рвый  взгляд, разделял  ее чувства, но  с ним (она уже
поняла это) надо было быть  настороже: он глядел  на  сторону. При этом  его
соблазняли не другие женщины (хотя он  не пропускал взглядом своих любимиц -
высоких и статных  русских красавиц, привыкших  властвовать над  мужчинами и
притворяться при этом, что всецело от  них зависят).  Его  отвлекало другое:
что  не мудрствуя лукаво,  можно назвать работой, но  если смотреть  глубже,
было тягой к отвлеченному и почти  потустороннему  - то,  что он сам называл
идеей революции  и  к  чему  постоянно  возвращался.  Таким  мужчинам  нужны
женщины-любовницы и служанки -  присутствие жен-соратниц стесняет и утомляет
их: они просят  поделиться  с  ними их главным  богатством,  приобщить  к их
духовному миру, номир этот вовсе не создан для такой дележки: в него нельзя,
как в стеклянный садок,  зачерпнуть  сачком и выловить из него рыбу на ужин.
Под конец отпуска у нее возникло ощущение, что он, притворяясь, что радуется
ее обществу, начал им тяготиться, что она, попросту говоря, ему уже надоела.
Внешне это проявлялось  тем,  что он и  в  самом  деле  все больше говорил о
работе: она  будто бы  ждет  его  и ему  не  терпится  к  ней  вернуться.  В
действительности же ему при ней было сказано:  "Отдыхайте, забудьте на время
о работе и живите в свое удовольствие". Когда она напомнила ему об  этом, он
только отмахнулся: "Ты что, не знаешь наших  начальников?  Они говорят одно,
думают  другое, а делают  третье": позволял  себе иной раз такую  критику  в
адрес руководства.
     На Кавказе их настигла  весть об аресте первой  жены  Якова.  Она  была
осуждена  со  всем  штатом  министерства,  в  котором   работала  секретарем
замминистра. Надо было брать к себе их общую дочь десятилетнюю Инну, которую
Яков много  лет  не видел,  а  Рене не  знала вовсе. Вместе с  Инной в  доме
поселилось нечто неизбывно грустное, неприветливое и исполненное внутреннего
и скрытного непокорства. Отец дочерью почти не занимался: он с новыми силами
включился  в  работу  поредевшего,  но  продолжавшего  работать  Управления:
организовывал зарубежные поездки, готовил к ним  разведчиков. Сам  он  после
своего провала стал невыездным: русское происхождение его не было доказано в
ходе судебного процесса, но подтвердилось громким,  прошумевшим на  весь мир
обменом - он стал работать на засылке других,  и это отнимало теперь все его
время.  Элли  пыталась  установить  дружбу  с его  дочерью и  войти к ней  в
доверие, но это у нее не получалось: Инна считала ее виновницей разрыва отца
с  матерью  и   всех  бед,  за   этим  последовавших.  Последовательность  и
очередность событий этому  противоречили,  но  дети хронологии не  признают,
прошлое у них  путается с  настоящим  - вернее, есть одно настоящее, которое
целиком занимает их воображение и порождает вымышленное толкование прошлого.
Инна страдала из-за отсутствия матери и не привыкала к новому  дому, а  Элли
так и не могла всю жизнь понять, она ли виновата в отсутствии душевной связи
с  приемной дочерью  или упрямое нежелание той войти в дом,  в  котором  она
чувствовала себя постоялкой и приживалкой. Подружилась Инна только с Жанной,
которая нашла путь к ее сердцу.  У них были схожие судьбы,  обе остались  по
воле  судьбы без одного  из родителей, а Жанна отличалась еще и способностью
вникать в чужие беды и обстоятельства - она сочувствовала сводной  сестре, а
той  это  было всего  нужнее.  Если бы Элли  меньше старалась  подбодрить  и
развеселить  Инну и представить дело  так,  будто все идет как нельзя  лучше
(чем только озлобляла и восстанавливала ее против себя), а просто посидела б
с ней да  поплакала, толку  было б больше, но  Элли  не умела  и  не  любила
плакать.
