ребенка, он начал обхаживать и
дочь тоже: сводил на ярмарку,  подарил ей конфеты и, главное, преподнес пару
обновок,  чем в особенности подкупил  будущую  падчерицу, которая до сих пор
носила  только  перешитое,  перелицованное  и  перештопанное.  Жоржетта   не
тратилась на одежду  - ни на свою, ни для дочери: боялась  еще раз  остаться
одна  без средств и  откладывала каждую копейку;  Рене поэтому  долгое время
смотрела на отчима теми глазами, какими встретила когда-то его подарки.
     Жили они поначалу легко и весело, потом  медовый год кончился - потекли
послевоенные будни  с  их тяготами  и  неустройством.  Победители  оказались
никому  не  нужны;  более  того,  их,  недавно  державших  в  руках  оружие,
побаивались - они стали в длинную  очередь за  работой, жильем и хлебом. Жан
нанимался в строительные бригады  и ездил  с семьей по парижскому  региону -
кочевая жизнь с ее  вечными переселениями, наймом дешевых квартир  и комнат,
ссорами с  хозяевами  счастья  в  доме  не  прибавляла.  Жан,  поостывший  и
поскучневший к этому  времени, начал  утомляться, раздражаться  и, главное -
пить,  иной  раз  -  запоями.  Пьяный,  он  делался  нехорош, в  нем  словно
просыпался некий  противоположный ему  человек, его  на  время  подменявший.
Жоржетту он  не разлюбил, но к Рене начал придираться: пьяный в особенности,
но и трезвый косился на нее и перестал с ней разговаривать - решил, что  она
главная причина его семейных неурядиц. Стало еще хуже, когда появился второй
ребенок, его  собственный. Семья приобретала новую конфигурацию,  в  которой
для Рене не было места, по праву принадлежавшего ей прежде.  Она мужественно
переносила придирки, попреки, даже угрозы пьяного отчима - словно не слышала
их: блюла  обещание, данное матери, но сердце ее обливалось кровью.  Ей было
десять. Внешне  это  была та же  немногословная,  приветливая и невозмутимая
девица,  что раньше, но душа ее с возрастом обнажилась: она стала подвержена
экзальтациям   и   восторгам   и   чрезмерно   чувствительна   к  обидам   и
несправедливостям.
     Она  была  старше Жанны на девять лет  - разница в годах большая и  для
старшего ребенка опасная, потому  что  родители, сосредоточенные на меньшем,
полагают, что  старший уже достаточно  взросл для того, чтобы  вместе с ними
опекать и пестовать младшего, а старший перед строгим ликом  родителей несет
в себе то же младенческое нутро, что и прежде: сам ждет ласки и предпочтения
и тяжело переносит ущемление своих интересов и  обиды, связанные с теснотою.
Рене казалось, что у нее отнимают места, давно ею насиженные. Жили они в это
время  в крохотной двухкомнатной квартирке в Стене, городке под Парижем. Жан
и Жоржетта занимали спальню,  Рене делала уроки  и спала на диване в большой
комнате,  которая стала как бы  ее  собственной.  Колыбельку Жанны  повесили
вначале  рядом с родителями, но потом, когда стала нужна детская кровать, ее
поставили  в  комнату  Рене и всем  сразу стало тесно. Рене перешла  спать в
прихожую, где ставила  каждый  вечер раскладушку, но и здесь  не было покоя:
отчим часто  возвращался  домой  поздно  и пьяный,  злился  и  толкал  ногой
шезлонг, загораживающий ему дорогу. Рене ждала его  прихода и не засыпала, а
он  иной раз сильно задерживался. По ночам она таким образом  странствовала,
но и  днем было не легче. У нее и прежде были обязанности по хозяйству:  она
чистила всем обувь,  убирала большую комнату, ходила за  молоком и хлебом  -
теперь же  надо было  еще и сидеть с младшей. Рене исполняла все безропотно:
так было  не в одной их  семье  -  детей во Франции не баловали,  и  они все
делали  что-нибудь по  дому. Беда была не в этом.  Жанна  подрастала, начала
ходить и осваивать новые для себя углы и занятия и, как это часто бывает, во
всем  подражала старшей.  У  Рене  были стол и  книжная полка  - ее, как  ей
казалось, неотъемлемое достояние, потому что никто, кроме нее, книг в доме и
в руках  не держал,  но Жанна,  видя,  с каким усердием и  гордостью садится
сестра за  свои учебники, требовала их и не унималась, пока ей  не давали  в
руки  книги  и  не  снабжали  карандашами.   Над  книгами  Рене  тряслась  в
особенности  и стояла коршуном над сестрой всякий раз, когда та их "читала",
но не могла видеть и того, как сестра тупит карандаши, любовно ею очиненные:
тогда это было основное орудие школьника. Мать не понимала ее чувств, хотя и
она  опасалась, что младшая порвет  или повредит школьные  книги, а отчим  и
этого  не  боялся, а со скрытым злорадством потворствовал Жанне  и  запрещал
отбирать  у нее  новые  игрушки, так что дело доходило иной  раз  до  слез и
рыданий - сиюминутных или, чаще, ночных, отсроченных.
