опадает
человек  со  стороны,  кому  разговоры  и  поведение  его  участников  могут
показаться  смешными, и те заранее ограждаются от него таким  барьером.  Ив,
правда, поглядел на нее иначе, подозрительно, но он так относился и к самому
Жану, и  Рене просто передалась частица этой неприязни. Речь в  тот день шла
об  участии  или  неучастии в общей забастовке, приуроченной  к празднованию
Первому  мая.  Ив  настаивал на том, что это не может обсуждаться, поскольку
соответствующее решение уже принято в  верхах и необходимо лишь действовать,
и по  возможности  -  решительнее;  Жан  же стоял на  том,  что  надо прежде
посоветоваться  с  рабочими  и  обсудить все наново:  именно  за  это его  в
руководстве и недолюбливали.
     - Объявить забастовку нетрудно! -  горячился он.- А  как  потом из  нее
вылезть?!  В  прошлый раз на  шинном так ничего  и не  добились, а последние
штаны с себя  спустили! Дома жрать нечего, жена  и дети волком глядят, а все
для чего?! Чтоб через месяц десять су к дневному заработку прибавили? Так их
год наверстывать  надо - если считать, что потеряли! Мы же в своей стране не
хозяева! Живем как приживалы! Сколько кинут нам, столько и слопаем! Бузим, а
решают  те,  кто  у кормушки!  А нам  - не пройти, не проехать:  как  мне  в
прихожей, когда я домой возвращаюсь,- верно, Рене?
     Пример  (или  запоздалое извинение  с его стороны)  был  неудачен. Рене
могла  бы и обидеться, но логика классовой борьбы увлекла ее, и она не стала
спорить.
     - Я  не понимаю! - Ив стоял  на своем.- Что  из этого следует?  Чего не
надо? Бастовать вообще  - или  бастовать так,  чтоб не остаться  у разбитого
корыта?  Партия говорит, что одними экономическими  требованиями  ничего  не
добьешься.  Надо брать  быка  за  рога и делать это немедленно.  Русские вон
денег  не  просили, а взяли  власть в свои руки и выгнали хозяев  к такой-то
матери - так у них, кажется, говорится.
     - А на какие шиши  жить при этом? - Дени был  самый большой оппортунист
во всей этой компании.  По  этой причине он не  был принят в члены партии, а
все ходил в кандидатах. Ив терпеть его не мог и то и  дело спрашивал у Жана,
на каком  основании  Дени  ходит  на  собрания ячейки, но Жан стоял за  Дени
горой: они не первый год ходили в приятелях.
     - Партия поможет,- пообещал Ив.- В прошлый раз суп раздавали.
     - Ну если  суп  только,-  неопределенно протянул Дени.- Гороховый? -  и
невпопад засмеялся.
     Ив разозлился.
     -  Еще и  сэндвичи  были!  Знаете, сколько  денег нужно,  чтоб  каждому
забастовщику выдать по сэндвичу?!  Это ж наши деньги, пролетарские! У нас их
немного  - хорошо  Россия помогает сколько может.  Хотя они сами сейчас не в
лучшем  положении.  Вся капиталистическая  Европа против  них  -  и  ничего,
держатся! Потому что не  считают, как мы, что во  что  обойдется, а  сначала
действуют, а потом считают убытки! - Рабочие на  противоположном конце стола
поникли,  приниженные,   головами.   Они  любили   Россию:  за  воображаемое
исполнение их надежд и  мечтаний,  но  когда все время тычут в глаза одним и
тем же примером, симпатий поневоле убавляется.- И потом!  - продолжал Ив, не
замечая,  как  всякий догматик,  обратного  действия  своих слов.- Почему мы
говорим только  об экономических требованиях? Первое мая - это прежде  всего
политический  праздник, и мы  должны провести  его  под флагом  политических
лозунгов и требований. Сакко и Ванцетти - вот наши герои сегодня, мы  должны
воздать должное им и напомнить всем о пролетарской солидарности!
     - Нас уговаривать не надо.- Жан был недоволен тем, что Ив берет на себя
ведение  собрания: для этого  был  он,  секретарь, избранный ячейкой.- Мы за
рабочую солидарность - иначе бы и ноги нашей здесь не было. Верно, Мишель? -
обратился он  для  разрежения атмосферы к хозяину кафе,  который недоверчиво
прислушивался к тому, что говорил Ив: времена были крутые, и то, что тот так
легко пускал на  ветер, с такой же легкостью подпадало  под статьи  закона.-
Что ты кислый такой?
