тъ всерьезъ,  по
совести. Это не то, что  Медоваръ. Медоваръ просто  спекулируетъ на  спорте.
Почему  онъ спекулируетъ  на  спорте,  а  не съ презервативами -- понять  не
могу...
     --  Послушайте,  Батюшковъ, -- сказалъ Медоваръ,  -- идите вы  ко всемъ
чертямъ, очень ужъ много вы себе позволяете.
     --  А  вы  не орите,  Яковъ Самойловичъ  я  ведь васъ знаю,  вы  просто
милейшей  души человекъ. Вы сделали ошибку, что родились передъ революцией и
Медоваромъ, а не тысячу летъ тому назадъ и не багдадскимъ воромъ...
     -- Тьфу, -- плюнулъ Медоваръ, -- разве съ нимъ можно {297} говорить? Вы
же видите, у насъ серьезный разговоръ, а эта пьяная рожа...
     -- Я абсолютно трезвъ. И вчера, къ сожалению, былъ абсолютно трезвъ.
     -- На какия же деньги вы пьянствуете? -- удивился я.
     -- Вотъ на те же самыя,  на  которыя будете пьянствовать и вы.  Великая
тайна  лагернаго  блата.  Не  будете? Это  оставьте, обязательно  будете. Въ
общемъ черезъ месяцъ вы будете ругать себя  за то, что не сели въ  лагерь на
пять летъ раньше, что  были  дуракомъ, трепали  нервы въ Москве и все такое.
Уверяю васъ,  самое спокойное место въ СССР  -- это медгорское "Динамо".  Не
верите? Ну, поживете, увидите...

        СУДЬБА ПОВОРАЧИВАЕТСЯ ЛИЦОМЪ КЪ ДЕРЕВНе

     Изъ "Динамо" я  шелъ въ весьма путаномъ настроении духа. Впоследствии я
убедился  въ  томъ,  что  въ  "Динамо"  ББК ОГПУ, среди заваленныхъ  трупами
болотъ,  девятнадцатыхъ  кварталовъ  и  безпризорныхъ  колоний,  можно  было
действительно  вести,  такъ  сказать,  курортный образъ жизни --  но въ тотъ
моментъ  я этого еще  не  зналъ.  Юра,  выслушавъ  мой  докладъ, сказалъ мне
поучительно  и весело: ну, вотъ, видишь, а ты  не  хотелъ идти, я  ведь тебе
говорю, что когда очень туго -- долженъ появиться Шпигель...
     -- Да, оно, конечно,  повезло... И, главное, во время. Хотя... Если  бы
опасность со стороны начальника лагпункта обрисовалась несколько раньше -- я
бы и раньше пошелъ въ "Динамо: въ данномъ положении идти больше было некуда.
А почему бы "Динамо" могло бы не взять меня на работу?
     На другой день мы съ  Медоваромъ пошли въ третий отделъ "оформлять" мое
назначение. "А, это пустяки,  --  говорилъ  Медоваръ,  -- одна формальность.
Гольманъ, нашъ секретарь, подпишетъ -- и все въ шляпе"...
     -- Какой Гольманъ? Изъ высшаго совета физкультуры?
     -- Ну, да. Какой же еще?
     Розовыя перспективы  стали  блекнуть.  Гольманъ  былъ  однимъ изъ  техъ
активистовъ,  которые делали  карьеру  на  политизации физкультуры,  я  былъ
однимъ изъ  немногихъ, кто  съ  этой  политизацией боролся,  и единственный,
который изъ  этой борьбы  выскочилъ целикомъ.  Гольманъ же, после  одной изъ
моихъ перепалокъ съ нимъ, спросилъ кого-то изъ присутствующихъ:
     -- Какой это Солоневичъ? Тотъ, что въ Соловкахъ сиделъ?
     -- Нетъ, это братъ его сиделъ.
     -- Ага... Такъ передайте ему, что онъ тоже сядетъ.
     Мне, конечно, передали.
     Гольманъ,  увы,  оказался  пророкомъ.  Не знаю,  примиритъ ли  его  эти
ощущение съ проектомъ моей работы въ Динамо. Однако, Гольманъ встретилъ меня
весьма корректно,  даже несколько церемонно. Долго и въедчиво разспрашивалъ,
за  что  я,  собственно,  селъ,  и  потомъ  сказалъ, что онъ  противъ  моего
назначения  ничего не  имеетъ,  но  что  онъ  надеется  на  мою  безусловную
лояльность: {298}
     -- Вы понимаете, мы вамъ  оказываемъ  исключительное доверие, и если вы
его не оправдаете...