     - Ну и  пусть! Не надо! Мне  ничего  своего не надо!  - горько твердила
Рене, обливая слезами подушку.- Я, как Манлет, буду бедной и гордой!..
     Но  такие обеты легче  даются, чем  выполняются. Рене казалось, что  ее
хотят выжить из  дома, и у нее  были причины так думать:  основательные  или
нет, этого в подобных случаях  никто в точности сказать не может. Наверно, и
Жоржетта  была виновата, раз шла на поводу у мужа и не уделяла Рене должного
внимания,  но  ее  можно  было  понять:  она жила  теперь  в вечном  страхе,
отбивающем всякое соображение, ей было  не до детских обид и  разочарований.
Второй мужчина в ее жизни оступался - земля шаталась  или ходила ходуном под
ее ногами: в зависимости от того, насколько пьяным притаскивался он домой  к
вечеру. Алкоголизм  во Франции в  то время  был  таким  же злом и бедствием,
каким  является  сейчас  в России,- страх  Жоржетты  был  понятен и  питался
уличными примерами.  Но  она  держалась  и стояла стеною.  Ее  излюбленным и
единственным  оружием в  борьбе  за  мужа  и за сохранение  домашнего  очага
оставалось  безмолвное и  неискоренимое  крестьянское  упорство.  Она искала
спасения  в  труде, боялась подлить масла в  огонь,  затеять роковую  ссору,
опрокинуть  равновесие  бешено  вращающегося  семейного волчка  и  потому не
попрекала мужа, не устраивала ему сцен, но вела себя так, как если бы ничего
особенного  не  случалось: поддерживала  в  доме образцовый  порядок,  какой
бывает  только в сельских хижинах, следила с  почти религиозным усердием  за
сохранностью и опрятностью общей одежды и обуви и готовила так, будто каждый
день звала к  себе людей, хотя приходил всякий  раз один муж, которого она и
ждала себе в гости. Она прекрасно готовила -  это было у нее  в крови, как у
многих француженок.  Мясо было  мастерски зажарено,  подрумянено  снаружи  и
сочно изнутри (и  она  каждый  раз  волновалась и тревожилась  так,  будто в
первый раз его готовила),  картофель во фритюре  был доведен до  необходимой
солнечной кондиции, в тарелке обязательно было что-нибудь зеленое, так что в
совокупности  получалось  нечто  красочное и  художественное.  Продукты  она
покупала, как  это делают тоже одни француженки: пробуя на цвет, запах  и на
вкус, чуть ли не залезая внутрь  каждого и не забывая при этом не раз и  как
бы невзначай спросить цену и  сбить ее до предела. Это и был ее ежедневный и
безмолвный отпор судьбе, немой укор  Жану, а заодно и дочери, которая так не
вовремя обиделась на жизнь и тем только еще больше ее осложняла.
