ом и нужно
содействие. Запас ее португальских слов был беден, но  достаточен для  того,
чтобы парень, зная о ее злоключениях в Испании и  сопоставив их с ее детским
лепетом про богатых и бедных, побелел от  страха, повернулся и сбежал, забыв
или  испугавшись  взять честно  заработанные им деньги. Теперь  явился новый
повод для страха: выдаст или не захочет связываться с полицией? Прошла ночь,
день, еще ночь - она  сидела дома, никто за ней не приходил: видно, он решил
не  ввязываться  в  опасную  историю,  которая могла  затянуть  в  себя  как
виноватого, так и доносчика. Чтоб идти в полицию, тоже необходимо мужество.
     Эта беда миновала, другие остались и не терпели промедления. Нужно было
освободиться  от рации, так трудно ей давшейся.  Она  разобрала ее,  сложила
тяжелые и  громоздкие части в  чемодан,  который сразу  же  оттянул ей  руку
массивным  железом  трансформатора.  Научившись  в  прихожей  помахивать им,
словно в нем не было пуда веса, она вышла на улицу и отправилась на прогулку
в сторону речного катера, ходившего с экскурсией по Тахо: с  него можно было
нечаянно и по возможности незаметно (под мостом) выбросить чемодан за  борт.
Чтобы удостовериться в  безопасности и в свободе перемещений по  городу, она
решила размяться, походить  по улицам -  останавливаясь возле витрин и в эту
минуту осторожно  поглядывая  назад,  откуда  пришла.  Она сразу  же увидела
слежку. За  ней,  не  особенно  прячась, ходил мужчина довольно  элегантного
вида, в коричневой паре  и в белой рубашке  с цветистым  галстуком. Он делал
вид,  что не смотрит  в ее сторону, но  этим выдавал себя всего  более: чего
ради он на всех  глазеет, а от нее отворачивается? Она  села на катер, он за
ней - правда, не на корму, где расположилась она, поставив чемодан рядом, на
скамейку, а в носовой части, но оттуда было лишь удобней наблюдать за нею. К
сожалению,  это  не был искатель  любовных приключений,  на что  она вначале
рассчитывала (уж  очень он был наряден для рядового сыщика). Делать  при нем
то, ради чего она вышла из дома, не имело смысла: тяжелый  чемодан камнем бы
пошел на дно, и ничего не стоило вытащить его оттуда драгой и  доказать, что
это ее груз  и ничей  больше - по номеру  трансформатора и адресу гостиницы,
который хранился в  мастерской со времени его покупки. Она вернулась к себе,
заперла чемодан в кладовой, прикрыла его досками и тряпьем, чтоб не бросался
в  глаза при беглом, несанкционированном осмотре, и решила искать счастья на
стороне: если оно не  идет к нам  в руки,  надо идти к нему в гости и ловить
Его Величество Случай там, где он соизволит нам подвернуться.
     Она набралась наглости и пошла к Нинель: ее соглядатай следовал  за нею
на почетном, но вполне досягаемом расстоянии. Обеды у доньи Бланки после  их
возвращения из Испании не возобновлялись, она не виделась со своими друзьями
и боялась холодного душа с их стороны,  но, вопреки опасениям,  ее встретили
как нельзя лучше.
     -  Каковы  испанцы!  - посочувствовала  ей донья  Бланка.-  Никогда  не
думала, что  они так подозрительны!  Видно, война никого  не  делает  лучше.
Хорошо  у  нашей  дочери  все  прошло спокойно,  и она  скоро уезжает. Лучше
отсидеться в укромном месте, пока все это  не  кончится...-  В  этом  и была
причина  ее  гостеприимства  и  человеколюбия:  у  дочери  все  складывалось
успешно, и это рождало сочувствие к ее менее удачливой подруге.- Что им надо
было  от тебя?  После  того, как ты дала столько денег и  уделила им столько
времени!
     Нинель, вся в счастливых заботах, уже не переводила: была занята другим
- и Рене плакалась хозяйке на ломаном португальском:
     - Люди так злы! И особенно несправедливы к молодым одиноким женщинам!
     - А ты не расстраивайся! - уговаривала ее  донья Бланка.- Не вешай носа
и  не теряй присутствия  духа!  Сейчас я,  чтоб тебе было  веселее,  принесу
что-нибудь со вчерашнего  праздника.  Мы вчера  справляли скромную  домашнюю
свадьбу. Правда, эти два негодяя не дождались ее, а, оказывается, умудрились
до нее познакомиться  поближе. У меня глаза на  лоб полезли, когда я об этом
узнала. Молчали бы  хоть.  Мало ли  кто  в их положении  делал это, но кто ж
объявлял об этом родителям? Хорошо покойный отец не слышал...
