они знали, как я их ненавижу!
     - За тебя дома беспокоиться не будут? - Все женщины мыслят одинаково, и
Мишель ответил ей по-мужски:
     - Дома?!  Что  я там не видел? Отцовской библиотеки  и  его менторства?
Разве  сравнишь  с этим?..- и  обвел взглядом площадь.- Знаешь, чем я сейчас
занят?
     - Нет.
     -  И не догадаешься. Строю план  сражения. Между нами  и полицией. Куда
пойдет правое  крыло,  куда  левое.  Вот там я бы поставил  боевую  группу и
ударил  бы ею  по полиции. В моем ранце, Рене, жезл фельдмаршала. А  дом?  -
повторил он пренебрежительно.-  Пусть привыкает к  моему отсутствию. Смотри,
что-то задвигалось! Может, и правда дело дойдет до потасовки!..
     Площадь и  в  самом  деле пришла  в  движение.  К  префекту направилась
делегация  мэров  красных  предместий: чтоб вести с  ним спор  на надлежащем
уровне.  Первым  был  Вильморен,  гладкий,  упитанный  и хорошо  одетый  мэр
Сен-Дени,  который умел ладить  со  всеми - и с рабочими,  ценившими его  за
представительность и  вальяжность,  и  с префектурой  и  прочей бюрократией,
которая чувствовала в нем  лицемера,  какими по большей части были  сами. Он
взял  на себя  ведение  переговоров: другие  были  не  столь  авторитетны  и
самонадеянны.
     -  Статья  одиннадцатая  "Декларации   прав  человека  и  гражданина",-
вкрадчиво  и  убедительно   втолковывал  он  префекту,-  гласит:  "Свободное
сообщение мыслей  и мнений - одно из наиболее ценных прав человека,  поэтому
каждый гражданин может излагать  свои мысли  свободно  в устном и письменном
виде..."
     -  "но  должен  отвечать  за  злоупотребление  этим правом  в  случаях,
предусмотренных законом",- прервал его префект, заканчивая за него  статью.-
Я знаю Декларацию, Вильморен.
     - "Должен отвечать",- согласился тот не колеблясь.- И  мы ответим после
проведения конгресса, если  в  чем-то окажемся  неправы.  Заплатим  штрафные
санкции.  Но  вы  не   можете  препятствовать  нам  в  осуществлении  права,
предусмотренного конституцией. Мы заранее сообщили о проведении митинга.
     Префект покосился на него: до этого он смотрел на площадь - там, а не в
разговоре с мэром, решалась судьба дня.
     -  Уже  не конгресс,  а митинг?.. В любом случае - муниципальные здания
существуют не для проведения политических акций, а для нужд округа,- отрубил
он.- Мы тоже сообщили вам об этом заранее.
     - И хочется вам драки, префект?  - спросил уже иным, бретерским,  тоном
красный мэр.- Ею ведь все кончится.- Но префект был непреклонен:
     - Я знаю это. У меня и на это есть полномочия. Мы к драке готовы...
     Вильморен со  товарищи вернулись на  другой  конец площади, на исходные
позиции.  Здесь  переговорщики  разделились.   Вильморен  подошел  к  Дорио,
стоявшему  слева,  среди ближайших  соратников,  двое  других  -  к  группе,
обособившейся  справа: здесь  был  Морис  Торез, числившийся первым лицом  в
партии.   Это  был  невзрачного  вида  человек  с   неяркой,  чисто  рабочей
внешностью, который, однако, все более возвышался  в Политбюро - видимо, как
раз   благодаря  своей  неприметности:  в  темные,  смутные  времена,  какие
переживала  тогда  Французская  компартия, ценятся как раз  неброские  люди,
ничем среди других не  выделяющиеся. Он тоже  был  окружен советниками, но в
отличие от группы  Дорио, где происходил заметный обмен мнениями и  где была
живая жестикуляция, здесь разговор шел незаметно, почти беззвучно, короткими
репликами  в сторону,  a parte. Руководители враждовали между собой почти  в
открытую и не могли сойтись для принятия решения - функцию связующего  звена
вновь взял на себя главный комсомолец Гюйо, челноком заходивший между  ними,
от одного полюса к другому.
     В  толпе  тоже  начали  шептаться:  говорили  неслышно,  боясь шпионов,
которые  в  эту  минуту должны  были напрячь  уши, натренированные  в  школе
подслушивания.
     - Что там?
     - Префект отказался уйти. Муниципальные здания должны использоваться по
назначению.