     Все так,  но  Рене  чувствовала  себя  брошенной. Да так оно  и было по
большому  счету.  Если  перед крестьянкой  поставить  выбор  между  мужем  и
ребенком, она, с ее  заскорузлым,  веками обтесывавшимся умом, выберет мужа:
без него семья  разрушится, а  дети - дело наживное. Жоржетта никогда  бы не
сказала  этого  вслух и даже не подумала бы ничего подобного,  но на поверку
так и выходило. Рене  поневоле начала свыкаться со  своим новым положением -
постояльца в собственном доме,  и в душе ее образовалась трещина.  Из такого
материала  лепятся,  с  одной   стороны,   будущие  бродяги,  преступники  и
революционеры (в каждом случае надо разбираться: кто кого предал - они семью
и Родину или те их),  с другой -  книжники и мечтатели, иногда - то и другое
вместе: фантазии заменяют  действительность.  Рене полюбила  школу и чтение,
она берегла  учебники как зеницу ока: любовно  обертывала  их,  складывала в
аккуратную стопку на  столе, где всегда был такой же порядок, как у матери в
доме, и уходила с головою в чтение. В книгах торжествовала справедливость, в
них можно было  укрыться от домашних бед и неурядиц, в  вымысле она находила
простор  и никем не стесняемое поле деятельности. У нее были любимые герои и
героини: из них  первая - Жанна  д'Арк, когда-то поведшая за собой мужчин на
войну за  спасение нации. Она часто воображала себя на ее месте - в железном
панцире,  с мечом и копьем,  с хвостатым  вымпелом  впереди неровного  строя
рыцарей на конях в  полной экипировке и стоящих за  ними мужиков с дубинами.
Но  легко воевать в воображении с пришлыми  завоевателями -  трудней въявь с
одним пьяным отчимом. А он, казалось, чувствовал, что она прячется от него в
книгах, и пытался и там настичь ее. Его раздражала ее усидчивость.
     - Гляди, снова за книги взялась! - Пьяный, он неотступно следил за ней,
а  она,  послушно выполнив домашние  обязанности, спешила к своим друзьям  и
союзникам  и  трепетно  открывала  их,  готовая  погрузиться  в  светлый мир
нарисованного  и  написанного.-  Завтра  хочет всем  нос утереть, лучше всех
ответить!  -  злобился Жан, зная  наперед,  что ничего этим не  добьется,  и
чувствуя, что натыкается в случае падчерицы на  такую же непреодолимую стену
упорства, что у  матери.- Чтоб потом за  работягами  следить, их  задания  в
книжечку записывать!
     Рене и правда особое удовольствие доставляли  хорошо  выученные и бойко
отвеченные  в классе  уроки.  Учителя  ставили  ее  в  пример,  не  преминув
напомнить остальным, что она из простой рабочей семьи и что это не помеха ее
школьным достижениям.  Но ей важны были не сами успехи (если она и гордилась
ими,  но втихую, молча), а то, что, отвечая урок, она  как  бы участвовала в
акте  творения,  становилась на время создателем иного, справедливого  мира:
такова конечная цель всякого мечтателя.  Это-то и  выводило из себя  отчима,
который давно  уже нацелился не на восстановление мирового порядка, а на его
разрушение. Он решал, что Рене слеплена из другого теста, чем он и его семья
и  товарищи,  что она  вознамерилась выбиться в люди  на его горбу  и за его
деньги, выучиться на помощницу эксплуататоров:  в ней  было нечто  внушающее
ему эти мысли и оправдывающее такие подозрения.
     - У нас есть один,- объяснял он, встретив непонятливый взгляд Жоржетты,
оторвавшейся  на миг  от  шитья.-  Конторщик!  И слова  простому человеку не
скажет, нос задирает, тварь продажная, а перед хозяином лебезит как цуцик!..
     Жоржетта понимала  наконец, что он  имеет в виду,  но не  принимала его
слова всерьез. У нее были свои виды на дочку.
     - Почему? Может, она учительницей станет? Будет детей учить.
     Учительница была для нее  воплощением и одновременно - крайним пределом
образованности. Сама она  за  год приходской  школы едва  научилась писать и
читать  и завершила свое  образование взрослой  самоучкой, читая  "Юманите",
боевую газету коммунистов, которую приносил домой Жан. Другого чтения она не
знала и знать не хотела и  читала  в "Юманите" все  подряд: здесь  на каждой
строке  клеймили  буржуазных воров и  мошенников, а  она приговаривала: "Oh!
salauds!" ("Негодники!") и откладывала газету в возмущении - все в ней в эту
минуту, кажется, кипело. Но негодование ее мало сказывалось на  повседневной
жизни  и  житейских  устремлениях. Больше  всего  на свете  Жоржетта  хотела
открыть свое  дело. У  нее была уже однажды собственная мастерская  - ателье
дамских шляпок. Жан как-то  разбогател, получил  деньги за разовую работу, а
тут  подвернулось  горящее  дело, которое  продали  за  бесценок.  Жоржетта,
переняв  от  прежних хозяев двух  работниц, не  выходила  из  мастерской или
ежеминутно туда бегала и  постоянно пеклась о  производстве.  Если  б  жизнь
снова не переменилась и не пришлось  бы  ехать за Жаном, она ни за что бы не
рассталась  со своим шляпным  раем - да и сделала она  это лишь после долгих
колебаний между мужем  и сбывшимися вдруг мечтами, а сделав выбор, всю жизнь
потом вспоминала  об  ателье  с  грустью  и сожалением.  Для  Жана  ее  "Oh!
