сказали,  что  этими  вопросами занимается Разведупр  Красной  Армии, а  они
заявили, что к ним там отнеслись не по-товарищески: в приказном тоне, видите
ли, разговаривали. Может,  кто-то  и получил  там  нагоняй: чтоб был  впредь
полюбезнее, но нам прислали четкое распоряжение,  чтоб мы от них отделались:
они  становятся  опасны.  Если будут еще кому-нибудь предлагать свой  товар.
Французы же любят поторговаться...
     Она пропустила мимо ушей поклеп на свою нацию.
     - Что значит - отделаться?
     - Успокойся - ничего страшного. Отправят  работать по профессии. Но для
них это хуже каторги. Это не мы с тобой, кто рискует каждую минуту.
     - Дорио тоже с ними?
     - Господи! Ты и Дорио знаешь! Собрала всех в одну кучу? Этот-то как раз
в последний  момент устранился, но  ты сторонись его больше всех, держись от
него подальше. Та еще птица! Значит, я пишу - с тебя все подозрения сняты, и
вообще ты золото, а не работник.
     - Это и писать нужно? - удивилась она.
     - А ты как думала?  Все в этой жизни  должно  быть занесено на бумагу и
изображено в  виде буковок  - никак  вы  эти прописные истины не поймете,- и
залучился  в  прежней,  сияющей,  чуть-чуть  маслянистой   улыбке,   которая
настолько выделяла его  среди прочих, что было совершенно непонятно, как его
до сих пор не поймали сыщики...
     С Огюстом  она встретилась  еще раз. Он сам вызвал ее в  Марсель,  куда
его,  как он  писал, сослали  на галеры - на небольшой сухогруз, совершающий
каботажные  рейсы вдоль берега Франции. Устроили его туда  по знакомству его
прежние морские товарищи -  может быть,  из того списка, который стал теперь
яблоком  раздора и гулял по  столам  заговорщиков. Центр, словно в  издевку,
поздравил его с этим устройством, сообщил, что продолжает считать  его своим
боевым   товарищем,  и  поручил  следить  за   береговой  линией:   отмечать
свершающиеся в ней перемены.
     Письмо от него привез его брат Роберт. Звали его так, потому что он вел
торговые дела в Южной Америке и там его имя в английском переложении звучало
солиднее  и убедительнее.  Он  пока  что  был  коммивояжером,  но  мечтал  о
собственном  деле.  Он приехал к ней из Марселя:  съездил к Огюсту и захотел
поговорить о нем; судьба брата его волновала - особенно теперь, когда он был
на другом конце земного шара и  не мог ни  помочь ему, ни как-то повлиять на
его положение. Не  будь этого  разговора, она, может  быть,  и не поехала  к
Огюсту,  потому  что  была на  него  сердита,  но Роберт растрогал ее  своей
братней заботливостью.
     - Я был у него только что - он мне про  вас  рассказывал,-  сообщил он,
как бы невзначай  посматривая на Рене и прощупывая ее  взглядом.- Он просил,
чтоб  вы приехали  к нему и взяли кой-какие письма, которых  он не  мог  мне
доверить... Что за странную жизнь вы ведете? - и  снова ненароком глянул  на
нее,  сверяя свои впечатления с  рассказом  о ней Огюста.- Вы,  правда,  еще
молоды, а ему сорок три - ему скоро на пенсию идти по морским правилам, а он
всего-навсего мичман. Что это  за пенсия будет, мичманская? Я про такую даже
не  слышал. Съездите к нему, пожалуйста. Я еще и денег  ему недодал: сказал,
что  нет, а  на самом  деле  пожадничал.  Вы же знаете,  мы, французы, народ
прижимистый.  Я  хорошее  дело с аргентинской бараниной  провернул,- грустно
похвастался он.- Перспективный рынок - хочу им заняться,- и подал ей деньги,
свернутые в рулончик.-  Извините -  в  таком виде,  походном. Нам приходится
верхом ездить:  засовываем в сумки - привыкли.- Лицо его было не по-здешнему
загорелым и обветренным.-  Не  хотите к нам? Здесь скучно -  по сравнению  с
нашими  просторами.  Тут  все  замызгано,  заезжено  - поэтому,  наверно,  и
беситесь: развернуться негде.  Я ему  то же самое сказал,  а он мне: я здесь
останусь, докажу им свою правоту. А  мне кажется, он работать не хочет - вот
в чем беда... Поедете? У вас с ним вроде любовь была? Короткая?