     - Да не пьете ничего - поэтому. Вино киснет, и я с ним вместе.
     - Это ты не  напрасно - мы свое наверстаем,-  успокоил его Жан.- Не зря
рядом с этими  бочками  сели: чтоб  не забывались.- Его  друзья оживились  и
заулыбались: вино  возвращало их к бренному существованию и уводило прочь от
метафизики.- А ты что написала? - обратился он с той же увеселительной целью
к падчерице.- Мы о тебе совсем забыли.
     - Все! - примерной ученицей отвечала та.- У нас в школе учителя говорят
быстрее.
     - И ты за ними записываешь?
     - Запоминаю - потом записываю. Так короче получается. И понятнее.
     - Ладно. Дома посмотрю, что ты там настрочила.
     -  Я б тоже хотел взглянуть,- вмешался  ревнивый Ив.-  Прежде,  чем это
пойдет наверх.
     -  Вот мы отчет составим, тебе  покажем, а  пока пусть работает,- и Жан
распустил собрание. Последнее слово оставалось за ним - он ревниво следил за
этим и не  давал Иву поблажек.-  Иди домой,- сказал он Рене.-  А мы  немного
задержимся. Скажи матери, что ненадолго...
     - Ну и как тебе наше собрание?  - спросил он, когда чуть-чуть  навеселе
явился домой к вечеру. Голос его был благодушен - чтоб не сказать приветлив.
     - Понравилось,- сказала Рене.
     - Отчет составила?
     - Написала. Будете читать?
     - Нет, конечно. Что я, не помню, что говорили? А чем тебе понравилось у
нас?
     - Думали о других. О себе не говорили.
     - Разве?..- Жан думал иначе, но возражать не стал.- А бастовать надо?
     -  Надо.  Хозяев  надо  учить.  Чтоб  не  зарывались.  Пусть делятся  с
другими.- Рене была неумолима: тот, у кого нет своего, легко раздает чужое.
     Жану это почему-то  тоже не  понравилось, он почувствовал намек на иные
обстоятельства, но снова не подал виду.
     - Видишь, какая ты  способная... Ладно. Будешь у нас за протоколиста. И
за  ходячий справочник тоже...- И  Рене  не поняла,  звучит ли в  его словах
похвала или издевка. Но и то, что он перестал  осуждать  ее в открытую, было
для нее победой.


4
     Дальше -  больше. Рене  оказалась  ценным прибретением для ячейки.  Она
умела не только записывать речи других, но и разбираться в трудных текстах.
     Партия   требовала  от  своих  членов  штудирования   классиков  -  как
посредством самообразования, так и через  общее чтение в  партийных вечерних
школах. Жан  и его приятели уже одолели "Манифест коммунистической партии" -
с  его  блуждающим по  Европе призраком. И это  было непросто,  хотя в целом
доступно,   но  сверху   затем   спустили   "Происхождение  семьи,   частной
собственности и государства", и  тут-то  все стали в  тупик: с какой стороны
подойти к этой глыбе и как за нее взяться. В руководстве Парижского региона,
видно, сидел педант из  интеллигентов, считавший, что надо начинать с нуля -
с Адама и дня мирового творения. Он даже сказал Жану, чтоб его подбодрить:
     - Читается, как роман. Я вчера листал до полуночи...- И  Жан взял книгу
со смешанным чувством страха и уважения...
     С  одной  стороны,  было,  конечно,  заманчиво  сразу,  в  один  заход,
покончить  с семьей, с частной собственностью  и государством, чтоб потом  к
ним не возвращаться, с другой...
     - Мудрят  наверху,-  пожаловался Жан,  сидя  вечером  в узком  семейном
кругу,  к которому присоединилась уже четырехлетняя Жанна.  Он  обращался  к
Жоржетте, но рикошетом метил в падчерицу.- Энгельс этот. Видно, тот еще гусь
был!  - не  удержался он, отдавая дань своей мятежной натуре.-  Наплел с три
короба  -  ломай  теперь  голову...-  Он  неловко  вытащил  брошюру, которую
приготовил для случая, и посмотрел на Рене, взывая к ней о помощи.
