случае любовных неудач и заранее  довольствовались невинным  флиртом:
она была дочерью директора газеты, и их искательства, со всеми поправками на
время, место и идейные разногласия, повторяли в чем-то отношения приказчиков
с дочерью хозяина.
     Впрочем,  любовь  не играла большой роли в  этом кружке,  а была скорее
данью возрасту  и  приличиям - только Серж  был увлечен Марсель  больше, чем
следовало. Члены  кружка  были  заняты  политикой и  искусством  - в  разных
сочетаниях  и взаимопреломлениях  этих  двух важных  ипостасей  общественной
жизни  и  деятельности.  Здесь  охотно говорили  о концертных и  выставочных
событиях   сезона   и   мечтали   об   особой  коммунистической  газете  или
еженедельнике  левого толка, в  которых могли  бы  заняться этими  желанными
предметами без оглядки на число строк и на ворчливого французского рабочего,
который больше всего  на свете не любил, чтобы ему кололи глаза невежеством,
и  потому, руками преданных ему редакторов, не допускал в свою  газету того,
что было выше его понимания. Журналисты даже распределили между собой отделы
будущего журнала:  Марсель брала  на  себя музыку, живопись и  новинки афиш;
Серж - связь деятелей  искусства с детьми  и с рабочими коллективами (потому
что о них тоже нельзя забывать, а он в этой компании был самый совестливый);
третий,  Венсан,  отвечал за литературу.  Сам он  писал  бесконечный  роман,
который никому не показывал, и печатал в "Юманите" несложные вирши по случаю
разных событий  и праздников - эти читала уже вся рабочая Франция, но мнение
ее автору  известно не было, поскольку  стихи не были подписаны и составляли
как бы неотъемлемую собственность газеты.
     Все  было бы  хорошо,  но в последнее время это размеренное и  приятное
существование  оказалось между молотом  и наковальней и  стонало под ударами
незваного  пришельца.   Москва   прислала  в   газету  своего   полномочного
представителя и диктатора, грозного  черноморца  Андре Марти, героя  русской
революции,  некогда возглавившего французских моряков, отказавшихся стрелять
в русских товарищей, и отсидевшего за  это срок  во Франции. Он долго  жил в
столице мирового  пролетариата,  засиделся  там  и  горел  желанием  навести
порядок в своем прогнившем дотла и заблудившемся в трех соснах отечестве.
     Началось с того, что он наотрез отказался здороваться с сотрудниками на
лестнице: будто это было не в его правилах или занимало у него слишком много
времени.  Вайяну-Кутюрье, главному редактору газеты, который приготовил  ему
излюбленную остроту о том, что его ругают весь месяц, а в конце его говорят,
что  газета  все-таки  не  так  уж плоха,  в ответ на  это изящное,  не  раз
произнесенное  и просящееся  в историю  бонмо, Марти сказал, с неслыханным в
этих местах цинизмом,  что у него: а)  нет  времени  здороваться в  газете с
каждым встречным и б) отныне и  в  начале и  в конце  месяца будут одни лишь
нелицеприятные  разборы и разгромы написанного, так что пусть он не надеется
на снисходительность (все  это было сказано куда  грубей и проще).  Марти по
характеру  своему был угрюмый и дерзкий боец - тюрьма его нрава не укротила,
а  пребывание  в  Москве  довело  до  совершенства.  Больше  всего  попадало
почему-то Венсану, хотя его статьи  и  стихи  не давали этому повода: Марти,
видно, не  выносил поэтов -  исключая тех, кто написал тексты "Марсельезы" и
"Интернационала"...
     -  Что ему  дались мои  баллоны?  -  удивлялся Венсан,  читая очередные
вымаранные строки.- Чем я теперь колонны зарифмую?..
     Он решил отомстить обидчику и чуть не вылетел из газеты: написал стишок
на  нового  директора.  Эпиграмма,  врученная  Марти  в  кабинете  Кашена  и
зачитанная потом, приватно, коллективу газеты, была такова:
     - "Пила драла дубок.
     Дубок свалился с ног.
     Что дерево? Терпело.
     Пила  ж?  Все время  пела".  (Для перевода  использовано  четверостишие
Жильвика, Guillevic, Executoire, 1947; автор стал в годы войны подпольщиком-
коммунистом.- Примеч. авт.)
     - Что за галиматья?! - вскричал моряк-редактор.- Я уже не спрашиваю про
рифму и размер, но кто здесь дубок и где пила?! Это что, личные намеки?