     - У нас свадьба вчера была,- подтвердила и Нинель: ей было неловко, что
она  не пригласила подругу, но  это  не омрачало счастливого  выражения,  не
сходившего с ее лица.- Никого  не звали,- прибавила она,  чтоб Рене  было не
так обидно.- Это нужно для поездки.
     -  Все  прошло гладко?  -  спросила  Рене:  совесть  ее  все  еще  была
неспокойна.
     -  Ты имеешь  в виду  обыски  в  Севилье?  Аугусто  сказал,  что  здесь
проверяли  только  то, что было до этого, но  надо быстрее уезжать,  пока не
пришли новые  сигналы. Поэтому, чтоб  не  терять  времени, мы  пошли вчера в
церковь,  потом пришли сюда и здесь  посидели  в  самом узком кругу  -  даже
невесты Хорхе не было. Чем меньше людей будет знать, тем  лучше.  Уже билеты
на пароход купили: отходит через два дня, надо  собираться. А  у меня  глаза
разбегаются: что взять  не знаю. И  вообще  -  никак  не поверю, что уезжаю.
Будешь в Америке, обязательно приходи к нам...
     Мать принесла с  кухни мясные, рыбные  и овощные  блюда, обновленные  и
никак  не  выглядевшие в  ее  искусных  руках  остатками  вчерашней трапезы,
расставила их  на столе, достала бутылку из запасов.  На стук посуды и запах
еды  сверху спустился  Хорхе -  и  он  тоже  приветствовал  Рене  как старую
знакомую, словно с ней в Испании не произошло ничего особенного.
     - Что они к тебе привязались? -  спросил он только.- Ехали  вместе - ты
на глазах была, никакого повода не давала.
     - Я думаю, синьор Томмази  на меня накапал,- сказала  она: чтоб  как-то
объяснить происшедшее и лягнуть задним числом своего врага.
     - А ему что за смысл делать это?
     Рене откровенно поглядела на него.
     - Он приставал ко мне в дороге.
     - Это я слышал,- подтвердил Хорхе.
     - И  особенно потом, в гостинице -  но без всякого успеха,  разумеется.
Вот и решил испортить мне поездку и настроение.
     Хорхе подумал, оценил возможность такого хода событий, поколебался:
     - Если он и вправду так  поступил, то  он порядочная свинья. Он  же  не
только на тебя тень бросал, но и на нас с Нинель - на своих товарищей. Это ж
мы тебя пригласили.
     - Донес или  не донес,- и Нинель  кинула свой камень,-  но свинья  он в
любом  случае.  Ты б  слышал,  как  он  с  ней  разговаривал. В  свой  номер
приглашал.  Чуть ли  не  приказывал явиться!..-  Замужество причислило ее  к
разряду женщин, которые имеют право высказываться таким образом и не обязаны
при этом краснеть и стесняться, и она им воспользовалась в полной мере.
     - Если это все так, как вы говорите, то я этого так не оставлю. Я с ним
поговорю,- пообещал Хорхе, но благоразумная Нинель отговорила его делать это
-  во  всяком  случае до  тех  пор,  пока  ее пароход  не скроется за линией
горизонта, а еще лучше - не пришвартуется к американскому берегу...
     Чем ближе к концу был обед, тем больше отдалялась Рене  от этого клана:
ей после отъезда Нинель делать здесь было нечего. Но никогда не  надо терять
надежды и раньше времени замыкаться в своей скорлупе: старые знакомства, как
садовые кусты, могут дать новые отводки, и истинное упорство не остается без
вознаграждения.  Она  уже собралась встать  и уйти,  как Нинель вспомнила  о
полученном ею приглашении,  на которое она  не могла и не хотела ответить, и
подала его Рене. Ее звали на вечерний раут в дом богатого и видного деятеля,
близкого к кругам правительства.
     - Я не хочу идти без  Аугусто:  придется  открыть наши  отношения. Одно
дело скрывать, а другое лгать обществу. Да и сам он не хочет идти:  ввяжусь,
говорит,  напоследок   в  ненужную  дискуссию,  и  меня,   вместо   парохода
"Лузитания", посадят гребцом на королевские галеры...