     Это было ясно и безъ его намековъ, хотя никакого "доверия", а темъ паче
исключительнаго, Гольманъ мне не оказывалъ.
     -- Приказъ по линии "Динамо" подпишу я. А  по  лагерной  линии Медоваръ
получитъ бумажку отъ Радецкаго о вашемъ переводе и устройстве. Ну, пока...
     Я  пошелъ  въ "Динамо" поговорить  съ Батюшковымъ:  какъ дошелъ  онъ до
жизни  такой. Ходъ оказался очень простымъ, съ темъ только осложнениемъ, что
по поводу этой политизации Батюшковъ  получилъ не пять летъ, какъ остальные,
а десять летъ,  какъ бывший офицеръ. Пять  летъ онъ уже отсиделъ,  часть изъ
нихъ  на Соловкахъ.  Жизнь его оказалась  не  столь уже курортной, какъ  онъ
описывалъ: на воле осталась жена съ ребенкомъ...
     Черезъ часа два съ разстроеннымъ видомъ пришелъ Медоваръ.
     -- Эхъ, ничего съ вашимъ назначениемъ  не вышло. Стопроцентный провалъ.
Вотъ чортъ бы его подралъ...
     Стало очень безпокойно. Въ чемъ дело?...
     -- А я знаю?  Тамъ, въ  третьемъ отделе, оказывается, на  васъ какое-то
дело  лежитъ.  Какия-то  тамъ бумаги вы въ подпорожскомъ отделении украли. Я
говорю Гольману, вы  же  должны  понимать,  зачемъ Солоневичу какия-то  тамъ
бумаги красть, разве онъ такой человекъ...  Гольманъ говоритъ, что онъ знать
ничего не знаетъ... Разъ Солоневичъ такими делами и въ лагере занимается...
     Я соображаю,  что это  тотъ  самый  Стародубцевский  доносъ, который  я
считалъ давно ликвидированнымъ. Я  пошелъ къ  Гольману. Гольманъ  отнесся ко
мне по прежнему корректно,  но весьма  сухо. Я повторилъ свой старый доводъ:
если бы я сталъ красть бумаги съ  целью, такъ сказать, саботажа, я укралъ бы
какия  угодно, но только не те, по которымъ семьдесятъ человекъ  должны были
освобождаться. Гольманъ пожалъ плечами:
     -- Мы не можемъ вдаваться въ психологическия изыскания. Дело имеется, и
вопросъ полностью исчерпанъ.
     Я решаю  ухватиться  за последнюю  соломинку, за Якименко -- ненадежная
соломинка, но чемъ я рискую?
     -- Начальникъ УРО, тов. Якименко,  вполне  въ курсе этого дела. По  его
приказу это дело въ подпорожскомъ отделении было прекращено.
     -- А вы откуда это знаете?
     -- Да онъ самъ мне сказалъ.
     -- Ахъ, такъ? Ну, посмотримъ, -- Гольманъ снялъ телефонную трубку.
     --  Кабинетъ   начальника  УРО.   Тов.  Якименко?  Говоритъ  начальникъ
оперативной группы Гольманъ...  Здесь у насъ въ производстве имеется дело по
обвинению некоего  Солоневича въ краже документовъ подпорожскаго УРЧ... Ага?
Такъ, такъ...  Ну, хорошо. Пустимъ на прекращение. Да, здесь. Здесь,  у меня
въ кабинете, -- Гольманъ протягиваетъ мне трубку. {299}
     -- Вы, оказывается,  здесь, -- слышу голосъ Якименки.  -- А сынъ  вашъ?
Великолепно! Где работаете?
     Я сказалъ, что вотъ  собираюсь устраиваться по старой  специальности --
по спорту...
     --  Ага,  ну,  желаю  вамъ  успеха.  Если  что-нибудь будетъ  нужно  --
обращайтесь ко мне.
     И  тонъ,  и предложения Якименки оставляютъ во  мне  недоумение. Я такъ
былъ  уверенъ, что Якименки знаетъ всю  историю съ бамовскими списками и что
мне было бы лучше ему и на глаза не показываться -- и вотъ...