     Венсан сделал неуклюжую попытку оправдаться:
     - Это все надо понимать фигурально. Я думал, вы оцените юмор. "Юманите"
- "Юморите": это же где-то рядом.
     - "Юморите"  на главного редактора? Да еще предлагают напечатать в  его
собственном органе! Вы бы отдали ее "Досужему  парижанину", с  которым у вас
такие  прекрасные  отношения!..-  и  оглядел  поочередно  всех  сотрудников,
пропустив  только Кашена,  с которым у  него  были  иные счеты,  решаемые на
другом уровне.- Ищите,  Венсан, работу.  Я  вас  освобождаю от необходимости
ходить в эту газету.
     - Без всякого пособия? - огрызнулся тот.
     -  Венсан! - воскликнула  Марсель: предупредить, чтоб  не зарывался, но
было поздно.
     - Слыхали? Он хочет еще с партии проценты получить. Со своего  вклада в
нее. Или  дивиденды - не знаю, как правильно: в тюрьме подзабыл,  а в Москве
совсем разучился...
     Венсан  весь  испереживался и все  думал,  как уйти -  тихо или хлопнув
дверью,  друзья же посоветовали ему продолжать  ходить на службу. Он  так  и
сделал,  и санкций  не  последовало: Марти ограничился  поперву  внушением и
предупреждением...
     Марсель кипела гневом и даже пыталась создать оппозицию:
     -  Надо объединиться  и спасти газету! Из нее  хотят сделать  церковный
календарь со святцами!  - Здесь, в тесном  кругу друзей, она не стеснялась в
выражениях.- Мне вчера тоже вырубили  три строки  о концерте Шаляпина! Я ему
говорю: это великий  русский бас, а он мне - белогвардеец! Вот когда приедет
ансамбль Красной Армии, тогда и объявим...-  Марсель поглядела с возмущением
и спросила: - Он в самом деле сюда едет?
     -  Слушай  его  больше,-  сказал Серж.-  При  теперешних-то отношениях?
Издевается просто.
     -  И что ему это  дает?  -  оскорбилась во второй  раз,  и еще  больше,
Марсель.
     - Ничего.  Кроме того, что  в очередной раз унизил твоего папашу. Ты не
понимаешь мужчин  -  половина из нас такая.-  Видно, акции Кашена  и вправду
пошли вниз - раз Серж позволил себе назвать его папашей.
     -  Напишите  коллективное  письмо  протеста  -  я его  у себя в  газете
напечатаю,- предложил Ориоль,  который,  сколько ни  ходил в  этот круг, так
ничего в нем и не понял.- Может, подействует?
     - Подействует. Последним ударом  по отцу станет. Обращаться с жалобой в
классово чуждый орган прессы? - Марсель  даже не поглядела в  его  сторону.-
Для Марти это уж точно  будет подарок - лучше не придумаешь.  Будем ждать. А
чего - никто не знает. Во всяком случае, надо держаться сообща. Один за всех
и все за одного, как говорили мушкетеры.
     - А кто взял себе рабкоров? -  простодушно спросила Рене. Ориоль глянул
на нее с острым любопытством: он уже не раз  глядел на нее так  -  остальные
недоуменно пожали плечами.
     - Не знаю,- сказал Серж.- Они не в этом помещении.
     Он  мало что понимал в этой  части дел и вообще  не хотел вникать в то,
что не касалось его лично. Марсель, для которой в отчаянии все средства были
хороши, переглянулась с Рене и сообразила, что вопрос не так уж невинен.
     - Отец,  к кому перешли рабкоры?  - спросила она Кашена, который только
вошел  в  прихожую,   снимал  с  себя   длинное  черное  пальто  и  сматывал
конспиративный шарф,  закрывавший половину лица до  длинных висячих усов. От
ее вопроса он замер, крякнул от неожиданности, медленно повернулся к молодым
людям,  оглядел  всех подряд, выделил неприязненным  оком  Ориоля,  которого
недолюбливал с тех пор, как  тот  посоветовал ему занять  денег  у  русских,
скользнул взглядом по Рене.
     - Не знаю...  Они не  в моем ведении. А кто ими занимается, ей-богу, не
знаю. Не  до них. Давайте-ка я с  вами  переговорю малость - с теми,  кто из
газеты.  А остальные - милости просим, в следующий раз как-нибудь...- Он и в
самые трудные дни сохранял радушие и гостеприимство...
     - Ты  как  всегда попадаешь  в точку,  Рене,-  выйдя на  улицу,  сказал
Ориоль, против обыкновения  серьезный  и вдумчивый.- Может, ты нам  в газету
обо всем этом напишешь?