     Яков, как  было сказано, был в стороне от  всего  этого:  он  словно не
замечал  домашних  трудностей.  Отчасти  это  было связано с  его нежеланием
говорить  о том, что  привело к  ним  Инну. Он ни  с кем не хотел  обсуждать
массовых  посадок: коротко и сухо говорил, что совершено  много ошибок, что,
когда  рубят  лес, летят  щепки, и тут же переводил разговор на другую тему,
всем видом  своим показывая, что  не  намерен  говорить  о  репрессиях,-  не
потому, что это чем-то грозит ему, а потому, что вредит интересам партии: он
оставался  тем же  пламенным  большевиком,  что  и  раньше  -  с  небольшими
поправками  на возраст  и  на  эпоху. Элли  была иного мнения на этот  счет.
События последних двух лет, неразбериха в Управлении, воцарившаяся там после
избиения  руководящих кадров,  ее  бесцельная  поездка  в  Испанию,  которая
разочаровала ее, хотя и принесла ей орден Ленина: все это склоняло ее, пусть
не к дезертирству, но, говоря мягче, к перемене профессии.
     Яков уговаривал  ее остаться и говорил, что она, с  ее опытом и умением
находить неожиданные выходы из нештатных ситуаций, может принести Управлению
много  пользы,-  ей было  всякий  раз не по себе, когда он повторял это. Она
была из другого теста, чем  он: русская рулетка, с ее выстрелами на "авось":
сойдется-не-сойдется -  была ей неинтересна. Она  видела, как мужественные и
талантливые люди,  которых  она  знала за рубежом, возвращались и  терпеливо
ждали  своей  участи:  попадет  ли  в них тот  самый выстрел,  или  окажется
холостым,  или  пронесется  мимо, что,  учитывая размах трагедии, напоминало
массовое самоубийство китов, выбрасывающихся на берег  и оставляющих  на нем
свои  туши.  Так  далеко  ее  коллективизм не  распространялся: в ней сидели
посеянные   в  ином  месте   семена   проклинаемого  здесь   индивидуализма,
побуждавшего  относиться к собственной и к чужим жизням с большим уважением,
чем  это  было  принято  в России, и это было  даже не влияние католического
духа, чуждого и  коммунизму, и православию, а нечто более глубокое и древнее
- остатки древнего анимизма предков, который живет во всяком сельском жителе
и заставляет его почитать не только жизнь человека, но и любой живой твари -
даже дерева. Она умела рисковать и могла умереть  за идею: она доказала  это
прежней  работой  - но  пасть  от  руки  своих и  неясно зачем было  для нее
ненужным излишеством.
     Кроме того, к ней, как она считала, начали подбираться и подкапываться.
На нее  был "материал" в Управлении.  Яков,  имевший доступ ко  всем  папкам
(почему-то и первого отдела), успокаивал ее, убеждал, что ей,  с ее орденами
и заслугами,  нечего  бояться, но он много  что говорил, а она  не всему уже
верила - тем более, что он потом легко отступался от своих слов, говоря, что
был  в   свое  время  недостаточно  информирован.  Во-первых  (он  сам   это
рассказал), в  первом отделе  лежало донесение, что  она взяла на  попечение
"ребенка врага народа".  Это было правдой, она  не думала от нее отрекаться,
но само  то, что эту  гадость не порвали и не выбросили, говорило о многом и
не располагало к  благодушию.  Яков  доказывал,  что никто  не  имеет  права
уничтожать доносы: они копятся и остаются даже тогда, когда человека уже нет
в живых,-  но объяснение это ее не  успокаивало, а  напротив восстанавливало
против подобных  архивов и архивариусов. Кроме  него  был еще один сигнал  -
вовсе нелепый и дурацкий, но это его не обесценивало - напротив, делало лишь
опаснее. Об  этом  можно рассказать  особо,  потому  что, несмотря  на  свою
незначительность и даже никчемность, он склонил ее к окончательному решению.