     -- Значитъ,  вопросъ урегулированъ.  Очень радъ. Я знаю, что  вы можете
работать,  если захотите.  Но, тов. Солоневичъ, никакихъ  прений! Абсолютная
дисциплина!
     -- Мне сейчасъ не до прений.
     -- Давно бы  такъ -- не сидели бы здесь. Сейчасъ я занесу Радецкому для
подписи бумажку насчетъ васъ. Посидите въ приемной, подождите...
     ...Я сижу  въ приемной. Здесь  -- центръ ББКовскаго ГПУ. Изъ кабинетовъ
выходятъ   и  входятъ  какия-то  личности  пинкертоновскаго  типа...  Тащатъ
какихъ-то арестованныхъ.  Рядомъ со мною, подъ охраной двухъ оперативниковъ,
сидитъ какой-то старикъ, судя по внешнему виду -- священникъ.  Онъ прямо, не
мигая,  смотритъ куда-то  вдаль,  за стенки  третьяго  отдела,  и какъ будто
подсчитываетъ оставшиеся ему дни его земной жизни... Напротивъ  --  какой-то
неопределеннаго вида парень  съ лицомъ  изможденнымъ  до полнаго сходства съ
лицомъ скелета...  Какая-то женщина  беззвучно плачетъ, уткнувшись лицомъ въ
свои колени...  Это, видимо, люди, ждущие  разстрела,  --  мелкоту  сюда  не
вызываютъ... Меня охватываетъ чувство какого-то гнуснаго, липкаго отвращения
-- въ  томъ  числе  и  къ  самому  себе: почему я здесь сижу не въ  качестве
арестованнаго, хотя  и я ведь заключенный...  Нетъ,  нужно выкарабкиваться и
бежать, бежать, бежать...
     Приходитъ Гольманъ съ бумажкой въ руке.
     --  Вотъ  это  --  для перевода  васъ  на  первый лагпунктъ  и  прочее,
подписано  Радецкимъ...  -- Гольманъ  недоуменно  и  какъ  будто  чуть  чуть
недовольно пожимаетъ  плечами...  --  Радецкий вызываетъ  васъ  къ  себе  съ
сыномъ... Какъ будто онъ васъ знаетъ... Завтра въ девять утра...
     О  Радецкомъ я не  знаю решительно ничего,  кроме того,  что  онъ, такъ
сказать,  Дзержинский  или Ягода  --  въ карельскомъ и  ББКовскомъ масштабе.
Какого чорта  ему  отъ меня нужно? Да еще и съ  Юрой? Опять въ голову лезутъ
десятки безпокойныхъ вопросовъ...

        ПРОЩАНЬЕ СЪ НАЧАЛЬНИКОМЪ ТРЕТЬЯГО ЛАГПУНКТА

     Вечеромъ ко мне подходитъ начальникъ колонны:
     -- Солоневичъ старший, къ начальнику лагпункта.
     Видъ у начальника колонны мрачно-угрожающий: вотъ теперь-то  ты насчетъ
загибовъ не поговоришь... Начальникъ {300} лагпункта смотритъ совсемъ уже --
правда, этакимъ низовымъ, "волостного масштаба" -- инквизиторомъ.
     --  Ну-съ,  гражданинъ Солоневичъ, --  начинаетъ  онъ  леденящимъ  душу
тономъ, -- потрудитесь-ка вы разъяснить намъ всю эту хреновину.
     На столе у него -- целая кипа моихъ пресловутыхъ требований... А у меня
въ кармане -- бумажка за подписью Радецкаго.
     -- Загибчики все разъяснялъ, -- хихикаетъ начальникъ колонны.
     У обоихъ -- удовлетворенно сладострастный видъ: вотъ,  дескать, поймали
интеллигента, вотъ мы его сейчасъ... Во мне подымается острая режущая злоба,
злоба на всю эту стародубцевскую сволочь.  Ахъ, такъ  думаете, что  поймали?
Ну, мы еще посмотримъ, кто -- кого.
     -- Какую хреновину? -- спрашиваю я спокойнымъ  тономъ. -- Ахъ, это?  Съ
требованиями?... Это меня никакъ не интересуетъ.
     -- Что  вы  тутъ  мне  дурака  валяете, --  вдругъ  заоралъ  начальникъ
колонны. -- Я васъ, мать вашу...