     - Нет, конечно,- сказала Рене.
     - Огюст не разрешит?
     -  А кто это? - спросила  она.- У меня много знакомых Огюстов.  Кого ты
имеешь в виду? - И он только махнул рукой: в знак отчаяния...
     В этот вечер Марсель, Серж и Венсан должны были пойти на одно из первых
представлений балета  Стравинского "Аполлон  Музагет" в театре  Сары Бернар.
Марсель составляла список того,  что в Париже было достойно их внимания, все
русское занимало в  нем почетное место - и с  ним новый балет  Стравинского.
Серж заметил, что Стравинский  - эмигрант, но хотя  и сказал это с  иронией,
получил от Марсель достойную отповедь:
     - Не будем  большими католиками, чем папа,  Серж. Нам интересен русский
народ,  глубина  его  духа, которая подвигла  его  на  жертвы  и лишения,  а
эмигрант  он  или интеллектуальный  бродяга  -  пусть  это  решают  в  нашем
Секретариате люди вроде капитана Трента! - Догматик Трент был давно списан с
борта партийного корабля, о нем можно было не вспоминать, но Марсель имела в
виду конечно же другого человека.- Будем выше этого! Мне, например, казацкий
хор дал больше, чем все последние резолюции Коминтерна, вместе взятые! - Это
было,   разумеется,   риторическое   преувеличение,  но  его   деликатно  не
заметили...
     Билеты  старались  брать дешевые, на высоких ярусах:  дорогие считались
знаком  дурного тона (музыку лучше слушать с галерки), да и денег на  них не
было. Платили за вход по очереди.
     -  Вот!  -  Серж показал  три билета на  неудобные места, стоившие  ему
месячного сотрудничества  в  "Авангарде".- Я сижу  посередине и  рассказываю
Марсель,  сидящей справа от меня,  что  делается  на  сцене,  Венсан слушает
музыку и потом напевает нам обоим.
     Он старался ради Марсель, но она была не в духе и сказалась занятой:
     - Я не пойду. Рене возьмите вместо меня: ей это будет полезно... У  нас
неприятности дома - мы срочно выезжаем на побережье.
     Серж сильно расстроился. У него, как у всякого влюбленного, были особые
виды на этот вечер - как и на всякий другой тоже.
     -  Мне  б   такие  неприятности  -  чтоб  завтра  на  Средиземном  море
оказаться,- проворчал он, но Марсель была настолько не в настроении, что  не
могла простить ему и этого невинного ропота и сердито выговорила:
     - Это действительно серьезно, Серж! Мог бы и посочувствовать.
     Серж  встрепенулся:  несчастья  любимых   тревожат  нас  больше   наших
собственных.
     - Так я не знаю чему.
     -  Противная история.- Марсель помолчала, преодолевая естественное в ее
положении  внутреннее сопротивление.- У нас  под Ниццей жил  дядя  с теткой.
Дядя давно завещал участок и постройки на нем  отцу. А у тетки свои планы на
них... Дядя на днях умер.  Она даже не  сообщила нам вовремя - надо ехать на
похороны, а  отцу, как назло, нужно на заседание  Коминтерна. И  не ехать  в
Москву тоже нельзя - так даже вопрос не ставится. Поедем мы с матерью, а что
из этого выйдет, не  знаю...  Дом пустяковый,  но участок хороший...  Партия
через  нас влияла  там  на соседних  художников -  они  рассыпаны  по  всему
побережью...  А  на спектакль  пойдет еще  Огюст,-  прибавила она  совсем уж
невпопад: откуда-то извлекла его напоследок, как фокусник из рукава мантии.
     - Что  за  Огюст? -  Серж  насторожился: у  Марсель вечно  были  тайны,
оскорблявшие его сердце влюбленного.
     - Дюма. Из руководства партии. Он очень интересовался этим балетом. Так
что выбирайте, кому идти третьим.
     Серж пожал плечами:
     - Пусть Венсан идет. Мне уже не хочется.
     - А ты билеты покупал? Нет уж. Сиди сам на этой каторге.
     Марсель, чтоб замять неловкость, подольстилась к Сержу:
     - Я ему, кстати, про  твой проект с  пионерскими лагерями говорила - он
сказал, что  можно  попробовать... Что такое "Аполлон  Музагет",  кто-нибудь
знает?-  спросила  она  у остальных,  будто  в  настоящую  минуту  это  было
главное.- Все-таки плохо у нас у всех с общей культурой.