     Дело  было  так.  Вернувшись из  Испании,  она  в  первые недели, чтобы
разрядиться,  прийти в  себя  и нащупать изменившийся за год пульс общества,
ходила  по знакомым - старым и новым, не разбирая.  Годом раньше в  Сочи она
познакомилась с дочерью одного из членов правительства и теперь дала о  себе
знать,  позвонила,  сказала,  что  снова  в  Москве:  большего  говорить  не
полагалось - и тут же была приглашена на  блины и танцы. Дочь была как дочь,
как  все  они:  чувствовала  себя, конечно, иной,  чем все смертные,  рангом
повыше,  но  и  не особенно задавалась  и при близком знакомстве  вела  себя
по-приятельски - с ней можно было разговаривать. Зато муж ее, зять министра,
которого  в  Сочи не  было  (иначе  она  не  пошла  бы  на  вечеринку),  был
преотвратительной  личностью.  (Ей  потом  говорили,  что в семьях  "больших
людей"  надо остерегаться именно  пришлых: их, если  они не были завербованы
раньше, стараются сделать осведомителями, но тогда, сразу после Испании, она
думала, что вырвалась на волю и  что следить за ней  в России некому.)  Зять
был недоверчив и подозрителен, и  из  него  так и лезла  злость,  которую он
напрасно пытался  замаскировать показным радушием и гостеприимством.  К Элли
он отнесся с  нескрываемой неприязнью:  она  раздражала его как иностранка в
особенности. Между тем он  руководил застольем и  добивался от всех веселья.
Элли,  когда на  нее наседали,  с  ножом  к  горлу,  с такими  требованиями,
делалась форменной букой и позволяла себе ядовитые замечания, которые, ясное
дело, никому веселья не прибавляли. Он, имея в виду ее, настаивал, чтобы его
гостьи не корчили из себя высоких дам, а пили и  смотрели  на "мужиков", как
полагается  "бабам". Что он имел в виду,  говоря это, было неясно,  но этими
"бабами"  он допек ее особенно.  Она не терпела этого слова, не находила ему
такого же и столь же часто употребляемого слова во французском - не до конца
поэтому  понимала, но  чувствовала,  что за ним кроется  нечто  обидное  для
русских женщин, с  чем они, впрочем, довольно легко мирятся.  Она буркнула в
ответ, что смотрят так, как он хочет, на мужчин не "бабы", а уличные женщины
и  делают  они  это  не  из  большой  любви  к  ним,  а по  профессиональной
необходимости, и их, кстати, не называют "бабами" - потому, наверно, что  за
них  нужно  платить  и  они хоть  этим  вызывают  к  себе  уважение.  Своими
замечаниями  и поправками  она  испортила  ему  всю игру  и чуть не  сорвала
вечеринку. Дочь  министра, услышав  их  перепалку,  перепугалась, а  ее  муж
напрягся   в   ожидании:  его  широкое  блинообразное  подозрительное   лицо
вспучилось от злости -  но он прекратил  спор, решив продолжить его в другом
месте и иным  способом. Результатом ссоры был донос, осевший в  Управлении и
обвинявший ее в пьянстве. Что скажете  на это? Нашел в России пьяницу. Яков,
с  его  слов, смеялся  от  души, читая эту ябеду,  а  ей  было не  до смеха.
Подобная бумага в личном досье опасна самим  своим существованием - тем, что
всегда может быть при необходимости извлечена,  и тогда доносы, написанные в
разном ключе  и разными перьями,  складываются по  воле  составителя  в одно
изображение: так  находят  друг друга  в детской  игре  кусочки  разрезанной
картинки.  Уже  сейчас можно  было создать из двух  частей  целое: настолько
спилась, что потеряла всякую бдительность и  приютила "ребенка врага народа"
(слова-то  какие:  к  ним  она  никогда  бы  не  смогла привыкнуть,  а  Яков
произносил их без запинки и без  зазрения  совести).  Ей не  хотелось  ждать
третьего доноса, который бы утверждал, что ее завербовал Франко на встрече с
чаепитием  и  она  поэтому  не сфотографировала висевшие на стенах  карты  с
военными   планами.   Это  была   фантазия,   но  не  слишком   далекая   от
действительности:    она    наслышалась     от     своих    немногочисленных
друзей-французов, что ставилось в вину их арестованным соплеменникам.
