насъ не
касается.  Это дело ваше частное. А ежели люди пришли  говорить о деле, такъ
нечего имъ глотку затыкать.
     -- Еще вы, вы,  меня,  старую большевичку  будете учить? Что  это здесь
такое: б.... или военное учреждение?
     Видеманъ грузно, всемъ  своимъ седалищемъ поворачивается къ Шацъ. Тугие
жернова его мышления добрались, наконецъ, до того, что онъ-то ужъ военный въ
гораздо большей степени, чемъ тов. Шацъ, что онъ здесь хозяинъ, что съ нимъ,
хозяиномъ,  обращаются,  какъ  съ  мальчишкой,   и  что,  наконецъ,   старая
большевичка   ухитрилась   сколотить  противъ  себя   единый  фронтъ   всехъ
присутствующихъ...
     --  Ну, это ни  къ  какимъ  чертямъ не  годится... Что это вы, товарищъ
Шацъ, какъ съ цепи сорвались?
     Шацъ отъ негодования не можетъ произнести ни слова.
     -- Иванъ Лукьяновичъ, -- съ подчеркнутой любезностью обращается  ко мне
Якименко, -- будьте добры внести въ протоколъ заседания мой протестъ противъ
действий тов. Шацъ.
     --  Это  вы можете говорить  на  партийномъ  собрании, а  не  здесь, --
взъедается на него Шацъ.
     Якименко отвечаетъ высоко и сурово:
     --  Я очень сожалею, что  на  этомъ открытомъ безпартийномъ собрании вы
сочли возможнымъ говорить о вашихъ интимныхъ связяхъ съ вождями партии.
     Вотъ это --  ударъ! Шацъ вбираетъ въ себя свою птичью шею и  окидываетъ
собравшихся злобнымъ,  но уже несколько растеряннымъ  взглядомъ. Противъ нея
--  единый  фронтъ.   И  революционныхъ  парвеню,  для  которыхъ   партийный
"аристократизмъ"  товарища  Шацъ, какъ бельмо въ  глазу, и  заключенныхъ, и,
наконецъ,  просто единый  мужской  фронтъ  противъ  зарвавшейся  бабы. {207}
Представитель Свирьлага смотритъ на Шацъ съ ядовитой усмешечкой.
     -- Я присоединяюсь въ протесту тов. Якименко.
     -- Объявляю заседание закрытымъ, -- резко бросаетъ Шацъ и подымается.
     -- Ну, это ужъ  позвольте,  -- говоритъ второй представитель Свирьлага.
-- Мы  не  можемъ  срывать работу по  передаче лагеря изъ-за вашихъ женскихъ
нервовъ...
     --  Ахъ,  такъ, -- шипитъ  тов. Шацъ.  -- Ну, хорошо.  Мы  съ вами  еще
поговоримъ объ этомъ... въ другомъ месте.
     --  Поговоримъ,  -- равнодушно  бросаетъ  Якименко.  -- А  пока  что  я
предлагаю  докладъ  д-ра Солоневича принять, какъ основу, и переслать его въ
ГУЛАГ съ заключениями местныхъ работниковъ. Я полагаю, что эти заключения въ
общемъ и целомъ будутъ положительными.
     Видеманъ киваетъ головой.
     -- Правильно. Послать въ ГУЛАГ. Толковый проектъ. Я голосую за.
     --  Я вопроса  о голосовании не ставила, я  вамъ  приказываю замолчать,
товарищъ Якименко... -- Шацъ близка къ  истерике. Ея левая рука размахиваетъ
собачьей  ножкой,  а правая  вертитъ револьверъ.  Якименко протягиваетъ руку
черезъ столъ, забираетъ револьверъ и передаетъ его Непомнящему.
     -- Товарищъ начальникъ третьей части,  вы вернете  это оружие  товарищу
Шацъ, когда она научится съ нимъ обращаться...
     Тов.  Шацъ стоитъ некоторое время, какъ бы задыхаясь  отъ злобы,  --  и
судорожными шагами выбегаетъ изъ комнаты.
     --  Такъ значитъ, -- говоритъ Якименко такимъ тономъ, какъ будто ничего
не  случилось,  -- проектъ д-ра  Солоневича въ  принципе принятъ.  Следующий
вопросъ...