     -  "Аполлон"  - понятно,-  сказал,  приободрившись, Серж.- "Музагет" не
очень.
     - Ладно, я тоже  не знаю. Про "Музагет" я в "Ларуссе" (Распространенный
французский энциклопедический справочник.-  Примеч.  авт.) посмотрю,- решила
Марсель.- Спросила бы у отца: он все знает, но ему не до этого.
     - Из-за дачи на Средиземном море?
     - Из-за  дачи! Из-за  московской  поездки! Каждый  раз как на публичную
порку едет!..
     Огюст  Дюма (он  просил не  путать себя  с  классиком:  у  того фамилия
кончалась на "s", а него на "t") был сотрудником не "Юманите" (хотя и просил
называть себя Дюма из  "Юма"), а  центрального аппарата партии.  В настоящее
время  он  был, кажется, членом  Секретариата: состав  последнего  постоянно
менялся и, в целях  конспирации, хранился в тайне даже от  партии - отсюда и
сомнения на счет его  членства  в этом высоком  органе. Во всяком случае, он
был  связным   между  Секретариатом  и   газетой:  привозил  оттуда  срочные
документы, обвинительные статьи и  пасквили, якобы  подписанные сотрудниками
газеты, так что те наутро с бессильным  гневом  и ужасом дивились на  мнимое
дело рук своих - и  выполнял какие-то  иные челночные  операции, говорить  о
которых  было не  принято. Человек  этот  был,  впрочем, простой, свойский и
компанейский. В прошлом он был моряк, младший офицер военного флота, и в нем
сохранились старые привычки, в которых дух морской дисциплины соседствовал с
мичманской  шкодливостью  и  беспечностью.  Он  щеголял  старым   офицерским
мундиром  -  довольно потертым  и  без  погон;  в  нем  он  чувствовал  себя
свободнее, чем в штатском: легче было и шалить, и подчиняться.
     Они пошли втроем в театр Сары Бернар (той самой, которая  в семьдесят с
лишним  лет  соблазнила  когда-то  Сергея  Есенина)  на  новый  балет  Игоря
Стравинского. Огюст был  уже не в беспогонном мундире, а во вполне приличной
выходной паре с белой рубашкой и галстуком,  но и в штатском оставался похож
на военного:  все  кругом были в свободных  рубашках  и кофтах с  бантами  и
завязками на шее - вместо обременительных, как цепи, галстуков.
     "Музагет" оказался  не чем иным, как "водителем Муз". Рене прочла это в
афишке спектакля, но потом нашла и в "Ларуссе", как и предсказывала Марсель,
которая все  знала и была начитанна, как учительница младших классов. Узнать
из мелодичной  и капризной музыки Стравинского и, тем более, из  пластичной,
но  вычурной  хореографии Баланчина, почему  русские  совершили революцию  и
терпят нынче  немыслимые бедствия, было  зрителям  не под силу. Постановщики
спектакля, кажется, намеренно вводили их в заблуждение на  этот счет, потому
что после спектакля  русских  можно было посчитать пребывающими на  Олимпе в
одной компании с небожителями. Видимо, Стравинский, как и сказал Серж, был в
душе своей  эмигрантом или бродячим музыкантом,  предлагающим свою музыку на
всех мировых  перекрестках и меньше всего интересующимся судьбами революции.
К тому  же  у всех  болели  спины  из-за  неудобных сидений и  необходимости
вертеться: чтоб видеть, как танцуют и пляшут на далекой от них сцене...
     - Все-таки  кафе -  место куда демократичнее,- сказал  Огюст,  усаживая
товарищей  в  углу  под  пальмой  в  уютном  заведении  с большими  красными
абажурами на настольных  лампах,  с  обивкой  из черного  дерева и  бронзой,
тускло  блестевшей  в  темноте  зала.- Каждый  сидит  с удобствами.  Хоть  у
оркестра, хоть где. И музыка лучше, доходчивее. Люблю это заведение. Оно мне
родной  камбуз  напоминает.  Особенно бронза: так и хочется  надраить... Что
возьмем?
     -  Какие  у  нас финансы?  -  У Сержа после оплаты  билетов  ничего  не
осталось.
     - Неограниченные,- отвечал тот.- Хватит на кофе и пирожные.
     Принесли заказ.
     - Расскажите о  вашей службе на флоте,- попросила Рене, давно мечтавшая
о далеких странствиях.