     И  Рене конечно же  отправилась на этот раут - в  расчете на то, что ее
"хвост"  отстанет от нее,  не полезет  за  ней в роскошные апартаменты, да и
возле подъезда ему не очень-то разрешат вертеться: полиция нужна - но не для
того, чтобы портить жизнь власть имущим.
     Вечером  она  сидела в холле большого высокого особняка, где  шел прием
гостей, и соблазняла и склоняла на свою сторону молодого  человека, которому
имела счастье понравиться - не чем  иным, как  своею горькой участью. Вокруг
сновали хорошо одетые гости, была обстановка  светского  раута, где все были
чуть-чуть рассеяны, словно заблудились в  лесу с заходом  солнца: сам хозяин
будто не знал или забыл, зачем зазвал к себе  гостей (так актер может  вдруг
забыть, в каком спектакле он играет и зачем вообще стоит на сцене), гости не
вполне  ясно  представляли себе, почему и зачем к нему приехали. Но несмотря
на это  взаимное  непонимание,  те  и другие безропотно  несли свой крест  и
выполняли,  что от  них требовалось:  хозяева  стояли часовыми  у  дверей  и
истязали  себя  конвульсиями  гостеприимства,  отмеряя  каждому  необходимую
улыбку, которая, как содержимое песочных часов, перетекала  у  них с верхней
половины  лица в  нижнюю,  а  гости  принимали  ее  как  некую  эстафету  и,
раскланиваясь,  шли в зал, где,  находя  себе  подобных,  восклицали в  свою
очередь что-нибудь несуразное, разделялись на группы и  говорили друг  другу
сущие нелепицы. На столах  вдоль стены стояли большие  бутылки с редкостными
винами, фрукты, крохотные бутерброды, которыми при всем  желании нельзя было
насытиться и которые гости ели невнимательно, оборачиваясь в поисках чего-то
более существенного, что оправдывало  бы их  присутствие в этом доме. Хозяин
выбрал  минуту  и распорядился вкатить в зал замшелую  черную бочку с  вином
вековой давности из провинциальной усадьбы - это и было  гвоздем  программы,
вызвавшим общее  одобрение: происходящее  обрело наконец  свое лицо, смысл и
назначение.   На  пол  постелили  грубую  оленью  шкуру,  на  нее  поставили
полукружные  стояки, на них  -  бочку, прислуга  показала, как  пользоваться
краником,  и  отошла в  сторону,  остерегаясь потопа или иного несчастья.  К
бочке  выстроилась живая  очередь, на  следующий день в вечерней газете была
заметка  об  этой  дегустации,  ради которой  и  был  устроен  прием:  вино,
оказывается, было свидетелем наполеоновского нашествия...
     Рене и ее избранник его так и не попробовали. Они ничего не видели и не
слышали  вокруг  себя,  а  поверяли  друг другу горькие  душевные и семейные
тайны: для них это было своего рода опьянение горечью.  Рене уже не помнила,
кто  кому  подал  пример  и  кто  первый,  сев  в затененном и  отгороженном
домашними  пальмами уголке гостиной, начал жаловаться, но  обоим скоро стало
ясно, что они пребывают в одинаковой душевной депрессии и что в ней  повинен
весь  мир и  никто  более. Жалобы одного эхом откликались  в сердце другого,
говорили  они  в  унисон и прерывались лишь для  того, чтоб послушать своего
визави:  тоска их была заразительна  и  сострадательна. Молодой  человек был
конечно же из очень  богатой и приличной семьи  (что  скрывать дела  далеких
дней? его  отец  владел  лиссабонской  электростанцией),  он хорошо  говорил
по-французски, но  был несчастнейшим  из существ: недавно  получил развод  и
потерял веру в  женскую, а заодно -  и мужскую половину человечества, потому
что вторая также была причастна к случившемуся. Это был очень приятный, даже
красивый  молодой  человек  с  тонкими  чертами  лица,  которому  не хватало
жизненной грубости, а без нее, как известно, жить на этом  свете чрезвычайно
трудно.  Он,  правда,  не  слишком  тяготился отсутствием  этого качества и,
обвиняя мир  в бессердечии и бесчувствии,  сохранял  некую лукавую природную
грацию,  молча  опровергавшую его  упреки;  скорбь  его  выглядела  чересчур
самозабвенной и одухотворенной, а  грустные стенания  звучали порой  слишком
выразительно и даже зазывно. Может, он переигрывал и был не столь несчастен,
каким казался  себе  в эту минуту, но кто из нас не бывает грешен в подобном
преувеличении - милостыню, как известно, просят  не одни сирые и убогие.  Во
всяком  случае - и Рене была  в этом уверена - он не был  ни полицейским, ни
провокатором.