     Остатокъ   заседания  проходитъ,  какъ   по   маслу.  Даже   взорванный
железнодорожный мостикъ на Погре принимается,  какъ целенький: безъ  сучка и
задоринки...

        ЯКИМЕНКО НАЧИНАЕТЪ ИНТРИГУ

     Заседание  кончилось.  Публика разошлась. Я  правлю свою "стенограмму".
Якименко сидитъ противъ и докуриваетъ свою папиросу.
     -- Ну, и номеръ, -- говоритъ Якименко.
     Отрываю  глаза  отъ   бумаги.   Въ  глазахъ   Якименки  --  насмешка  и
удовлетворенье победителя.
     -- Вы когда-нибудь такую б... видали?
     -- Ну,  не  думаю,  чтобы на  этомъ  поприще  товарищу Шацъ  удалось бы
сделать большие обороты...
     Якименко смотритъ на меня и съ усмешкой, и съ любопытствомъ.
     -- А  скажите  мне по совести,  тов.  Солоневичъ, -- что  это  за новый
оборотъ вы придумали?
     -- Какой оборотъ? {208}
     -- Да вотъ съ этимъ санитарнымъ городкомъ?
     -- Простите, -- не понимаю вопроса.
     --  Понимаете!  Что  ужъ  тамъ!  Чего  это  вы все  крутите?  Не изъ-за
человеколюбия же?
     -- Позвольте, а почему бы и нетъ?
     Якименко скептически пожимаетъ плечами. Соображения такого  рода  -- не
по его департаменту.
     --  Ой-ли?  А  впрочемъ,  ваше дело...  Только, знаете  ли,  если этотъ
сангородокъ попадетъ  ГУЛАГу и  товарищъ  Шацъ будетъ приезжать вашего брата
наставлять и инспектировать...
     Это соображение приходило въ голову и мне.
     -- Ну что-жъ, придется Борису и товарища Шацъ расхлебывать...
     --   Пожалуй   --  придется...  Впрочемъ,  долженъ   сказать  честно...
семейка-то у васъ... крепколобая.
     Я   изумленно   воззрился  на   Якименко.  Якименко  смотритъ  на  меня
подсмеивающимся взглядомъ.
     -- На месте  ГПУ  выперъ  бы я васъ  всехъ  къ чортовой  матери, на все
четыре стороны... А то накрутите вы здесь.
     -- То-есть, какъ это такъ -- "накрутимъ"?
     -- Да вотъ такъ, накрутите и все... Впрочемъ, это пока моя личная точка
зрения.
     -- А вы ее сообщите ГПУ -- пусть выпустятъ...
     --  Не поверятъ, товарищъ Иванъ  Лукьяновичъ,  --  сказалъ,  усмехаясь,
Якименко,  ткнулъ въ  пепельницу  свой окурокъ и вышелъ изъ  комнаты прежде,
чемъ я успелъ сообразить подходящую реплику...

        ___

     Внизу, на крылечке, меня ждали Борисъ и Юра.
     -- Ну, -- сказалъ я не безъ некотораго злорадства, -- какъ мне кажется,
мы уже влипли... А?
     -- Для твоей паники нетъ никакого основания, -- сказалъ Борисъ.
     --  Никакой  паники и нетъ. А только эта самая  мадемуазель Шацъ работы
наладитъ, хлеба  не дастъ,  и  будешь ты ея  непосредственнымъ подчиненнымъ.
Такъ сказать -- неземное наслаждение.
     -- Неправильно. За насъ теперь вся остальная публика.
     --  А  что она  вся  стоитъ, если  твой городокъ  будетъ,  по твоему же
предложению, подчиненъ непосредственно ГУЛАГу?
     -- Эта публика  ее съестъ.  Теперь  у нихъ такое положение: или имъ  ее
съесть, или она ихъ съестъ.
     На крыльцо вышелъ Якименко.
     -- А, все три мушкетера по обыкновению въ полномъ сборе?
     --   Да,   такъ   сказать,   прорабатываемъ   результаты   сегодняшняго
заседания...
     -- Я ведь вамъ говорилъ, что заседание будетъ занимательное.