     - Рассказать о  флоте? - Огюст  посмотрел  на нее так, будто желание ее
было не вполне приличным.
     - Да. Какие у вас о нем воспоминания?
     -  Память-то   светлая,  а   как   начнешь  рассказывать,   обязательно
какую-нибудь дрянь вспомнишь - почему так, не знаете?
     - Не знаю. Может быть, все плохо было?
     -  Да нет,  нормально. Просто  мы  так  устроены:  нацелены на  плохое.
Революционеры, я имею в виду. Верно, Серж?
     -  Почему?  - Серж ел  корзиночку с кремовыми цветами  и  был  настроен
иначе.- Я оптимист и все вижу в розовом свете.
     - Счастливец, значит. Так что рассказать, Рене?
     - Расскажите про ваши отношения с начальством. Это важно?
     -  Еще бы! Все от капитана  зависит. Мой на  последнем моем корабле был
законченный пьяница.
     - Не  может  этого  быть,- сказала она, скорее подыгрывая ему,  чем  не
веря.
     - Да еще какой. А  если капитан - пьяница,  то все туда же.  Начальство
знало это - однажды адмирал  нагрянул  с инспекцией: выстроили команду,  наш
наверху, на  шканцах, болтается  - адмирал обращается к нам: есть ли жалобы.
Хотел, чтоб мы на него нажаловались.
     - А вы?
     - Естественно,  отмолчались  -  адмирал  так  ни с  чем и  уехал...  Не
нравится история моя?
     - Расскажите о чем-нибудь приятном,- попросила она.- Вы моряк все-таки.
     - Раз моряк, значит о женщинах - так ведь?
     - Положим. Хотя и необязательно.
     - Необязательно,  но  так. Женщины,  Рене, бывают на земле и на море. О
женщинах на земле говорить не стоит, да и на корабле не очень.
     - Откуда на военном корабле женщины? - Серж оторвался на миг от торта.
     - Берут  для  бюджета  корабля,  для  настроения  офицеров,-  уклончиво
отвечал  Огюст.- Вы все  тайны  знать хотите. Слушайте,  что вам говорят,  а
выводы делайте сами - так ведь,  Рене? - и поглядел на нее искоса: насколько
груба могла быть сообщаемая ей правда.- У нас на второй палубе стояло подряд
шесть кают младших офицеров - и моя тоже,  поскольку, несмотря на мой далеко
не  юный  возраст,  я  все не мог добиться  повышения: во мне всегда  чуждый
элемент чувствовали.  Так вот. Все  пассажирки -  сколько-нибудь  подвижного
возраста:  что на  ногах держались - считали  своим долгом пройти  через все
каюты последовательно, а то  и по две за  ночь кряду. Это  у  нас называлось
стоять на звездной вахте. Стоишь на палубе, смотришь в воду или на звезды, а
к  тебе  уже  такая  особа  лепится:  приглядела  тебя  на  обеде или просто
высмотрела на  ночной охоте,  пока муж спит  после  пьянки. "Что  делаете?"-
спрашивает.- "Надеюсь,  не  на  дежурстве?  Хотя  можно,  говорит,  и  среди
дежурства,  если не терять времени." Ей-богу! Море  всех с ума сводит: будто
из монастыря сбежали... Начнешь  ей про звезды говорить, про миры бескрайние
- она послушает, послушает, скорчит пренебрежительную  рожицу, а то и скажет
что-нибудь  непотребное,  отойдет, а ты стоишь как оплеванный, будто тебя на
улице  грязью  обрызгали.  Я не  могу  так.  Без  разговоров  ...-  и глянул
выразительно,  словно  хотел  затеять  сейчас  именно  такие разговоры.-  Я,
наверно,  зря все это вам  рассказываю? - Рене замялась,  и он перекинулся к
Сержу: - Что за дело, Серж? О котором мне Марсель говорила?
     - Деньги нужны, Огюст.
     - Новость какая. Мы все в таком положении.
     - Не я, а французские дети. Ты ведь теперь в Секретариате?
     - Ну и что? Сколько надо?
     - Много.  Есть план! Мы говорили об этом в "Авангарде". Надо обеспечить
детей  рабочих пионерскими лагерями!  -  Огюст  глянул  насмешливо,  а  Серж
продолжал не  тушуясь:  - Здесь кроется  большой  резерв агитации.  Правящий
класс совсем не думает  о детском отдыхе - это надо использовать,  поставить
по всей Франции палаточные городки, разместить в  них детей из семей низкого
и  среднего  достатка,  устроить  родительские  дни,  втол