     - Он и это рассказал? - Она недовольно качнула головой, но пообещала: -
Поеду - для вас хотя бы.
     - Правда? Если  будете  в Аргентине, приезжайте,- приободрился он.- Вот
моя карточка.
     - Если буду, непременно  заеду,- пообещала она и поехала  в  Марсель  к
Огюсту: как-никак, первый любовник - почти что родственник...
     Огюст  встретил   ее   на  дебаркадере,  у  которого  стоял   сухогруз.
Немногочисленная команда разошлась, он  один ждал ее: она сообщила ему время
приезда. Она не обрадовалась  встрече,  да  и  он, хоть и изобразил на  лице
противоположные  чувства,  оставался раздраженным  и  злым,  каким был до ее
появления.
     - Смотри,  в какую дыру засунули! - с места  в карьер начал  жаловаться
он,  показывая  ей  одно  за  другим помещеньица пароходика,  стоявшего  без
груза.- Знаешь,  что они мне  в вину вменили?! Не  догадаешься! Что я ввел в
заблуждение партию, когда написал, что ушел из флота лейтенантом, а  на деле
был мичманом!  Ты можешь  это себе представить?!  Андре  Марти, этот матрос,
который  офицеров  терпеть  не  может,  мне  за   это  выговаривал!  Он  был
председатель комиссии! Вот дрянь, а?! А это каюта?! Можно ночевать в ней?..-
Каюта и  вправду представляла  собой  щелястую дощатую кабину с  деревянными
нарами и откидным  столиком  в качестве  единственной  мебели.-  Вот за этим
столом я пишу письма и прошения. Которые  ты отвезешь в Париж, потому что по
почте они не доходят.
     - Почему?
     - А я почем знаю? Потому что брать  не хотят. Я их даже Роберту не дал.
Он был у тебя?
     - Был и деньги передал.- Она отдала ему походный сверток.
     Он чуть повеселел:
     -  Хоть это.  Платят-то  гроши.  Все  те  же  двести франков. Проклятие
какое-то!.. Нары не хочешь опробовать?
     Она не сразу поняла, что он имеет в виду:
     - Что?.. Ах это?.. Нет. Не в настроении.
     - Я б тоже был не в настроении. Не та обстановка. Тогда не будем тянуть
резину  - вот тебе  мои письма,  отдай их,  пожалуйста,  по известному  тебе
адресу. И если можно, не читай их. Ты к этому должна уже привыкнуть.
     - К кому они?
     - К Марсель Кашен,- неохотно отвечал он.
     - И какого они рода?
     -  Смешанного. Любовные, с одной  стороны.-  Он решил не стесняться.- У
меня с ней был непродолжительный роман. Когда я на гребне волны был.
     - Такой же непродолжительный, как со мной?
     -  Нет,  чуть  подольше.   Но  все-таки...  Может,  по   старой  памяти
похлопочет. Отец вроде снова в почете. Во всяком случае,  на виду  остается.
Какая-то вечная непотопляемая фигура.
     Она помешкала.
     - Возьму, но вряд ли она захочет со мной встретиться,- и рассказала ему
о своем последнем свидании или, скорее, столкновении с подругой.
     Он выругался.
     - Вот шлюхи! Думают только о себе! Сами исподтишка во всем участвуют, а
как  до  дела доходит,  невинны, как кролики! Не может,  видите ли, сидеть с
тобой рядом - это ж надо придумать!
     - Ты думаешь, Кашен может помочь тебе?
     - Если захочет? Уверен!  Он продался  русским  еще тогда, когда  поехал
туда в первый раз. Зачем, ты думаешь, он приглашал тебя в газету?
     - Познакомиться с юным секретарем района.
     - Да жди!  Он  уже  смотрел на  тебя  вполне  определенным глазом: чтоб
составить мнение! И передать кому надо, если спросят.
     - А Марсель? - Рене не хотелось бы, чтобы  и ее подруга,  пусть бывшая,
тоже участвовала в заговоре.
     - А это вечная при отце секретарша.  Ему  приглашать неудобно - она  за
него это делает. Это ж высший  свет -  тут все имеет смысл, ничего просто не
делается. Ты с ней училась?
     - Училась короткое время.
     - Она окружена была всякой модной швалью - так ведь?
     - А ты откуда знаешь?
     -  Это все знают. И это тоже объясняют высшими соображениями.  Все ясно
как день. Вот  я  и  пишу ей: может,  захочет снова увидеть,  попросит  отца
вызволить меня отсюда. Мы с ней недоспали,- совсем уже цинично прибавил он.