     Она ни в чем ему не уступала и даже вела первую скрипку в их налаженном
дуэте,  настроившемся на исполнение  печальных и  порой траурных  мелодий  -
реквиемов, исполняемых дуэтом:
     -  Я хочу уехать  куда глаза глядят!  -  восклицала  она  (и  это  было
чистейшая правда, хотя не совсем та, о которой она говорила).- Хочу оставить
эту  опостылевшую  мне  страну,  где все сговорились, чтобы  добить  меня  и
посильнее меня ужалить! Женщина! Она нигде на свете не может найти счастья и
покоя!
     - А мужчинам, думаете, лучше? - споря, поддакивал  он ей.- А я?! Как бы
я хотел  уехать  из  этой  столицы, в  которой  царят  нравы провинциального
городишки!  - и  оглядывался вызывающе по сторонам, наперед зная, что его не
услышат:  все сгрудились  вокруг бочки, торопясь познакомиться с  одногодкой
Наполеона,  и кто-то  уже пустил струю вина на  шкуру оленя  и по старинному
наборному паркету.
     - Если  бы отсюда шел какой-нибудь пароход  в  Тихий  океан,  по следам
Васко  да Гамы, в места, где  скрывался от всех Гоген, как бы я хотела, чтоб
меня высадили одну без багажа и без попутчиков!
     - А как бы я хотел быть там рядом с вами! - возопил он, не рассчитав на
этот раз силы голоса, потому что бегущая мимо как на пожар прислуга невольно
вздрогнула  от его крика  и чуть было не завернула  в  его  сторону - вместо
того, чтоб спасать коллекционный паркет.- Но  мне завтра снова  на работу! А
чем я занимаюсь?  Считаю, сколько  каждый район ест электроэнергии и сколько
за  нее  платит.  Знаете,  что  получается?  Чем богаче  район,  тем  больше
недоплат:  научились подкручивать  счетчики! А моряки и грузчики  прибрежной
зоны  платят больше, чем  расходуют. Им мой отец набавляет - чтоб возместить
потерянное в центре! Как после этого верить в человечество?..
     География  расхода электроэнергии в Лиссабоне  могла бы  заинтересовать
Управление, в котором сидели Плюшкины,  копившие впрок  разную мелочевку, но
Рене было не до этого.
     - Я не рассказываю вам всего,- говорила она, доверительно вглядываясь в
его кристально честные, чистые глаза и  для большей убедительности  беря его
за  пуговицу,- но  поверьте  мне: я умалчиваю  кое  о чем, потому что в этом
замешаны третьи лица, которых я не имею права подводить и ставить в неловкое
положение. Я хочу уехать, но прежде всего мне нужно вывезти отсюда некоторые
вещи, которые вызывают во мне чувство стыда и могут меня  скомпрометировать.
Я не  хочу позора  и осмеяния  - только этого мне еще  не  хватало,-  я хочу
вывезти их  и выбросить куда-нибудь, откуда их никто никогда не  выловит,- и
снова призывно заглянула  в его  добрые  сочувственные очи.- Мне нужна  ваша
помощь.
     Она даже не знала, как его звали, но  сын владельца электростанции был,
не в пример своему отцу, настоящий кавалер и рыцарь. Ему, как сервантовскому
герою, и в  голову не пришло спросить у нее, что это за предметы, от которых
срочно нужно  отделаться,  и  почему  ей нужна  в  этом помощь: его  просила
Дульсинея, унижаемая жизнью, и этого ему было достаточно.
     - Но это не фортепьяно? - спросил он только.
     -  Почему фортепьяно?  - удивилась и  озадачилась она, вспомнив, что на
профессиональном жаргоне она пианистка.
     - Потому  что  оно  в  мою  машину  не  залезет.  Но  все, что  меньше,
пожалуйста! - и встал в ожидании распоряжений.- Поехали?
     Она не ждала столь быстрого исполнения желаний, но медлить было не в ее
интересах.
     - Мы знаем, куда едем? - спросила она, передавая ему бразды правления.