     Дело было, конечно, не только в этом. Она встретилась с высшим эшелоном
власти,  и  он  в этот  раз вызвал  у  нее  чувство  неприятия  и  духовного
отторжения. У нее и раньше были  замечания и сомнения на этот счет,  но если
еще два года  назад руководители  страны: те, которых она знала или видела -
были  чем-то  ей близки  и в целом ее удовлетворяли: своей  образованностью,
европейской культурой, широтой взглядов, способностью понять другого - то им
на  смену  в  результате  чисток  пришел  иной  народ:  темный,  раболепный,
мстительный  -  может быть,  по-своему  и  способный,  но  напрочь  лишенный
моральных устоев. В этом, собственно, и заключалась, догадывалась  она, цель
внешне бессмысленных  репрессий:  это  была  смена  одного правящего  класса
другим,  далеко не лучшим - последнего она не хотела иметь за своей спиной и
доверять ему  свое существование. Может быть, не все были там такими: может,
в этом лесу была поражена болезнью треть или четверть деревьев, но атмосферу
в нем они создавали удушливую и гулять  в нем ей не хотелось. Поэтому  когда
ей  через Якова  передали предложение  (которое он  поддержал) готовиться  к
опасной поездке в Америку, она неожиданно  для себя расплакалась (прощание с
прежним делом и старыми товарищами далось ей  тяжелее, чем она думала), но с
твердостью  отказалась.  Яков был  разочарован: как  сотрудник Управления он
жалел, что из  него уходят  ценные  кадры,- особенно  тогда,  когда они были
нужны  особенно. Была еще одна причина,  которую  она  предполагала, хотя не
говорила о ней вслух: он был тщеславен, и ему  было бы приятно, готовя новых
гонцов за рубеж,  говорить им, что  он  посылает  туда не только чужих, но и
самых близких ему людей; об этом и говорить было бы не нужно: все и без того
об этом бы знали...
     А может быть, он просто снова захотел от нее избавиться...
     Но к русскому народу, которого она по-прежнему знала мало, но уже лучше
чувствовала, она питала старые симпатии  и хотела быть ему полезной. Поэтому
она осталась  в  стране без  большой  горечи и  сожаления. (Да и  захоти она
другого,  ехать  было некуда:  ее родные  были  здесь, и  границы  обоих  ее
отечеств были для  нее закрыты.)  Она, как говорила старая и полюбившаяся ей
французская поговорка, оказалась взаперти на улице.
     Ее уволили в запас. На этом ее служба в Красной Армии закончилась.



1


14






 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. В РОССИИ. *


1
     Рене решила,  что станет  медиком. Между судьбой врача и  революционера
много  общего:  тем  и  другим  движет  сочувствие  к  ближнему,   и  многие
революционеры, разочаровавшись в своем деле, пошли в доктора: чтоб приносить
пользу людям, так  сказать,  из  рук  в руки,  без посредников, которые  все
ставят с ног на голову. Военные тоже любят врачей - не только потому, что те
спасают их  в  бою  и после него, в госпиталях и лазаретах, но еще и оттого,
что  чувствуют  в них родную жилку -  людей,  готовых  стать  в строй,  едва
зазвучит сигнал тревоги: у врачей есть  даже мундиры - одинакового для  всех
белого  цвета.  Прежде Рене не имела  дел  с  докторами  и  если  испытывала
влечение  к  их  деятельности, то чисто  умозрительное, платоническое, но  в
последнее время ей  довелось общаться со  специалистами, лечившими  Жанну от
туберкулеза,-  в  их кругу она почувствовала себя как  дома: это  были люди,
близкие ей по духу  и  по призванию,- среди детских  фтизиатров  были  тогда
настоящие подвижники.