     - А полиция не должна использоваться по назначению?!  Не громить своих,
а ловить настоящих жуликов?! Негодяи! (Les salauds!) - слышалось отовсюду.
     -  Ты что, только на свет родился? Полиция для того  и существует, чтоб
жуликов  от  тебя защищать...  Смотри,  что-то  решается. Уходим? Только  не
сегодня! У меня руки чешутся - дать им всем по мордасам!
     - Тише ты! Тут не только стены - и камни слышат! Сейчас все решится...
     Рене  стояла  недалеко от  свиты  Дорио. Она не могла подойти ближе: не
позволяла партийная  субординация,  но слышала многое из их  разговора. Дуке
скорым шагом подошел к ней:
     - Снимаемся с места. В Монферней уходим: там запасной зал приготовлен.
     Мишель, стоявший рядом с Рене и  соскучившийся от безделия (ведь не  он
принимал решения), оживился:
     -  Это ловко! Они  все не уйдут: побоятся,  что  вернемся. И  префект с
места не сдвинется,  поскольку ему важность не позволяет,  а мы  в это время
уже  там  будем.  Монферней  рядом,  под  боком.  Я вчера  ходил,  местность
обследовал.
     Дуке воззрился на него: заподозрил в нем сыщика, одумался:
     - Идем, словом. Что дальше будет, молодой  человек, неизвестно, но пока
что уходим. Только незаметно: чтоб они направление не вычислили.
     -  Через  лес! - не теряясь и  не  унывая от нелюбезного приема, сказал
Мишель.- Он совсем рядом. Они не сообразят. И лошади по лесу не поскачут...
     Дуке  еще раз  поглядел  на него с недоверием,  но, вернувшись к Дорио,
изложил ему Мишелеву диспозицию. Дорио одобрил ее, позвал Гюйо, тот  передал
Морису, и план будущего фельдмаршала был принят к  действию на самом высоком
уровне.  Участники конгресса и группа  поддержки и  прикрытия повалили:  кто
гуськом, кто по-двое, по-трое  - через лесной парк в сторону  Монфернея, где
их ждал скромный, но  украшенный по случаю  красными знаменами  зал: в будни
там было кафе, а по праздникам отмечались свадьбы и юбилеи.
     Участники   конгресса,  ушедшие   от  преследователей,  с   веселым   и
насмешливым  видом  рассаживались  на  разномастных,   наспех   составленных
стульях.  Члены  Политбюро разместились за столом президиума:  нашли наконец
друг друга и на виду у всех обменялись дружескими рукопожатиями, являя собой
страстно  всеми желаемое монолитное  единство  партии. Рене  и  Мишель  сели
посреди зала, среди рядовых членов конгресса.
     -  Торез, Гюйо, Дорио,-  ласково перечислял любимцев  некто сзади.- Все
здесь! Жака нет только.
     - Прячется,- объяснил сосед,  более его осведомленный.- На нем два дела
висят.
     - Натворил что-нибудь?
     - Не ту статью подписал. Хоть и не сам писал, наверно.
     Тот, что был попроще, не поверил:
     - Как так? Там же должна быть экспертиза почерка?
     -  Какая  тебе  экспертиза?  Подписался  -   значит,  автор.  Хоть  под
собственным некрологом. Давай помолчим - сейчас выступать начнут. Интересно,
что  Торез скажет: я его давно не слышал. Тоже долго под следствием ходил  -
недавно выпустили.
     - А я вообще в первый раз  в таком месте,-  признался сосед.- Товарищ в
последний момент заболел.
     -Повезло,  значит.  Не  каждый  день случается.  Все,  замолкаем!.. Еще
кто-то идет.  Кто, не знаю.  Кажется, из международного  отдела, а точно  не
скажу. Их так много, и все  время меняются...  Нет,  мимо прошел.  Может, из
местных кто-то. Очень уж беспокойный.
     - Хозяин  кафе,- объяснили ему сзади.- Будешь тут беспокойным. От этого
кафе, того гляди, рожки да ножки останутся...-  Но в следующую минуту и этот
скептик вскинулся, просиял, зааплодировал, осчастливленный началом форума.
     Начал  Дорио.  В  каждом митинге  есть две  ключевых речи: начальная  и
конечная  -  Дорио, при  всем  к  нему уважении, должен был довольствоваться
первой, менее значительной. Он говорил о проведении Дня первого августа.