salauds!" было достаточно, чтоб считать ее своей  единомышленницей:  она его
устраивала   и  такой   (и   такая,  может  быть,  больше,  чем  законченная
революционерка), но с Рене были иные счеты:
     -  Чтоб учительницей стать, надо еще десять  лет учиться! Чтоб я платил
за все это! Дудки! И семи лет хватит! Никто в нашем роду больше не учился. И
семи-то классов никто не видел - и ничего! Учеба ума не прибавляет!
     Жоржетта все-таки  выходила, с запозданием, из себя, глядела  на него с
неприязнью.  О  будущем  она не  спорила:  знала, что  это  бессмысленно, но
относительно настоящего порой не давала спуску:
     - Что ты хочешь от нее? Чем она тебе не угодила? Она  ж все делает... С
твоим ребенком сидит.
     - С моим? -  поднимал голову он.- С твоим тоже!..- И поскольку Жоржетта
не поддавалась  на провокацию, а  только  красноречиво молчала, сбавлял тон,
трезвел, признавался: - Она такая. Не придерешься.
     - А  нет,  зачем цепляться? - резонно возражала та. - Давайте  за  стол
садиться.  А то  с разговорами  этими  ужин  остынет  и все мои труды пойдут
прахом...
     Долго так продолжаться не могло - домашняя мина взорвалась после одного
из  рождественских   праздников.  Это  был  пустяк,  но   пустяки  иной  раз
чувствительней  всего прочего. В  одно из Рождеств  Жанна,  которой было три
года, получила, как положено, подарок, а Рене - пустой башмак (в них принято
класть  рождественские дары,  и дети,  не  принимавшие участия  в  полночном
застолье,  бегут к  ним едва  проснувшись).  Родители, видно,  посовещались,
решили, что Рене уже достаточно большая, и можно на  ней сэкономить - она же
восприняла это как самое большое в ее  жизни несчастье. Этот башмак стал для
нее олицетворением ее ненужности и сиротства. От горя она потеряла голову.
     - Подарок захотела! Кому другому - только не мне! Ведь  я никому тут не
нужна! Все только и хотят, чтоб я ушла куда-то!
     Жоржетта оторопела:
     - Что ты говоришь?! Подумала бы сначала!
     - А я об этом только и думаю! Каждый вечер! Все у меня отобрали! Стул -
и тот взяли,-  на  котором я уроки делала! Себе в спальню! Мне сесть за стол
не на чем - ни утром ни вечером!..- И безутешно заплакала: не потому, что не
было  что сказать, а  потому  что дорогу словам перекрыли рыдания. Пока  она
выкрикивала  накопившиеся в  ее  душе жалобы,  она сама уверовала  в то, что
говорит, что так оно все и есть на самом деле, как она жалуется. Такова сила
произнесенного - слова, выпущенные из-под душевного гнета, узаконивают  наши
чувства, возводят их в ранг истины, не отличимой от реальности.
     Отчим  стал  относиться  к  ней после  этого спокойней  и безразличней:
Жоржетта  переговорила с  ним  на  повышенных тонах,  да и  подобные  взрывы
страстей  сами по себе останавливают порой самых  придирчивых  гонителей. Но
дело  было  сделано. Рене,  признав во всеуслышание свое особое положение  в
семье и в мире, смирилась с ним  и  стала  вести  себя так,  как  ведут себя
будущие эмигранты, даже когда  не собираются еще покинуть свой неприветливый
дом и само отечество.


3
     Впрочем, отчим  еще  раз переменился по  отношению  к ней. Люди  вообще
меняются чаще,  чем  это  принято думать, и один и тот  же человек в течение
жизни может подвергаться метаморфозам почище Овидиевых.