     -- Повидимому, тов. Шацъ находится въ состоянии некоторой... {209}
     -- Да,  именно  въ  состоянии некоторой...  Вотъ  въ  этомъ  некоторомъ
состоянии  она находится,  видимо, летъ  пятьдесятъ... Видеманъ уже  три дня
ходитъ, какъ очумелый... -- Въ тоне Якименки -- небывалыя до сихъ поръ нотки
интимности, и я не могу сообразить, къ чему онъ клонитъ...
     -- Во  всякомъ  случае, --  говоритъ  Борисъ,  -- я со своимъ проектомъ
попался, кажется, какъ куръ во щи.
     --  Н-да... Ваши опасения  некоторыхъ оснований  не  лишены... Съ такой
стервой работать, конечно, невозможно... Кстати, Иванъ Лукьяновичъ, вотъ  вы
завтра вашу стенограмму редактировать  будете. Весьма существенно, чтобы эта
фраза  товарища  Шацъ  насчетъ  вождей  --  не  была  опущена...  И   вообще
постарайтесь,  чтобы  вашъ   протоколъ  былъ  сделанъ  во  всю  меру  вашихъ
литературныхъ дарований.  И, такъ сказать, въ расчете  на культурный уровень
читательскихъ  массъ,  ну,  напримеръ,  ГУЛАГа.  Протоколъ  подпишутъ все...
кроме, разумеется, товарища Шацъ.
     Заметивъ въ моемъ лице некоторое размышление, Якименко добавляетъ:
     -- Можете не опасаться. Я васъ, кажется, до сихъ поръ не подводилъ.
     Въ  тоне Якименки --  некоторая таинственность,  и  я  снова задаю себе
вопросъ, знаетъ-ли онъ о  бамовскихъ спискахъ или не  знаетъ.  А  влезать въ
партийную склоку мне очень не хочется. Чтобы выиграть время для размышления,
я задаю вопросъ:
     -- А что, она действительно близко стоитъ къ вождямъ?..
     -- Стоитъ или лежитъ --  не знаю...  Разве  въ  дореволюционное  время.
Знаете, во всякихъ тамъ "глубинахъ сибирскихъ рудъ", на полномъ безптичьи --
и Шацъ соловушко... Впрочемъ --  это вымирающая порода... Ну, такъ протоколъ
будетъ, какъ полагается?
     Протоколъ былъ сделанъ, какъ полагается.  Его подписали  все, и его  не
подписала  тов. Шацъ. На  другой  же день  после этого  заседания тов.  Шацъ
сорвалась и уехала въ Москву. Вследъ за ней выехалъ въ Москву и Якименко.

        ТЕОРиЯ СКЛОКИ

     Мы шли домой молча и въ весьма невеселомъ настроении. Становилось более
или менее очевиднымъ, что мы  уже влипли въ нехорошую историю. Съ  проектомъ
санитарнаго городка получается ерунда, мы оказались,  помимо  всего прочаго,
запутанными въ какую-то внутрипартийную интригу.  А въ интригахъ такого рода
коммунисты  могутъ и  проигрывать,  и  выигрывать; безпартийная  же  публика
проигрываетъ   более   или   менее   наверняка.  Каждая  партийная   ячейка,
разсматриваемая,  такъ  сказать,  съ очень близкой  дистанции, представляетъ
собою этакое  уютное  общежитие  змей, василисковъ  и  ехиднъ, изъ  которыхъ
каждая    норовитъ    ужалить    свою    соседку     въ     самое    больное
административно-партийное место... Я, въ сущности, не очень ясно знаю -- для
чего все  это  делается, ибо  выигрышъ  --  даже въ  случае  победы  -- такъ
грошевъ,  такъ  нищъ  и такъ  зыбокъ:  просто  партийный портфель  чуть-чуть
потолще.  Но {210}  "большевицкая спаянность"  действуетъ только  по  адресу
остального  населения  страны.  Внутри   ячеекъ  --  все  другъ  подъ  друга
подкапываются, подсиживаютъ, выживаютъ... На советскомъ языке это называется
"партийной склокой". На уровне Сталина -- Троцкаго это декорируется идейными
разногласиями, на уровне Якименко-Шацъ  это  ничемъ  не декорируется, просто
склока "какъ таковая", въ голомъ виде... Вотъ въ такую-то склоку попали и мы
и при  этомъ безо всякой возможности сохранить нейтралитетъ... Волей неволей
приходилось ставить свою ставку на Якименку. А какие, собственно, у Якименки
шансы съесть товарища Шацъ?