     -  Почему  Первое  августа?!  -  гремел  с  трибуны  его  мужественный,
воинственный бас-рокот.- Почему мало нам, например,  Первого мая? Потому что
мы должны, друзья, не забывая славных  традиций, показать всем, что  прежних
усилий  недостаточно, что перед нами новые задачи,  проистекающие из  новых,
крайне   опасных  для   рабочего  класса   и  всей   страны   обстоятельств.
Обстоятельства эти  не что иное,  как крайняя милитаризация страны, правящий
класс ее готовится  к новой войне - для того, чтобы  в  ходе ее  удушить  те
немногие  отвоеванные нами права и достижения,  которых мы  добились в  ходе
упорных классовых  боев  и которых  нам  не  могут  простить  наши  хозяева!
Годовщина Первой мировой войны, первой мировой бойни, станет  для нас датой,
по которой мы сверим наши силы и способность предупредить новое покушение на
нашу свободу, на наши права, на само наше существование!..
     Последующие ораторы использовали ту  же тему, искусно добавляя  от себя
новые  виражи  и повороты,  но сохраняя общую тональность  речи. Она не была
изобретена Дорио, существовала  до него и была характерна для рабочих сходок
и манифестаций того времени. Личное ораторское искусство  заключалось в том,
чтобы,  соблюдая заданный  мажорный  тон  и  разыгрывая  известную  мелодию,
вносить в нее собственные  оттенки и вариации  -  сообразно своему таланту и
положению.  Некоторые  прибегали к  загадочным  словосочетаниям и  не вполне
понятной лексике,  но это не мешало слушателям, а  иной раз только усиливало
воздействие  речи, плавно переходящей  здесь из  смысловой  сферы в  область
заговоров и бессловесной музыки. Одного из ораторов не поняла  даже  Рене, с
ее  почти законченным лицейским  образованием.  Он  нарочно говорил темно  и
таинственно: чтобы поразить воображение слушателей.
     - Тардье,-  (это был тогдашний  премьер-министр),- этот тухлый мошенник
Н'Гоксо  Шанга,  акционер багдадской  железнодорожной  аферы, развивая  план
картелиста Сарро, брызжет бешеной слюной и лезет на  стену,  чтобы отбросить
назад  нашу  партию,  запретить "Юманите"  и  подавить боевые  профсоюзы! Мы
скажем  свое громкое "нет" этому международному аферисту: пусть  убирается в
Африку к своим подельникам - его и оттуда выгонят нарождающиеся там здоровые
антиколониалистские силы!..
     - Во дает! - не выдержал сосед сзади.- По бумажке, что ль, читает? Надо
черновик  уничтожить: доказательство.  Говорить-то  все можно - на  слове не
поймаешь. Все будут разное вспоминать. После такого выступления.
     Рене оглянулась на него и спросила Мишеля:
     - Что такое Н'Гоксо Шанга?
     - Не знаю. Какая-нибудь афера, наверно.
     - А почему багдадская железная дорога?
     - Тоже  что-нибудь  в этом  роде. Какая разница -  какая. Слушатели  ко
всему готовы. Здорово чешут,- признал он.- Почище моего папеньки.
     Рене была настроена иначе.
     - Я бы так не сумела.
     - Почему? Ничего трудного. Знай себе разливайся да раскатывайся. Совсем
как в опере.
     - Да нет...  Я  привыкла  отвечать за каждое слово.  А  тут  так быстро
говорят, что сама не вспомнишь, с чего начала и чем кончила.
     Мишель насмешливо глянул на нее, но не успел возразить  - на них  сзади
зашикали:
     -  Тише! Слушать не даете. И так не все понятно.- На самом  деле они не
слушать  мешали,  а  не блюли необходимого  настроения:  в церкви, во  время
службы, не обсуждают достоинств хора и проповеди священника - так ведут себя
даже не иноверцы: в их храмах те же обычаи - а лишь неверующие...
     Заключал речью митинг  Морис Торез.  Выступление его, в силу  положения
докладчика, было продуманно, взвешенно и доказательно.  Он упирал на то, что
партия предвидела  последние  события  и  вовремя предупредила о  них  своих
членов, и участники конгресса были благодарны ему за это.
     - Начиная с Шестого съезда Коммунистического Интернационала, анализируя
соотношение сил между различными капиталистическими державами, мы говорили о
том,  что это соотношение чревато  опасностями  нового  мирового  конфликта.
Текущий момент ставит перед нами сложные задачи партийного строительства...