     - Есть  одно местечко,- заговорщически зашептал он: ему понравилась эта
игра в прятки.-  Озеро в горах, глубокое как море и неприступное из-за скал,
которые его окружают. Чтоб добраться до него, надо знать к нему доступ.
     Такое озеро ее устраивало.
     - Но до него, наверно, долго добираться?
     - Но вы же сами говорите: чем дальше, тем лучше?
     - Да,  конечно. Но я должна вас кое о  чем предупредить,- сказала  она,
вводя  его  в еще  большее искушение,-  с этой минуты  мы все должны  делать
украдкой,  с соблюдением  особых  предосторожностей.  Мой  знакомый, который
заставил меня  держать  дома компрометирующие  его предметы, следит за мной,
боится, что я предам его, и устраивает мне сцены...
     Он нетерпеливо кивнул: будто каждый день попадал в подобные переделки и
они  были  ему  не  внове.  Делать  ему  было  решительно  нечего,  все  эти
дополнительные  обстоятельства  и  загадочность предприятия только разжигали
его  интерес,  и  он охотно  поддержал  ее в  деле, как только что  вторил и
подыгрывал ее жалобам и стенаниям.
     Ее преследователя и мнимого поклонника, слава богу, возле дома не было:
видно,  ему  в самом  деле  показали от  ворот  поворот  -  а может,  отошел
перекусить, рассчитывая, что вечер у  богача кончится нескоро и что  не грех
поесть, пока открыты соседние забегаловки. Она,  прячась за кузовами дорогих
машин,  прошла вслед за своим спутником к его не менее роскошному кабриолету
с поднятым тентом, села на заднее сиденье,  задернула с обеих сторон шторки.
Полицейский у ее дома и глазом не моргнул, когда хорошо одетый человек вынес
из квартиры  известной  ему  жилицы тяжелый  чемодан и бросил  его в машину.
Безымянный молодой человек даже не спросил ее, отчего он такой неподъемный,-
напротив, обрадовался этому: в последний момент у него вдруг мелькнула мысль
(он любил  детей),  что  она  хочет  выбросить в  озеро  незаконнорожденного
ребенка,  компрометирующего  ее и  ее  знакомого. Но  детей из  железа и  из
кирпичей  не  делают,  все прочее было неважно,  и  он с легкой  душой повел
автомобиль по извилистым и крутым дорогам предгорья, ввинчиваясь все  выше и
подбираясь исподволь к кладбищу потерянных вещей, которых не хотят искать их
злополучные обладатели.
     Они приехали, подошли к воде. Озеро было вулканического происхождения и
блестело черной овальной  чашей  в оцеплении высоких  гор, которые незаметно
выступали из темноты и вплотную окружали их.
     - Тут глубоко? - Рене все еще боялась драги и оставленного в мастерской
адреса - равно как и номера, отбитого на трансформаторе.
     - Тысяча метров,- сказал он, угадывая ход ее мыслей.- Не  беспокойтесь:
не достанут,- и даже щелкнул фотоаппаратом, оставив  ей, вместе с аппаратом,
снимок озера, который она хранила в течение всей своей жизни. Потом довез до
Лиссабона, сдал полицейскому (в хорошем смысле этого слова) и распрощался  с
ней  самым беспечным  и  беззаботным  образом, не договариваясь  о следующей
встрече: этим бы он все смазал, а  старался он не для этого. Оба были веселы
и  жизнерадостны при расставании, и оба так и  не удосужились  спросить, как
зовут друг  друга. Почему было так легко на душе  у Рене,  было  понятно, но
отчего так хорошо было  другому? Это не каждому дано понять, но, может быть,
он  с  самого  начала  был не  столь безнадежно  грустен,  каким  хотел себя
представить,  а просто хотел подыграть и помочь понравившейся ему Дульсинее,
а что еще надо настоящему рыцарю?
     Мужчины бывают великолепны - особенно в первый день знакомства.
     Теперь можно было уезжать, но куда и как?
     Самолетного  сообщения с  Лиссабоном тогда не было,  сухопутная граница
была закрыта  - оставалось море. Пароходы  шли до Франции и до Англии. Ехать
во  Францию  она по-прежнему  боялась, словно  нашкодила  там всего  больше:
подозревала,  что  числится  там в розыске, ехать же в  Англию  с  фальшивым
британским  паспортом казалось ей верхом наглости.  Из двух зол  она выбрала
меньшее и взяла билет до Саутгемптона.
     На  пароходе  ее  паспортом  интересовались куда меньше, чем состоянием
горла и легких: англичане панически