     - Ты с ней или  она с тобой? -  Рене вынуждена была спрашивать в том же
духе.
     - Это обычно обоюдно. Значит, наотрез отказываешься?
     Она опять не сразу поняла, что он имеет в виду, поэтому помедлила.
     - Наотрез.
     - А говорила, до первого несчастья,- напомнил он.
     - Значит, только свои несчастья  имела в виду.  Слушай,- и Рене, прежде
чем уйти, спросила  (добрый ли ангел  это  ей  напомнил  или злой -  это как
смотреть  на вещи):  -  Тебя сослали  сюда, ты съехал, но обо мне ты мог  бы
подумать?
     - Я о тебе только и думал,- напыщенно сказал он, полагая, что она имеет
в виду их интимные отношения.
     - Я не о том, что  ты думаешь. Через тебя я должна была  связываться  с
Казимиром. Если ты это еще  помнишь... Ты  уехал, канал c  тобой закрылся. А
вдруг понадобится.
     - Господи,  вот  ты о  чем. Был  где-то. Подожди, кажется,  в  записной
книжке,- и полез в китель, висевший на стуле в его каюте.
     - Ты такие вещи в записной книжке держишь?! - изумилась она.
     - А где же?.. Вот. Перепишешь?
     -  Дай  мне  эту  страничку: я ее  уничтожу...  Все,  Огюст. Телефон  я
запомнила, письма Марсель взяла, деньги тебе отдала, давай прощаться.
     - Давай. Извини, если что не так. Все-таки я был первый мужчина в твоей
жизни. Тебе не очень плохо со мной было?
     - Не очень.
     - Я рад этому,- и, сентиментальный, растрогался...
     Она   не  остановилась  в  гостинице,  хотя  имела  на  это  право.  Ей
исполнилось восемнадцать: это  было далеко до французского,  в двадцать один
год, совершеннолетия, но она  могла  уже путешествовать  без родителей.  Вот
вступить в армию  без их обоюдного  согласия она могла только в двадцать, но
Красная Армия не  учла этого при вербовке. В  гостиницу она не пошла, потому
что  теперь, когда  она могла  свободно  жить  в них, они стали  казаться ей
подозрительны. И метрдотели при  входе и дежурные на этажах - все глядели на
въезжающих пристальными, въедливыми глазами,  распределяя  их по известным и
немногочисленным разрядам путешествующих, и  те, кто не попадал  в эти узкие
категории, становился предметом  любопытства, что до добра, как известно, не
доводит.   И   за  гостиницу  ей  бы  не   заплатили:  ее  поездка  не  была
санкционирована. Поэтому она пошла на вокзал и села в парижский поезд.
     По  дороге,  вопреки  обыкновению,  она прочла  письма  Огюста.  Чужой,
незнакомый ей человек глядел на  нее  из  этих писем, и она не знала, чему в
них  верить,  чему  нет.  Они  относились  к  разному  времени  и менялись в
зависимости от настроения пишущего.
     "Спасибо  приятелям, которые пусть  несправедливо,  но  вывели меня  из
рядов  активистов (!),-  писал  он в  одном  из  них, и это  были его  знаки
препинания.-  Наконец-то  я  не хожу больше  на эти  собрания рядовых членов
партии,  на  эти  коллективные мастурбации бойцов, где поступки  прячутся за
дискуссиями.  Великая  нищета  нашего  великого движения! Теперь  я  снова в
действии. Я на борту, я доволен сделанной мной  работой, меня радует доверие
парней,  мне  легко от  самой грубости  и первозданности  нашего  судна,  от
свинцового сна, который овладевает нами, несмотря на клацание дверей наверху
и танец книг между полкой и умывальником..."
     Потом начинал жаловаться:
     "В  узкой, как  наша,  клетке  способности к  наблюдению,  чувствованию
усиливаются  невероятно и  начинают  беспокоить  мозг,  возрастая вместе  со
скоростью  наших  суден,  с  шумом  машин,  которые  начинают  петь какую-то
монотонную  песнь  с изменчивым ритмом, но кажется, произносят одни  и те же
фразы,-  это  ужасно! Я отчетливо слышу в течение всей ночи слово да-кти-ло!
да-кти-ло! - прекрасно оркестрованное и артикулированное!.."