     Рене  в  последнее  время  осмелела  и если не принимала  еще участия в
семейных обсуждениях, то и не сидела уже  скосив глаза  в тарелку. Она ждала
подобных просьб:  так  удачно прошедшая семейный  экзамен  гувернантка ждет,
когда ее снова о чем-нибудь спросят  - чтобы быть готовой еще раз блеснуть и
на все ответить. Жанна на что была мала, и та уловила происшедшую перемену и
теперь,  вместо  того  чтобы докучать  матери, стала  одолевать  расспросами
сестру  - как более дельную и доступную советницу. Рене охотно занималась  с
нею: с тех пор, как она публично объявила, что ей ничего в доме не нужно, ей
стало проще иметь дело  с  ними  со всеми. Только с матерью у нее оставались
кое-какие, понятные в ее возрасте, обиды и недоговоренности.
     - Посмотреть? - спросила она Жана.
     - Посмотри, конечно,- поспешил  сказать  он.- Расскажешь потом. Времени
нет читать  ...- Затем поскучнел, одумался: -  Хотя все равно не знаю, что я
со всем этим делать буду. Надо же будет потом все ребятам рассказать.
     - Я и расскажу,- обещала Рене.- Могу занятие провести. Я делала это уже
с отстающими ученицами.
     Он изумился:
     - Так это в школе, а в ячейке?!
     - Какая разница? - резонно возразила та.- В классе или у вас. Главное -
какая книга...
     Книга оказалась трудной и для нее: слишком много в ней было наворочено.
Она решила  - в соответствии с замыслом  автора  - разбить ее на три части и
ограничиться на первом занятии происхождением семьи,  которая все-таки людям
ближе  и  понятнее. Она  въелась  в текст,  вызубрила наизусть все возможные
сочетания  первобытного свального  греха и  кровосмешения  и  через  три дня
объявила отчиму, что тот может назначать день сходки.
     - Все прочла?! - Жан не поверил ушам.
     - Прочла все, но подготовила только про семью.
     Он засомневался.
     - Это зря. Надо бы все  сразу. Чтоб больше к этой мути не возвращаться.
Второй   раз   не  выдержат,-  пояснил  он,  но  вынужден  был  отступить  и
подчиниться:  - С  другой стороны, и правда:  все  сразу  не получится. Каша
выйдет... Ладно. Соберу я свою бражку...
     Пришло много народу: вдвое-втрое больше  против обычного. Жан оповестил
кого мог лично и повсюду расклеил  написанные от руки афишки,  извещавшие  о
публичном  изучении  работы  Фридриха  Энгельса  и  о  том,  что  его  будет
разъяснять и комментировать Рене Салью. Это была фамилия  отчима, а для Рене
- первый в ее жизни псевдоним. Выгоден он был обоим: ей не нужна была лишняя
огласка,  а  Жану  было  лестно,  что у  него такая  способная  и  грамотная
падчерица.  Члены ячейки пришли с женами и с приятелями,  которые привели, в
свою очередь, супруг и подружек: развлечения в Стене, как уже было  сказано,
были  нечасты,  и народ охотно откликался на каждое. Чтение  великой  работы
состоялось  в  том же  кафе: оно  использовалось  ячейкой  на все лады - как
сменная  площадка в  нынешнем цирке.  Хозяин пришел  по этому поводу в самое
скверное  расположение   духа:  попробовал  выставить  на  прилавок  бутылку
красного, но его тотчас осадили - вино было не к месту и не ко времени. Рене
посадили за отдельный  столик, где она,  по  обыкновению  своему,  аккуратно
разложила брошюру и собственные к ней комментарии, сама же, в ожидании знака
от отчима,  чинила  карандаши и наблюдала за  аудиторией.  Народ кругом  был
простой  и непритязательный;  некоторые пришли прямо с завода, от  них пахло
рабочими  спецовками,  смесью  металлической  пыли  с  машинным  маслом. Она
почувствовала себя  во главе этих работяг: если  не Жанной  д'Арк с мечом  в
руках и  в доспехах на холщовую  рубаху,  то Ариадной, факелом знаний в руке
указывающей дорогу из запутанного лабиринта жизни...
     Она никого в зале не знала, но это не мешает, а скорее помогает лектору
сосредоточиться.  С   одним   она   все  же  была  знакома.   Это  был  Жак,
семнадцатилетний парень  с  их  улицы,- веселый,  с лукавым  круглым  лицом,
которое еще  больше ширилось в  улыбке всякий  раз,  когда  он  обращался  к
понравившейся  ему  девушке,  а  поскольку  нравились ему  все  девушки  без
исключения, то и улыбка, можно сказать, не  сходила с его скул, бескрайних и
любвеобильных. Рене ему тоже  была по душе, и он  не  раз останавливался  на
улице, чтоб поболтать с ней, явно выделяя  ее в этот миг среди  всех прочих.
