими бываетъ и иначе...

        ___

     Разговоръ съ  Якименкой, точно списанный со страницъ  Шехерезады, сразу
ликвидировалъ  все: и доносъ, и третью часть, и перспективы: или стенки, или
побега на  верную гибель,  и  активистския  поползновения, и  большую  часть
работы въ урчевскомъ бедламе.
     Вечерами, вместо того, чтобы коптиться въ махорочныхъ  туманахъ  УРЧ, я
сиделъ  въ  комнате Якименки,  пилъ чай  съ печеньемъ  {126}  и  выслушивалъ
Якименковския лекции о лагере. Ихъ теоретическая часть, въ сущности,  ничемъ
не отличалась отъ того, что мне въ теплушке  разсказывалъ уголовный коноводъ
Михайловъ.  На  основании этихъ  сообщений  я  писалъ  инструкции.  Якименко
предполагалъ  издать  ихъ  для всего  ББК и даже предложить  ГУЛАГу. Какъ  я
узналъ впоследствии,  онъ такъ и поступилъ. Авторская подпись была, конечно,
его.  Скромный   капиталъ  своей  корректности  и  своего  печенья  Якименко
затратилъ не зря. {127}

--------
        БАМ (Байкало-Амурская Магистраль)

        МАРКОВИЧЪ ПЕРЕКОВЫВАЕТЪ

     Шагахъ  въ  двухстахъ  отъ УРЧ  стояла  старая, склонившаяся  на  бокъ,
бревенчатая избушка. Въ ней помещалась редакция лагерной газеты "Перековка",
съ ея редакторомъ Марковичемъ, поэтомъ и единственнымъ штатнымъ сотрудникомъ
Трошинымъ,  наборщикомъ Мишей и старой  разболтанной  бостонкой.  Когда  мне
удавалось  вырываться изъ УРЧевскаго  бедлама, я  нырялъ въ низенькую  дверь
избушки и отводилъ тамъ свою наболевшую душу.
     Тамъ можно  было  посидеть  полчаса-часъ  вдали  отъ  УРЧевскаго  мата,
прочесть  московския газеты  и  почерпнуть  кое-что  изъ  житейской мудрости
Марковича.
     О лагере Марковичъ зналъ все. Это  былъ благодушный американизированный
еврей изъ довоенной еврейской эмиграции въ Америку.
     --  Если  вы  въ  вашей  жизни не  видали  настоящаго  идиота  --  такъ
посмотрите, пожалуйста, на меня...
     Я   смотрелъ.   Но   ни  въ  плюгавой  фигурке  Марковича,  ни  въ  его
устало-насмешливыхъ глазахъ не было видно ничего особенно идиотскаго.
     -- А вы такой анекдотъ о еврее  гермафродите знаете? Нетъ? Такъ  я вамъ
разскажу...
     Анекдотъ для печати непригоденъ. Марковичъ  же летъ  семь  тому  назадъ
перебрался сюда изъ Америки: "мне, видите-ли, кусочекъ социалистическаго рая
пощупать захотелось... А? Какъ вамъ это нравится? Ну, не идиотъ?"
     Было   у   него   27.000   долларовъ,   собранныхъ   на  ниве  какой-то
комиссионерской  деятельности.  Само  собою  разумеется,  что  на  советской
границе ему эти доллары обменяли на советские рубли -- неизвестно уже, какие
именно, но, конечно, по паритету -- рубль за 50 центовъ.
     -- Ну,  вы  понимаете, тогда  я совсемъ  какъ баранъ былъ.  Словомъ  --
обменяли, потомъ  обложили,  потомъ  снова обложили  такъ,  что я пришелъ въ
финотделъ и спрашиваю: такъ сколько же вы мне самому оставить собираетесь --
я уже не говорю въ долларахъ, а  хотя бы въ рубляхъ... Или мне, можетъ быть,
къ  своимъ деньгамъ еще и приплачивать  придется...  Ну  -- они меня выгнали
вонъ. Короче  говоря, у меня  уже  черезъ полгода  ни  копейки не  осталось.
Чистая работа. Хе, ничего себе шуточки -- 27.000 долларовъ. {128}
     Сейчасъ Марковичъ редактировалъ "Перековку".  Перековка -- это лагерный
терминъ,    обозначающий    перевоспитание,    "перековку"   всякаго    рода
правонарушителей  въ  честныхъ  советскихъ  гражданъ.  Предполагается,   что
советская карательная система построена не на наказании, а на перевоспитании
человеческой психологии и что вотъ этакий каторжный лагерный трудъ въ голоде
и  холоде   возбуждаетъ   у  преступниковъ  творческий   энтузиазмъ,  пафосъ
построения безклассоваго социалистическаго  общества и что,  поработавъ вотъ
этакимъ способомъ летъ  шесть-восемь, человекъ, ежели не подохнетъ, вернется
на  волю, исполненный трудовымъ  рвениемъ  и  коммунистическими инстинктами.
"Перековка" въ кавычкахъ была призвана славословить перековку безъ кавычекъ.
     Нужно  о