     Она  нашла и себя  в них. Он сочувствовал ей и  писал  Марсель о том, с
каким восхищением она к нему относится:
     "Я  вспоминаю  со  светлым чувством  о  днях, проведенных  мною  с моею
монголочкой  в Медоне. Это было прекрасно! Так живите же, Марсель!  У вас  у
обеих  примерно один  возраст  - пользуйтесь  счастьем маленьких вещей,  тем
счастьем,  которым она пренебрегла в первый год  нашего знакомства и которое
открыла для себя с первых дней нашей связи..."
     Тут  Рене разозлилась и читать перестала.  Письма можно было выбросить,
но  она обязалась доставить  их по  адресу. В  отношении надежности доставки
корреспонденции ей не было равных и среди почтовых профессионалов.
     Она вышла на Лионском  вокзале.  Было 7-е мая 1932  года. Вокруг царило
странное  возбуждение  -  не  обычная суета  и  сутолока  вокзала,  а  нечто
предгрозовое, нервное и порывистое: почти паника.
     -  Что случилось? -  спросила  она  первого  попавшегося  ей прохожего,
торопившегося к выходу.
     - А вы не знаете?! Война! Россия напала на Францию!

24
     Шестого мая 1932 года белоэмигрант Горгулов убил выстрелом из пистолета
Президента Франции Думера  - при  посещении  последним выставки.  Причины  и
мотивы этого террористического акта остались не выяснены, но в таких случаях
важны  не сами  действия, а  их истолкование людьми  и  вытекающие  из  него
последствия. Горгулов сразу  же  после задержания  заявил,  что  убил  "Отца
Республики", чтобы подвигнуть  Францию  к действиям  против Страны  Советов.
Председатель   совета   министров   Тардье,  главная   фигура   в  тогдашнем
политическом мире Франции,  обвинил  убийцу  во  лжи  и объявил его  красным
агентом, а доказательством  тому привел абзац из "Юманите", которая в первый
день  после случившегося,  не имея  времени в чем-либо разобраться,  назвала
Горгулова  белогвардейцем:  газета по меньшей  мере  знала о том, что должно
было  случиться,-  таков был  вывод  многоопытного политика. Красная  пресса
доказывала,  что Горгулов - бывший офицер  Шкуро и Деникина,  мелкий помещик
или,  скорее,  хуторянин  с  Кубани:  мать  опознала   его  по  фотографиям,
присланным  из  Франции - но  это  простое объяснение  никого не устраивало.
Горгулов был еще и помощником Савинкова  и генерала Миллера, стало быть, был
причастен к  разведкам,-  он мог  быть  двойным агентом и  тогда  дело пахло
провокацией: с  чьей стороны, это нужно было еще  выяснить,  но  каждый  уже
судил, как  ему  нравилось.  Может быть,  это  была просто  безумная выходка
человека, уставшего жить в чужой  стране и имевшего оружие для осуществления
своих бредней, но в любом случае поступком его  воспользовались те, кому  он
был выгоден. Сразу  же,  тоже без  подготовки (полиция  всегда была готова к
этому), началась охота за  коммунистами. Жандармы совершали плановые облавы,
обыски в домах подозрительных, превентивные  аресты активистов. Рене поехала
после вокзала домой - мать, ждавшая ее на пороге, выбежала ей навстречу и на
улице,   перепуганная  насмерть,  сбившимся  голосом  зашептала,   чтоб  она
немедленно уходила, потому что ночью были полицейские и забрали ее бумаги. В
лице Жоржетты  был страх, который всегда жил в ней  в последнее время: страх
за  семью  и  за  будущее,  но  в  этот  день  безудержный,  панический,  не
допускавший ни малейшего  промедления: Рене  не  могла даже зайти в дом, где
грозившая  ей  опасность  могла перекинуться  на  других  членов  семейства.
Впрочем,  ее не  нужно было молить и упрашивать:  она сама меньше  всего  на
свете хотела попасть в тюрьму, в лапы полиции.
     Она вернулась в Париж  и попыталась связаться  с Шаей. Все его телефоны
молчали, лишь в одном неизвестный  женский  голос начал допытываться, откуда
она звонит и что передать Шае. Она постаралась забыть этот номер и позвонила
Казимиру, чей телефон  она так  удачно, как ей сейчас  казалось, в последний
момент  выведала  у Огюста. Этот оказался  на месте. Сам он  не  смог  с ней
встретиться: на это не  было времени,  но направил  ее  в  семью  парижского
товарища, согласившегося принять на время преследуемую  активистку и  укрыть
ее от полиции.