Рене была серьезная, не расположенная к флирту девушка, и никому в голову не
приходило ухаживать за ней  - одному Жаку все было нипочем, он мог влюбиться
и  в  особу строгого поведения. Рене была признательна ему за это, хотя и не
отвечала ему взаимностью.  Впрочем, в последнее время  (это  было  настолько
известно,  что дошло  и до Рене,  обычно далекой  от  уличных  сплетен),  он
увлекся Жозефиной, приезжей савояркой,  работавшей  на  фабрике под Стеном и
жившей в общежитии. Он пригласил ее на чтение  Энгельса - и сам только из-за
нее и пришел, но Жозефина подвела его, и он сокрушался вслух:
     - Ну что за девушка?! Как что-нибудь попроще: под ручку пройтись или по
бульвару прошвырнуться, так согласна, а как что посерьезнее, так на тебе!..
     На самом деле все было наоборот: Жозефина, искушенная в жизни и в любви
девушка,   наслышанная  о  характере   и   повадках   своего  приятеля,   не
разменивалась  на  мелочи и отказывала  ему именно в  том, что сам он считал
делом самым естественным и незначительным. Именно поэтому он  и позвал ее на
Энгельса:  как  на  нечто  достойное  и  возвышенное,  но  она  и  Фридрихом
пренебрегла, не удостоила его вниманием. Жак был  сильно раздосадован этим и
снова начал поглядывать  на Рене, всерьез думая над тем, чтобы дать отставку
чересчур разборчивой подруге, не являющейся даже на такие свидания, как это.
     - Чтоб я  еще  раз с ней  связался! Ни  на что  рассчитывать нельзя. Не
хочет даже лекцию послушать, ума набраться.
     - Да у нее небось стирка,- сказал сосед.- Им  воду раз в  неделю греют.
Она в общежитии живет?
     - Жозефина?
     - А кто еще? У тебя, гляжу, большой выбор.
     -  Нет  никакого выбора! - соврал  он.- Какая  может быть стирка, когда
такого   человека  изучаем?!  -  и,  приободрившись,  особенно  выразительно
поглядел на Рене, так что та не поняла, относятся ли его чувства к ней или к
Энгельсу.
     Отчим подал  знак. Рене встрепенулась, уткнулась в  лежащие  перед  ней
бумаги, вцепилась в них, как  орел в  жертву, которую забыл  на время, но не
переставал держать в когтистых лапах. Она заранее решила не мудрствовать, но
следовать в  изложении  за автором, который, как известно всякому  читавшему
этот труд,  делил историю человечества на три ступени: дикости, варварства и
цивилизации. Происхождение семьи  терялось  в седине  веков,  но  седины эти
сохранились в отдаленных уголках земли, и это позволило  кое-кому приступить
к их изучению. Рене начала с кровно-родственной семьи у ирокезов. Она широко
пользовалась  дословными цитатами: этому ее учил  преподаватель  литературы,
любивший свой предмет и говоривший, что лучше классиков все равно не скажешь
и что надо лишь читать с хорошо поставленной дикцией:  чтоб выразительностью
интонаций и патетическими переливами в голосе оттенять наиболее важные места
и фразы священного текста.
     - "Здесь все деды и бабки являются друг другу мужьями и женами,- следуя
его  совету, нараспев, приятным  голосом читала  Рене, дружелюбно  оглядывая
слушателей.- Их дети, то есть отцы и матери, и потом дети третьего поколения
-  это третий круг  общих супругов, правнуки -  четвертый. Братья и сестры -
родные, двоюродные  и более далеких степеней родства -  все  считаются между
собой братьями  и сестрами и уже в силу этого - мужья и жены  друг другу"...
Непонятно?  Я  тоже сначала  не  понимала, но  потом все нарисовала и  стало
ясно...- и показала аудитории схемку со множеством стрелок,  направленных  в
разные стороны,  которые скорее запутывали, чем проясняли положение.- Тут, в
общем, все друг другу и супруги и родители. Это пока что стадия дикости...
     Слушателям стало не по  себе, они заерзали и поежились на своих местах.