     Ему  не   дали  договорить  -  равно   как  и  принять  резолюцию,  уже
составленную  редакционной  комиссией.  В  зал  без стука  и  предупреждения
ворвались  сыщики  и жандармы - все в той же, пополам  на пополам, пропорции
офицеров и  людей в штатском. Сразу же  завязалась потасовка: некий  жандарм
рвался  к  помосту  с  президиумом, а  люди  Дорио, стоявшие в проходе между
рядами, его не пускали: решили, что он пришел арестовывать их лидера. Офицер
пробился-таки: не в президиум, а в первый ряд - стал лицом к залу.
     -  По  распоряжению  префекта я  закрываю ваше сборище  как  заранее не
заявленное и потому незаконное!
     В  зале начался невероятный шум,  но он сразу прекратился,  едва  Морис
поднял руку.
     - Мы подавали заявку,- сказал он спокойно и чуть-чуть  насмешливо.- Она
была  подана за месяц до нашего, как вы  говорите, сборища. Как и положено в
законопослушном государстве.
     Зал ответил на его иронию,  как  ожидалось,  здоровым  дружным  смехом.
Офицер остался невозмутим.
     - Это была заявка на митинг в Клиши. А здесь, как я понимаю, Монферней.
Разойдитесь  - не  то  будут приняты  экстренные меры! У  нас для этого есть
необходимые  силы,- и  в подтверждение его слов  в зал вбежали новые десятки
полицейских и остановились в ожидании приказа. Зал вспыхнул гневом:
     - Ага!.. С этого бы и начинал!.. У нас тоже найдутся силенки!.. Жак, ты
взял с  собой  клюшку?!.  Что-то  у меня  с  утра руки чесались - не знаешь,
отчего это?!.
     Офицер  подал  знак,  полицейские  в  мундирах  и  ряженые  в  штатском
бросились  на участников конгресса,  принялись  закручивать  им  назад руки,
готовя их задержание: в зал вбегали все новые и новые стражи порядка.
     -  Куда смотрели?! - бросил Дорио Торезу.- Ваши же вход защищали!  Ваши
снаружи, мои внутри - так  ведь договорились?  Сотню полицейских проглядели!
Речью твоей заслушались?!
     Морис  не отвечал: не то  счел ниже  своего достоинства, не то струсил:
бои разворачивались на ближних подступах к президиуму.
     - Валим отсюда! - вскричал Дорио, но опровергая себя, тут же ввязался в
драку:  какой-то  субъект  невзрачного,  но  вполне  определенного вида,  со
скользким и как бы отсутствующим взглядом, осмелился ухватить его за  рукав:
взялся как бы нечаянно, но  не отпускал  уже вполне сознательно и намеренно.
Дорио двинул его в  челюсть - рубашка треснула, сыщик крякнул,  отпустил ее,
потер ушибленное место, наградил Дорио  обиженным взглядом:  все  молча  - и
позвал  вполголоса товарищей,  чтоб те  помогли  в аресте, но Дорио  не будь
дурак отскочил в сторону и, окруженный единомышленниками, пробивался к окну,
из  которого  легче  было вырваться наружу, чем  через запруженные  агентами
двери.
     - Что стоишь?! - успел крикнуть он Морису, который отошел в конец сцены
и над  чем-то невпопад  задумался:  видно,  над текущим моментом и  задачами
партийного  строительства.-  Они  же все  Политбюро  хотят  в  одной  камере
собрать!.- И Торез нехотя послушался, обнаружил неожиданную прыть и сметку и
бросился  наутек  - но  не на улицу, не наружу, как от него все  ждали, а  в
дверь, ведущую во внутренние покои хозяина...
     В зале шла драка.  Полицейские  не были вооружены, но  владели навыками
заламывания  рук и укрощения строптивых. Рене и Мишель сидели  посреди зала,
до них не дошла еще общая схватка, но уже совсем рядом летели стулья и люди,
внешне неотличимые друг от друга, дружно друг друга тузили. Как они отличали
своих от чужих,  Рене  было неясно - она заметила только, что агенты полиции
были молчаливы, а свои сверх меры  разговорчивы. Она не питала злых чувств к
полицейским, делавшим свою работу, и не хотела драться - но на то она и была
девицей;  Мишель  же  взбеленился  и озверел:  лез  в  драку, хотя  и не мог
дотянуться до нападающих. Кулаки его не  доставали -  он схватил тогда ножку
развалившегося в драке стула и что было силы, ткнул ею в глаза  дерущемуся в
соседнем  ряду  флику.  Тот взвыл, схватился за лицо, рассвирепел уже  не по
службе, а всерьез, нарушил обет служебного молчания:
     - Ты  что  же, гад, делаешь?!  Ты  меня без  глаза оставить хотел?! Ты,
курчавый?!