     Она  прожила  в  этой семье две недели. Хозяин, в  прошлом  профсоюзный
деятель,  жил на покое с женой и  сыном, которого, слава богу, дома не было.
Встретили ее  настороженно, но  поначалу  сносно: даже  угостили праздничным
обедом,  как  это было принято в  семье человека,  приглашавшего  в  прошлом
коллег  из других регионов и отраслей  промышленности.  На ужине тактично не
говорили о  делах и  положении невольной гостьи, но  много -  о стране и  ее
видах  на будущее. Тон разговору задавал хозяин: он  если  и  слушал  мнение
Рене,  то продолжал затем говорить так, как если бы  она его не высказывала.
Он  пострадал в  свое время от сектантских нападок,  не мог забыть их, ругал
почем  зря  Трента, теперешнего Барбе  и  многих  других, и  суть его  речей
состояла в  том, что  партия слишком  увлеклась  подпольной и  международной
деятельностью - в  ущерб  экономической  и  общенародной (тут  он  с  особым
смыслом глядел на Рене, а та старалась не видеть этого).  В  конце обеда  он
все-таки  спросил  ее,  довольно  хмуро   и  неприветливо,  что  такого  она
натворила,  что  ей  приходится скрываться. Рене не долго думая сказала, что
была связным с Коминтерном, перевозила его депеши и протоколы.
     - Знаю  я их, в  Коминтерне  этом!  - сказал  он так, будто  она с  ним
спорила.- Ничего в них толкового не было, и относились они к нам как раввины
к малолетним  в  хедере: он не  любил еще  и евреев. Он сидел  за  столом  в
рубашке  и  подтяжках и  закончил ужин тогда, когда счел это нужным, сказав,
что ему нужно перед сном прочесть "Юманите". Жена его помалкивала, словно не
имела ни о чем своего мнения, но  это  не помешало  обоим долго и недовольно
препираться из-за нее в ее отсутствие.
     Первая встреча не  радовала, но  хуже было то, что  она не знала,  чего
ждет, и не могла связаться с Казимиром, который сказал, что сам  разыщет ее,
когда придет время. Обстановка  во Франции накалялась, и с ней - атмосфера в
благопристойном на  вид  семействе. В таких  случаях все решают мелочи, а их
было предостаточно.  Хозяин получал "Юманите"  на дом,  Рене  безумно хотела
знать,  что делается в стране, он видел это, но нарочно не давал ей газету и
держал  ее  за завтраком  так, чтоб на  Рене  смотрела  последняя,  наименее
интересная  для нее страница, заголовки  же читал вслух  на  выбор,  утаивая
самые важные.  Дочитав газету,  он складывал ее  и шел к  себе,  говоря, что
хочет еще раз просмотреть ее, проштудировать отдельные места, прочесть между
строк то, что написано не для всех, а лишь для посвященных,- надолго  уносил
к себе в спальню, а  соваться туда  ей, конечно, было нельзя, и она не могла
взять  газету даже  тогда, когда он  засыпал, о  чем она узнавала  из храпа,
который быстро начинал оттуда раздаваться. Он невзлюбил ее -  почему, она не
знала: может быть,  относился  так к новому поколению, которое его выжило  и
противостояло  его сверстникам, или  был  убежден  в том,  что она заодно  с
догматиками  и сектантами,  попортившими  ему крови,- только более  умная  и
образованная,  чем они, и, стало быть, более опасная. У  его  жены было  еще
меньше оснований любить ее  и  жаловать, и она  пилила  ее на другом фронте:
учила, что можно брать  на кухне и чего нельзя и, главное, куда класть какие
вещи после пользования  ими; Рене всегда ошибалась  -  даже тогда, когда все
делала  правильно. Она не знала, как  угодить хозяевам: мыла посуду, чистила
овощи, убирала комнату - стала на время их наемной служанкой, ограниченной в
правах и в передвижениях.
     Во  Франции между тем назревали грозные  события. Четвертого  июня было
возбуждено   дело  против  секретаря  Коммунистической  молодежи,   которому
предъявили  известное   обвинение  в   подстрекательстве  военнослужащих   к
неповиновению.  Убийство  Думера  придало  старым  наветам новую  остроту  и
грозило, в случае присоединения статей  о насильственном  свержении  власти,
длительной каторгой или высшей  мерой наказания. 15-го,  вопреки полицейским
угрозам, состоялся Седьмой съезд молодых коммунистов. Раймон Гюйо, живший на
нелега