     Шацъ въ  Москве, въ "центре"  -- у себя дома, она тамъ свой человекъ, у
нея тамъ всякие "свои  ребята" -- и Кацы, и  Пацы, и Ваньки, и  Петьки -- по
существу  такие же  "корешки",  какъ любая банда сельсоветскихъ активистовъ,
коллективно  пропивающихъ госспиртовскую  водку, кулацкую свинью и колхозныя
"заготовки". Для этого центра все эти Якименки, Видеманы  и прочие -- только
уездные  держиморды, выскочки,  пытающиеся  всякими  правдами  и  неправдами
оттеснить ихъ, "старую гвардию",  отъ  призрака власти,  отъ начальственныхъ
командировокъ  по  всему  лицу  земли  русской,  и  не  брезгающие при этомъ
решительно  никакими  средствами.  Правда, насчетъ  средствъ  --  и  "старая
гвардия" тоже не брезгуетъ. При данной  комбинации обстоятельствъ средствами
придется  не  побрезговать  и мне:  что  тамъ  ни говорить,  а  литературная
обработка  фразы  тов.  Шацъ  о  близости  къ  вождямъ  --  къ  числу  особо
джентльменскихъ  приемовъ борьбы не принадлежитъ. Оно,  конечно,  съ волками
жить, по волчьи выть -- но только въ Советской России можно понять настоящую
тоску  по  настоящему  человеческому  языку,  вместо  волчьяго   воя  --  то
голоднаго, то разбойнаго...
     Конечно,  если у Якименки  есть  связи  въ  Москве (а, видимо, -- есть,
иначе, зачемъ бы ему туда ехать), то онъ съ этимъ  протоколомъ  обратится не
въ  ГУЛАГ и даже  не  въ ГПУ, а въ какую-нибудь  совершенно незаметную извне
партийную дыру. Въ составе этой партийной дыры будутъ сидеть какие-то Ваньки
и  Петьки, среди  которыхъ  у Якименко  -- свой человекъ.  Кто-то изъ Ванекъ
вхожъ въ московский  комитетъ  партии,  кто-то --  въ  контрольную партийную
комиссию  (ЦКК),  кто-то,  допустимъ,  имеетъ  какой-то  блатъ, напримеръ, у
товарища   Землячки.  Тогда   черезъ  несколько  дней  въ   соответствующихъ
инстанцияхъ   пойдутъ   слухи:   товарищъ  Шацъ   вела   себя   такъ-то   --
дискредитировала   вождей.   Вероятно,   будетъ   сказано,  что,   занимаясь
административными  загибами, тов. Шацъ  подкрепляла  свои загибы ссылками на
интимную близость  съ  самимъ Сталинымъ.  Вообще  -- создается атмосфера, въ
которой  чуткий носъ  уловитъ: кто-то  влиятельный собирается товарища  Шацъ
съесть.  Враги товарища Шацъ постараются эту атмосферу сгустить, нейтральные
станутъ во  враждебную позицию, друзья --  если  не очень близкие --  умоютъ
лапки и отойдутъ въ стороночку: какъ бы и меня вместе съ тов. Шацъ не съели.
     Да, конечно,  Якименко  имеетъ  крупные  шансы на победу.  {211} Помимо
всего  прочаго,  онъ  всегда спокоенъ,  выдержанъ, и  онъ, конечно, на много
умнее тов.  Шацъ.  А сверхъ всего этого, товарищъ Шацъ  -- представительница
той  "старой  гвардии ленинизма",  которую снизу  подмываютъ  волны  молодой
сволочи, а  сверху  организационно ликвидируетъ Сталинъ, подбирая себе кадры
безтрепетныхъ  "твердой  души  прохвостовъ".  Тов.  Шацъ  -- только  жалкая,
истрепанная   въ  клочки,  тень  былой   героики  коммунизма.  Якименко   --
представитель молодой сволочи, властной и жадной... Более или менее толковая
партийная дыра,  конечно, должна  понять,  что  при такихъ  обстоятельствахъ
умнее стать на сторону Якименки...