     Я протягиваю къ лицу начальника колонны лагпункта свой кулакъ:
     -- А вы это видали? Я вамъ такой матъ покажу, что вы  и на Лесной Речке
не очухаетесь.
     По тупой роже начальника, какъ тени по экрану, мелькаетъ ощущение,  что
если  некто поднесъ ему кулакъ къ носу, значитъ, у этого некто есть какия-то
основания не  бояться,  мелькаетъ ярость, оскорбленное самолюбие и -- многое
мелькаетъ:  совершенно   то  же,  что  въ   свое  время   мелькало  на  лице
Стародубцева.
     -- Я вообще съ вами разговаривать не  желаю, -- отрезываю я.  -- Будьте
добры   заготовить  мне  на  завтра   препроводительную  бумажку  на  первый
лагпунктъ.
     Я протягиваю  начальнику  лагпункта бумажку, на  которой  надъ  жирнымъ
краснымъ росчеркомъ  Радецкаго значится:  "Такого-то и такого-то  немедленно
откомандировать въ непосредственное распоряжение третьяго отдела. Начальнику
перваго лагпункта предписывается обезпечить указанныхъ"...
     Начальнику перваго  лагпункта предписывается,  а  у начальника третьяго
лагпункта глаза  на лобъ лезутъ.  "Въ непосредственное распоряжение третьяго
отдела!" Значитъ --  какой-то временно опальный и крупной  марки чекистъ.  И
сиделъ-то  онъ  не  иначе,  какъ  съ  какимъ-нибудь  "совершенно  секретнымъ
предписаниемъ"... Сиделъ, высматривалъ, вынюхивалъ...
     Начальникъ лагпункта вытираетъ ладонью вспотевший лобъ... Голосъ у него
прерывается...
     --  Вы ужъ, товарищъ, извините, сами знаете, служба... Всякие тутъ люди
бываютъ...  Стараешься изо всехъ силъ ... Ну, конечно, и ошибки бываютъ... Я
вамъ, конечно, сейчасъ же... Подводочку вамъ снарядимъ  -- не  нести же вамъ
вещички на спине... Вы ужъ, пожалуйста, извините.
     Если бы у  начальника  третьяго  лагпункта  былъ хвостъ -- {301} онъ бы
вилялъ хвостомъ. Но хвоста у него нетъ. Есть только безпредельное лакейство,
созданное атмосферой безпредельнаго рабства...
     -- Завтра утречкомъ  все будетъ  готово, вы ужъ не безпокойтесь... Ужъ,
знаете, такъ вышло, вы ужъ извините...
     Я, конечно, извиняю и ухожу.  Начальникъ колонны  забегаетъ  впередъ  и
открываетъ передо  мной  двери...  Въ бараке Юра меня  спрашиваетъ, отчего у
меня руки  дрожать...  Нетъ,  нельзя  жить, нельзя  здесь жить, нельзя здесь
жить... Можно  сгореть въ  этой атмосфере непрерывно  сдавливаемыхъ ощущений
ненависти,  отвращения  и безпомощности... Нельзя жить! Господи, когда же  я
смогу, наконецъ, жить не здесь?..

        АУДиЕНЦиЯ

     На утро  намъ,  действительно,  дали  подводу  до  Медгоры.  Начальникъ
лагпункта  подобострастно  крутился  около  насъ.  Моя  давешняя  злоба  уже
поутихла, и я видалъ, что начальникъ лагпункта -- просто забитый и загнанный
человекъ, конечно, воръ,  конечно, сволочь, но въ общемъ, примерно, такая же
жертва системы всеобщаго  рабства,  какъ  и  я. Мне  стало  неловко  за свою
вчерашнюю вспышку, за грубость, за кулакъ, поднесенный къ носу начальника.
     Сейчасъ онъ помогалъ намъ укладывать наше  нищее  борохло  на подводу и
еще разъ извинился за вчерашний матъ. Я  ответилъ тоже извинениемъ  за  свой
кулакъ.  Мы  разстались  вполне  дружески  и такъ  же  дружески  встречались
впоследствии. Что-жъ,  каждый  въ  этомъ кабаке выкручивается, какъ  можетъ.