Все  были  ошеломлены и  обескуражены  выплеснутой  на них  картиной древних
нравов  и, непривычные  к  подобной  гимнастике  ума,  напрочь запутались  в
слишком темных  тогдашних  родственных отношениях. Более всего, конечно,  их
смущало и задевало то, что двенадцатилетняя  девочка так  свободно чувствует
себя  в  этой  безнравственной  стихии: моральное  чувство  не позволяло  им
вникать в ее разъяснения.  Нашелся, правда, один,  совесть  которого была не
столь чиста, как у прочих.
     - Это бывает,- снисходительно и многозначительно сказал  он.- У нас был
один - жил со свой сестрой. Каждый год уродов рожали.
     Это переполнило общую чашу терпения. На него  зашикали как на виновника
всех бед и самого текста, и жена разозлилась первая:
     - Да замолчи ты! Нашел чем хвастать!
     - Я не хвастаю, а к разговору.
     - К разговору! Постеснялся бы докладчицы!
     - Да она сама это говорит. Не слышала что ли? Энгельса  пересказывает,-
на что  жена ничего уже не  сказала:  чтоб не обидеть - не Энгельса: он  был
безнадежно скомпрометирован  своим трудом -  а порядочную на вид девушку, но
мужа наградила длинным памятным взглядом: поговорим, мол, об этом дома.
     Никто более  ничего  не  сказал, но все молча с ней согласились. Доклад
потерял поддержку зала и повис в воздухе - слушали его плохо. Жан заступился
за падчерицу:
     - Что-то вы  слишком быстро  скисли.  Сами  ж говорили,  надо  во  всем
разобраться. Кто  виноват,  что тут, оказывается, такое творилось. А я и  не
знал  ничего. Надо было  это  в  стороне оставить,- с запозданием попенял он
Рене.-  Там  много  всякого.   Кроме   семьи  еще  частная  собственность  и
государство,- уже  с иронией перечислял  он, обретая свойственную  французам
насмешливость.- Скачем по верхам, а с чего началось, не ведаем.
     - Не с потопа же начинать? - усомнился его приятель Дени: он  хоть и не
был  членом  партии,  но  не  пропускал   ни  одного  мероприятия  ячейки  -
присутствовал  на  них  в  качестве  ближайшего  друга Жана  и  оказывал ему
всяческую помощь и поддержку, хотя оба при этом постоянно спорили.
     - А почему нет? - не уступил ему Жан.- Если с него все начинается.
     - С ирокезов? Или как их там?
     -  Ну  да.- Жан  сам не  знал, как звали  древних  многоженцев, но  как
секретарь  ячейки не мог  показать этого.- Первобытные  люди, словом.  Что ж
делать, если у них жены были общие?
     -  Этого не  хватало! - разозлилась  одна из гостий, вспомнив по  этому
поводу распространенные байки о коммунистах.- Скандал какой! Жены общие!
     Ив, присутствовавший  на собрании, вынужден был вмешаться,  чего прежде
не хотел  делать. Он не  хотел и приходить  сюда: для  него чем  больше было
народу, тем невыносимее - но и не придти тоже  не мог: надо же  было кому-то
наблюдать за всем - нелицеприятным, жестким взглядом догматика.
     - Никто не  думает вас обобществлять! - негнущимся, как из кости или из
металла, голосом отрезал он.- Это гнусная клевета на нашу партию! - Но он не
внес успокоения  в смятенные  умы - напротив,  всем стало на душе еще гаже и
муторнее.-  Давай кончай с  этим,- подторопил он Рене, видя, что учеба пошла
по ложному пути.- И поменьше подробностей. Главное - суть дела, эксплуатация
человека человеком.
     -  Так у Энгельса,- защитилась Рене  и  рассказала о нравах, царящих  в
джунглях Австралии. Тут слушатели и вовсе ужаснулись:
     - Кошмар какой! И зачем их поддерживать? Колониалистов этих? Пусть их и
дальше эксплуатируют!
     Это был выпад в сторону Ива, и он вскинулся торчком:
     - Ничего это не значит!  Если они отстали в развитии, то это только  по
вине  эксплуататоров. Колонизаторов  иными  словами.  Не  надо  путать  их с
жителями колоний. Борьба с колониализмом была и остается краеугольным камнем
нашей  политики. Тут слишком много народу,-  выговорил  он  Жану.-  Не  надо
приглашать  всех подряд на такие важные  и  плохо  обговоренные мероприятия.
Женщин  много,-  прибавил  он  вполголоса:  партия  стояла  за  максимальное
вовлечение женщин в общую борьбу,  ему не хотелось прослыть ретроградом,  но
женщин  он,  надо  сказать,  недолюбливал.-  Женщинам  над