     Я не  зналъ, да такъ и не узналъ, какия  деловыя  столкновения возникли
между  тов.  Шацъ  и  Якименкой  до  нашего пресловутаго  заседания,  --  въ
сущности,  это и  не  важно.  Товарищъ  Шацъ всемъ своимъ существомъ,  всехъ
своимъ  видомъ  говоритъ Якименке:  "я  вотъ  всю  свою жизнь отдала мировой
революции, отдавай и  ты". --  Якименко  отвечаетъ: "ну, и дура  --  я  буду
отдавать чужия,  а  не  свою".  Шацъ говоритъ: "я соратница  самого Ленина".
Якименко отвечаетъ: "твой Ленинъ давно подохъ, да и  тебе  пора". Ну, и такъ
далее...
     Изъ всей  этой грызни  между Шацами  и Якименками можно, при  известной
настроенности, сделать такой выводъ, что вотъ, дескать, тов. Шацъ (кстати --
и еврейка)  это  символъ мировой революции,  товарищъ  же  Якименко  --  это
молодая, возрождающаяся и национальная Россия (кстати  --  онъ русский  или,
точнее, малороссъ),  что Шацъ строила  ГУЛАГ въ пользу мировой революции,  а
Якименко истребляетъ мужика въ пользу национальнаго возрождения.
     Съ  теорией национальнаго перерождения  Стародубцева,  Якименки, Ягоды,
Кагановича  и Сталина (русскаго,  малоросса,  латыша,  еврея  и  грузина)  я
встретился  только здесь, въ эмиграции.  Въ России такая идея и въ голову не
приходила...  Но,  конечно,  вопросъ  о  томъ,  что будутъ делать  якименки,
добравшись  до власти, вставалъ передъ  всеми нами  въ томъ  аспекте, какого
эмиграция не знаетъ. Отказъ отъ идеи мировой революции, конечно, ни въ какой
мере  не  означаетъ отказа отъ коммунизма въ России. Но если,  добравшись до
власти, якименки, въ интересахъ собственнаго благополучия и, если хотите, то
и собственной безопасности,  начнутъ  сворачивать коммунистическия знамена и
постепенно,  "на  тормозахъ",  переходить  къ  строительству  того,  что  въ
эмиграции называется национальной Россией (почему, собственно, коммунизмъ не
можетъ  быть  "национальнымъ явлениемъ",  была же  инквизиция  национальнымъ
испанскимъ явлениемъ?), -- то тогда какой смыслъ намъ троимъ рисковать своей
жизнью?  Зачемъ предпринимать побегъ? Не лучше ли еще подождать? Ждали ведь,
вотъ, 18 летъ. Ну, еще подождемъ  пять. Тяжело, но  легче, чемъ  прорываться
тайгой черезъ границу -- въ неизвестность эмигрантскаго бытия.
     Если  для  эмиграции  вопросъ  о  "национальномъ  перерождении"  (этотъ
терминъ  я принимаю очень условно) -- это  очень, конечно, наболевший, очень
близкий, но все же более или менее теоретический {212} вопросъ, то  для насъ
всехъ  трехъ  онъ ставился  какъ вопросъ  собственной жизни...  Идти  ли  на
смертельный рискъ побега  или мудрее и патриотичнее будетъ переждать?  Можно
предположить, что вопросы, которые ставятся въ такой  плоскости, решаются съ
несколько  меньшей  оглядкой  на  партийныя  традиции и  съ несколько  более
четкимъ разделениемъ  желаемаго  отъ  сущаго -- чемъ  когда  те  же  вопросы
обсуждаются и  решаются  подъ влияниемъ очень хорошихъ импульсовъ, но все же
безъ ощущения непосредственнаго риска собственной головой.