Чтобы я самъ сталъ  делать, если бы у  меня не было моихъ нынешнихъ  данныхъ
выкручиваться? Была бы возможна  и такая альтернатива: или  въ "активъ", или
на Лесную Речку.  Въ  теории эта  альтернатива  решается весьма просто... На
практике -- это сложнее...
     На  первомъ   лагпункте   насъ  поместили   въ   одинъ   изъ   наиболее
привиллегированныхъ   бараковъ,  населенный   исключительно  управленческими
служащими, преимущественно  железнодорожниками и водниками. "Урокъ" здесь не
было вовсе.  Баракъ былъ сделанъ "въ вагонку", т.е. нары были не сплошныя, а
съ  проходами, какъ  скамьи  въ  вагонахъ третьяго  класса. Мы забрались  на
второй этажъ, положили  свои вещи и съ тревожнымъ недоумениемъ въ душе пошли
на аудиенцию къ тов. Радецкому.
     Радецкий принялъ насъ точно въ назначенный часъ. Пропускъ для  входа въ
третий отделъ былъ уже заготовленъ. Гольманъ вышелъ посмотреть,  мы ли идемъ
по этому пропуску  или  не  мы.  Удостоверившись въ нашихъ  личностяхъ,  онъ
провелъ насъ  въ  кабинетъ Радецкаго -- огромную комнату, стены которой были
увешаны портретами вождей  и географическими картами края. Я съ вожделениемъ
въ сердце своемъ посмотрелъ на эти карты.
     Крупный  и  грузный   человекъ  летъ   сорока   пяти  встречаетъ   насъ
дружественно и чуть-чуть насмешливо: хотелъ-де возобновить наше  знакомство,
не помните?
     Я не помню  и проклинаю  свою зрительную память. Правда, {302}  столько
тысячъ народу промелькнуло передъ  глазами за эти  годы. У Радецкаго полное,
чисто выбритое,  очень интеллигентное  лицо,  спокойныя и  корректныя манеры
партийнаго вельможи,  разговаривающаго  съ  безпартийнымъ спецомъ: партийныя
вельможи всегда  разговариваютъ съ изысканной корректностью. Но все-таки  --
не помню!
     --  А это вашъ  сынъ? Тоже  спортсменъ?  Ну,  будемте знакомы,  молодой
человекъ.  Что-жъ  это  вы  вашу  карьеру  такъ нехорошо начинаете, прямо съ
лагеря! Ай-ай-ай, нехорошо, нехорошо...
     -- Такая ужъ судьба, -- улыбается Юра.
     -- Ну, ничего, ничего, не  унывайте, юноша... Все образуется... Знаете,
откуда это?
     -- Знаю.
     -- Ну, откуда?
     -- Изъ Толстого...
     -- Хорошо, хорошо, молодцомъ... Ну, усаживайтесь.
     Чего-чего,  а ужъ такой встречи  я никакъ не ожидалъ. Что это? Какой-то
подвохъ? Или просто комедия? Этакие  отцовскаго стиля разговоры въ кабинете,
въ  которомъ  каждый  день подписываются  смертные приговоры, подписываются,
вероятно, десятками. Чувствую отвращенье и некоторую растерянность.
     -- Такъ не помните, -- оборачивается Радецкий ко  мне. -- Ладно, я вамъ
помогу.  Кажется,  въ двадцать восьмомъ  году вы строили спортивный паркъ въ
Ростове и по этому поводу ругались съ кемъ было надо и съ кемъ было не надо,
въ томъ числе и со мною.
     -- Вспомнилъ! Вы были секретаремъ северо-кавказскаго крайисполкома.
     -- Совершенно  верно, -- удовлетворенно киваетъ головой Радецкий. -- И,
следовательно,  председателемъ  совета  физкультуры10.  Паркъ  этотъ,  нужно
отдать вамъ справедливость, вы спланировали великолепно, такъ  что  ругались
вы не  совсемъ  зря...  Кстати,  паркъ-то этотъ  мы  забрали себе:  "Динамо"
все-таки лучший хозяинъ, чемъ союзъ совторгслужащихъ...
     Радецкий испытающе и иронически смотритъ ъ на меня: расчитывалъ ли я въ
то время, что  я строю паркъ  для  чекистовъ? Я не  расчитывалъ. "Спортивные
парки"  --  ростовский и харьковский  -- были  моимъ  изобретениемъ и,  такъ
сказать,  апофеозомъ  моей спортивной  деятельности.  Я  старался  сильно  и
рисковалъ  многимъ.  И  старался, и  рисковалъ, оказывается,  для чекистовъ.