     -  Ты  действительно  брось  палку,-  сказал  Мишелю  один  из   своих,
сражавшихся рядом.- Так и убить можно... Если ты, конечно, не провокатор...
     -  Какой провокатор?!  Свои своих не  бьют...-  Еще один  полицейский -
видимо, старший  - оставил  на время работу,  вышел  из-за спины товарища  и
пригляделся к Мишелю: дело приобретало новый оборот, опасный для юноши.
     -  Это  тот,  кто  ночью   по  площади  ходил.  Я  еще  тогда  к   нему
приглядывался... Будем брать его отдельно...
     -  Может,  прямо  сейчас? - предложил подбитый товарищ.- Я отойти хочу.
Глаз  разболелся.  И закрывается. Что  за работа, мать ее!  Завтра  к  врачу
пойду. Засвидетельствуешь в случае чего?
     -  Конечно...  Потом  возьмем. Сейчас  мешаться  будет.  Никуда  он  не
денется: все перекрыто...- и, наградив злополучного Мишеля памятным взглядом
фотографа, отошел к дерущимся, и они продолжили схватку: в задачи нападающих
входило  арестовать  возможно  большее  число участников конгресса, а  тех -
сократить это число до минимума...
     Провидение спасло Мишеля - вернее Рене и предоставленная им отсрочка.
     - Уходить надо,- сказала Рене Мишелю.
     - Куда?  -  Он успел уже смириться с новой для себя участью.- Я готов и
посидеть. Надо знакомиться с жизнью во всех ее  проявлениях. Я  давно  уже о
тюрьме  мечтаю.  Я,  Рене, вообще  не  столько  философ,  сколько  клошар  и
бродяга,- и поглядел выразительно: он  всегда был  готов к самосозерцанию  и
абстракции.
     - Не вовремя ты философствуешь,- выговорила она ему, что вообще было ей
не свойственно.- Надо смываться. Успеешь в каталажку сесть.
     - А как?  - он глянул  с  унынием.- С моими-то  космами? У меня  голова
такая, что ее отовсюду видно.
     -  Сейчас  мы  ее  забинтуем.-  Рене  полезла в  сумку,  с  которой  не
расставалась.- Нагнись.
     - Спрятаться,  как  страус  в песок?  Никогда!..- но пригнулся-таки,  и
Рене,  прячась под стульями, обмотала ему голову двумя-тремя рядами  плотных
матерчатых  бинтов,  так  что  наружу  торчали  одни уши  и угадать  по  ним
выкалывателя глаз  не было никакой возможности.  Потом его  как раненого, по
законам Женевской  конвенции,  бережно  вывели из зала,  и он  не  только не
вызвал  нового прилива  злости у  драчунов, но наоборот,  призвал их души  к
смягчению нравов и к соблюдению известных мер предосторожности...
     -  Видишь. А ты говорил.- Рене глядела насмешливо: она  гордилась своей
находчивостью, которая  просыпалась в  ней в чрезвычайных обстоятельствах, а
до этого словно  дремала,  так что она  сама о ней не ведала.- Снимай бинты:
другим еще пригодятся.
     - Нет уж!  Теперь  не  сниму  до  самого  дома! Отцу  с  матерью в  них
покажусь. Напугаю по первому разряду!
     - Снимешь перед тем, как в дом войти.
     - Ну да! Наоборот, накручусь еще больше! Пусть привыкают!..
     И  они отправились  домой  - пешим  ходом, потому что все  деньги  свои
Мишель истратил накануне на  такси, а ехать зайцем им не приходило в голову:
оба революционера были слишком для этого добропорядочны. Хорошо Стен и Париж
были рядом: километров десять-пятнадцать,  не более  -  можно  было и пешком
дойти, особенно в приятной компании.


13
     На  следующий день Рене  пришлось  оправдываться из-за пропуска уроков.
Она  сослалась  на  домашние  обстоятельства.  Директриса  лицея  приняла ее
извинения  с ледяным  безразличием и  допустила к занятиям: провинность была
пустяшной. Между  тем отношение к ней со  стороны учителей за последний  год
изменилось:  повеяло  холодком,  которого  прежде  не  было.  Раньше  к  ней
относились  тоже не как ко всем прочим: словно ждали от нее чего-то - теперь
все прояснилось и возникло общее отчуждение. Рене  делала вид, что ничего не
замеч