     У меня, какъ и у  очень многихъ нынешнихъ российскихъ людей, годы войны
и революции и, въ особенности, большевизма весьма прочно вколотили въ голову
твердое   убеждение   въ   томъ,   что   ни  одна   историко-философская   и
социалистическая  теория не  стоитъ ни одной  копейки.  Конечно, гегелевский
мировой  духъ  почти  такъ  же  занимателенъ,  какъ  и  марксистская  борьба
классовъ. И  философския  объяснения  прошлаго  можно  перечитывать  не безъ
некотораго интереса. Но какъ-то такъ выходитъ, что ни одна теория решительно
ничего  не  можетъ  предсказать на  будущий  день. Более или менее  удачными
пророками оказались люди, которые или только прикрывались теорий, или вообще
никакихъ делъ съ ней не имели.
     Такимъ  образомъ, для насъ вопросъ  шелъ не о  перспективахъ революции,
разсматриваемыхъ съ какой бы то ни было философской точки зрения, а только о
живыхъ  взаимоотношенияхъ живыхъ людей,  разсматриваемыхъ  съ  точки  зрения
самаго элементарнаго здраваго смысла.
     Да,  совершенно  ясно,  что  ленинская  старая  гвардия  доживаетъ свои
последние дни. И потому, что оказалась некоторымъ  конкуррентомъ  сталинской
гениальности, и  потому, что въ ней  все же были люди, дерзавшие сметь  свое
суждение  иметь  (а  этого  никакая деспотия не любитъ), и  потому, что вотъ
такая товарищъ Шацъ,  при  всей  ея  несимпатичности,  воровать  все-таки не
будетъ (вотъ куритъ же собачьи ножки вместо папиросъ) и Якименке воровать не
позволитъ. Товарищъ  Шацъ,  конечно,  фанатичка, истеричка,  можетъ быть,  и
садистка, но какая-то  идея у нея есть.  У  Якименки нетъ решительно никакой
идеи. О Видемане  и Стародубцеве и говорить нечего... Вся эта старая гвардии
--  и Рязановъ,  и Чекалинъ, и Шацъ  -- чувствуютъ: знамя "трудящихся  всего
мира"  и власть,  для поддержки  этого  знамени созданная, попадаютъ  просто
напросто въ руки сволочи, и сволочь стоитъ  вокругъ каждаго изъ нихъ, лязгая
молодыми, волчьими зубами.
     Что    будетъ   делать   нарицательный   Якименко,   перегрызя   глотку
нарицательной Шацъ? Можетъ-ли  Сталинъ обойтись  безъ  Ягоды, Ягода --  безъ
Якименки,  Якименко -- безъ Видемана, Видеманъ  -- безъ  Стародубцева и такъ
далее? Все  они, отъ  Сталина  до  Стародубцева,  акклиматизировались въ той
специфической атмосфере  большевицкаго строя, которая создана ими  самими  и
вне  которой имъ  никакого житья нетъ. Все это  --  профессионалы советскаго
управления. Если вы ликвидируете  это управление,  всемъ имъ делать въ  мире
будетъ  решительно  нечего.   Что  будутъ  {213}  делать  все  эти  чекисты,
хлебозаготовители,  сексоты,  кооператоры, председатели завкомовъ, секретари
партъ-ячеекъ, раскулачиватели, политруки, директора, выдвиженцы, активисты и
прочие -- имя же имъ легионъ?  Ведь ихъ миллионы! Если даже и не говорить  о
томъ, что при перевороте большинство изъ нихъ будетъ зарезано сразу, а после
постепенной эволюции будетъ зарезано постепенно,  -- то все-таки  нужно дать
себе   ясный  отчетъ  въ  томъ,   что  они  --  "специалисты"  большевицкаго
управленческаго аппарата,  самаго громоздкаго и  самаго кроваваго въ истории
мира.  Какая  профессия  будетъ  доступна  для  всехъ  нихъ   въ   условияхъ
небольшевицкаго строя? И можетъ-ли Сталинъ, эволюционнымъ или революционнымъ
путемъ, сбросить со  своихъ счетовъ  миллиона три-четыре людей, вооруженныхъ
до зубовъ? На кого онъ тогда  обопрется? И какой слой въ России ему поверитъ
и  ему  не припомнить великихъ кладбищъ  коллективизации,  раскулачивания  и
лагерей Беломорско-Балтийскаго канала?
     Нетъ,  все  эти  люди, какъ  бы  они  ни  грызлись между собою,  --  въ
отношении къ остальной стране спаяны крепко, до гроба, спаяны кровью, спаяны
и  на