Обидно... Но этой обиды показывать нельзя.
     -- Ну, что-жъ, -- пожимаю я плечами,  -- вопросъ не въ  хозяине.  Вы, я
думаю, пускаете въ этотъ паркъ всехъ трудящихся.
     При слове "трудящихся" Радецкий иронически приподымаетъ брови.

     10 Секретарь краевого исполкома является по должности въ то  же время и
председателемъ краевого совета физкультуры.

     -- Ну, это  -- какъ  сказать. Иныхъ пускаемъ, иныхъ  и нетъ. Во всякомъ
случае,   ваша  идея   оказалась   технически   правильной...  {303}  Берите
папиросу... А  вы, молодой  человекъ?  Не курите?  И  водки  не пьете? Очень
хорошо, великолепно, совсемъ образцовый спортсменъ... А только вы, cum bonus
pater familias, все-таки  поприсмотрите за вашимъ наследникомъ,  какъ  бы въ
"Динамо" его не споили, тамъ сидятъ великие специалисты по этой части.
     Я выразилъ некоторое сомнение.
     -- Нетъ, ужъ вы мне поверьте. Въ нашу специальность входитъ все  знать.
И то,  что нужно сейчасъ, и то, что можетъ пригодиться впоследствии... Такъ,
напримеръ, вашу биографию мы знаемъ съ совершенной точностью...
     -- Само собою разумеется...  Если я въ течение десяти летъ и писалъ,  и
выступалъ подъ своей фамилией...
     -- Вотъ -- и хорошо делали. Вы показали намъ, что ведете открытую игру.
А съ нашей точки зрения -- быль молодцу не въ укоръ...
     Я  поддакивающе киваю головой.  Я  велъ  не очень ужъ открытую  игру, о
многихъ  деталяхъ  моей  биографии  ГПУ  и  понятия  не  имело;   за  "быль"
"молодцовъ"  разстреливали безъ никакихъ,  но опровергать Радецкаго было  бы
ужъ  совсемъ  излишней  роскошью: пусть пребываетъ въ своемъ  ведомственномъ
самоутешении. Легенду о  всевидящемъ оке  ГПУ  пускаетъ  весьма  широко и съ
заранее  обдуманнымъ намерениемъ  запугать  обывателя.  Я  къ  этой  легенде
отношусь весьма скептически, а въ томъ, что Радецкий о моей биографии имеетъ
весьма отдаленное представление, я уверенъ вполне. Но зачемъ спорить?..
     -- Итакъ,  перейдемте къ деловой части  нашего  совещания. Вы, конечно,
понимаете, что  мы приглашаемъ васъ въ "Динамо" не изъ-за вашихъ прекрасныхъ
глазъ  (я  киваю  головой).  Мы  знаемъ  васъ,  какъ  крупнаго,  всесоюзнаго
масштаба,  работника  по физкультуре  и блестящаго  организатора (я  скромно
опускаю очи). Работниковъ такого  масштаба у насъ  въ ББК  нетъ. Медоваръ --
вообще  не специалистъ,  Батюшковъ  -- только инструкторъ...  Следовательно,
предоставлять вамъ возможность чистить дворы или пилить дрова -- у насъ нетъ
никакого расчета. Мы используемъ васъ по  вашей прямой специальности... Я не
хочу спрашивать, за что васъ  сюда посадили, -- я узнаю это  и безъ  васъ, и
точнее, чемъ вы сами знаете. Но меня  въ данный моментъ это не  интересуетъ.
Мы ставимъ передъ вами  задачу:  создать образцовое динамовское отделение...
Ну,  вотъ, скажемъ,  осенью  будутъ разыгрываться первенства северо-западной
области,  динамовския первенства... Можете ли вы  такую  команду  сколотить,
чтобы ленинградскому отделению перо вставить? А? А ну-ка, покажите классъ.
     Тайна  аудиенции разъясняется  сразу. Для любого заводского  комитета и
для  любого отделения "Динамо"  спортивная победа -- это вопросъ  самолюбия,
моды, азарта  --  чего  хотите. Заводы переманиваютъ къ  себе  форвардовъ, а
"Динамо" скупаетъ чем