     Он как-то сам собой стих, сник,  перестал к ней цепляться. Перемена эта
совпала с улучшением в их жизни: не  то  он  сначала бросил  пить  и получил
место краснодеревщика, не то наоборот - сначала нашел выгодную работу, потом
перестал  зашибать  -  так  или  иначе, но  в доме появился  достаток, и они
перестали бедствовать. Но дело было не  только в этом:  деньги характера  не
меняют  -  можно  разбогатеть и остаться  бузотером.  Удача, как и беда,  не
приходит  одна:  успех заразителен. Жана еще  и  выбрали  секретарем ячейки:
теперь, когда он  повеселел и посолиднел, товарищи сочли  его доросшим  и до
этой должности тоже; прежде он был всего-навсего рядовым коммунистом.
     Семья, как было сказано, обосновалась в Стене - маленьком городке возле
Парижа. В близком соседстве был красный  Сен-Дени, где местная власть была в
руках  коммунистов и хозяева вынуждены  были мириться  с  этим.  Стен не был
красным,  но тоже сильно порозовел, коммунисты набирали силу  и здесь и вели
себя  достаточно  дерзко  -  должность   секретаря  коммунистической  ячейки
поэтому, при всей ее внешней  одиозности,  была  достаточно заметна  и  даже
почетна.  Жан  вырос  в  чужих  глазах и,  стало быть, в  своих собственных,
поднялся   над  средним  уровнем  и   тут-то  и  стал  относиться   иначе  к
образованности  и к  Рене,  которая была как бы ее  воплощением  и стала ему
нужна  как  раз  тем,  чем  раздражала  прежде.  Руководство  людьми требует
культурного возвышения  над ними, а тут еще протоколы собраний,  составление
планов, отчетность - вести ее Жану не хватало той самой грамотности, которую
он до сих пор преследовал у себя дома. Он перестал коситься на Рене волком и
поглядывал на нее  теперь скорее с завистью: Савл обратился в Павла. Правда,
такие  обращения, включая  евангельское,  сомнительны  и  ничем  хорошим  не
кончаются, но худой мир, говорят, лучше доброй ссоры.
     Он  позвал  ее  как-то  на  заседание ячейки. Ему  нужно  вести  запись
собрания, на  чем настаивало партийное руководство и на что  сам  он  не был
способен,-  как  человек  с  улицы, который  не может, как Цезарь, говорить,
писать  и  делать что-то еще  в  одно  и  то  же  время. Рене недолго  думая
согласилась: ей было лестно, что  ее просят  о помощи,  и она не прочь  была
развлечься - с этим в Стене было довольно туго.
     Сходка была назначена в кафе, хозяин которого слыл за красного. Красным
был не он, а его  вино и посетители:  они,  облюбовав это место, чувствовали
себя в нем как  дома и ходили сюда, как  прихожане в церковь,-  простые люди
отличаются иной раз завидным постоянством. Хозяин хоть и соглашался на новую
политическую  окраску, но, сводя концы с концами, никак не мог вывести итога
своей партийной ангажированности (что неизбежно,  когда  экономику путают  с
политикой).  Заседания  ячейки  проводились  внизу, в  большом погребе,  где
хранились бочки с вином и иные съестные запасы, за  которыми хозяин  ревниво
поглядывал,  и переходили, по  их окончании,  в  более  свободные  и  шумные
вечеринки  в  общем   зале.  Рене  дали  отдельный   столик  с  тетрадкой  и
карандашами: чтоб записывала, что скажут. Кроме  Жана среди прочих  были его
друг Дени и Ив,  заместитель секретаря по политике. Региональное руководство
хотело  бы  видеть  Ива на месте  Жана, но  на это не пошла  ячейка:  Ив был
хмурый,  пасмурный человек, живший холостяком и никуда,  кроме подвала кафе,
не ходивший,-  Жан, в сравнении с ним, был парень свойский, легкий на подъем
и понятный каждому.
     Рене наблюдала  за ними  с любопытством. До сих пор она видела взрослых
лишь на стройке отчима, где они сообща зарабатывали себе на жизнь: здесь  же
его  друзья  собирались  ни больше ни  меньше как для  того, чтобы  обсудить
существующий  мир  и  его  исправить.  Рассаживались  они перед  ее  глазами
степенно и чуть скованно, будто чего-то стеснялись: им нужно было перейти от
повседневного   житейского   взгляда  на  вещи  к  почти  метафизическому  и
трансцендентальному,  и необходимая для этого серьезность давалась не в один
присест,  не в одно  дыхание. Жан представил Рене как новую  стенографистку,
товарищи иронически  покосились на нее, но и в этой насмешливости было нечто
неловкое и даже  беспомощное, как бывает,  когда  в закрытый  круг  п