     Кончился проклятый  1937 год, начался темный, неопределенный  38-й. Она
готовилась  к  поступлению  в 1 Московский медицинский институт,  а пока что
работала  на  радио, во  французской редакции:  писала  тексты  за  рубеж  и
зачитывала  их  перед  микрофоном.  Она  старалась  писать  достоверно,  без
хвастовства  и свойственного пропаганде возвеличивания успехов и достижений,
и   говорила  редакторам,  что  французы,  в  силу  врожденной  скептической
наклонности,   настораживаются,  слыша   похвальбу  и  славословие.  Ей  шли
навстречу:  на  радио  были  тогда  образованные  люди  - центробежная  сила
вращения смывала их  с оси исторического колеса на более спокойную периферию
- с  тем,  чтобы скинуть затем окончательно. У  нее  появилось  время, чтобы
заняться  семьею:   она,  как  Одиссей,  вернулась  к  родному  очагу  после
длительного путешествия. Теперь, впервые  за  много лет, она присмотрелась к
матери:  когда  мы  по-настоящему  заняты,  нам  не  хватает  времени и  для
родителей. Жоржетта  вела  себя загадочно.  Она неутомимо, как заведенная, с
утра  до  вечера занималась  домашним хозяйством,  словно в нем  был смысл и
высшая задача ее жизни, говорила  мало и почти ни о чем не спрашивала - если
только  не  то,  когда Рене  придет  домой и к  какому часу,  следовательно,
готовить  обед и  ужин.  Вид у нее был отчужденный и  замкнутый, и  Рене уже
начала бояться,  что мать недовольна тем, что ее  привезли  в Союз: у Рене в
памяти  стояли обидные слова отчима.  Она  спросила об этом  мать.  Жоржетта
сначала не поняла, о чем идет речь, потом сказала с обидой, что вовсе так не
думает, и  даже сильно качнула головой: видно, представила себе в эту минуту
жизнь во Франции с мужем-пьяницей. Но это не меняло сути дела: с Рене у  нее
не было душевной близости - она как бы выветрилась  за время долгой разлуки.
Мать  относилась  к ней не как  к  старшей  дочери,  а как  существу иного и
высшего  порядка:  это  началось раньше,  когда  Рене  поступила в лицей,  и
утвердилось, когда  занялась большой политикой и связалась с  непонятными ей
русскими.  На  нее  в  свое  время  сильно  повлиял  приход  в дом  полиции,
обыскавшей дом и спрашивавшей о дочери:  страх способен в одночасье изменить
самые сильные наши чувства. И Рене не могла забыть, как мать, подкараулив ее
на  улице, с  рыданиями упрашивала  не  идти  домой,  а  искать  спасения на
стороне: отказала ей от  крова в трудную для  нее минуту: в  ее голосе тогда
было больше тревоги за себя и за семью, чем за судьбу дочери. Но  Рене давно
ее  простила.  Она не могла держать зла на самых близких: отвечала теперь за
обеих,  а опекуны на  подопечных не обижаются. С Жанной у матери были совсем
иные  и  обычные  отношения:  Жоржетта  жила  ее  повседневными  заботами  и
интересами  -  в той мере,  в  какой  это было возможно:  учитывая,  что она
по-прежнему не хотела учить русский и вникать в местные обычаи. То, чего она
не могла выспросить у Жанны, она угадывала по выражению ее лица, с  которого
не  спускала  глаз  и  изучала   его,  как  астроном   -  небесное  светило.
Разговаривала  она с Жанной  обычно втихомолку и  в уединении,  когда никого
кругом не было,- делала из разговора тайну. С Яковом они составляли занятную
парочку. Тот  был с нею учтив и доброжелателен, хвалил  ее кухню, не забывал
принести "Юманите", которую она читала здесь, точно как во Франции: садилась
по окончании дел  к столу и прочитывала все от первого листа  до последнего,
возмущаясь вместе с авторами статей хищниками-капиталистами и предательством
социалистов,  их  пособников. Яков  всякий раз  обращал на  это  внимание  и
говорил,  что у  Жоржетты развитое классовое чувство:  чуть ли не укорял  им
Рене  - или,  как ее теперь все звали, Элли: он по-прежнему  считал  жену не
вполне зрелой марксисткой,  не прошедшей  в свое  время надлежащей закалки и
выучки. Сам он уходил рано и приходил поздно - не вылезал из Управления, где
готовил  людей  для  высылки  за  границу,  или  выезжал  в  командировки  в
приграничные  области:  если  агента  перекидывали пешим ходом,- возвращался
всякий раз голодным, небритым и измученным. Он сильно похудел от такой жизни
и  работы,  но  ничего о  ней не  рассказывал,  как  если бы Рене,  уйдя  из
Управления, начисто отсекла  себя от прошлого. Это соответствовало правилам,
но обижало Рене: ей  казалось, что он не может простить ей отказа продолжить
работу в  Управлении. За столом он говорил теперь только о последних мировых
новостях,  по-прежнему  обнимая весь  глобус,  как  если бы это был огромной
шар-театр революционных действий. Чтоб быть постоянно в курсе дела и держать
руку на пульсе истории, он слушал своего классового врага, британское радио,
на  что имел  разрешение  (тогда  не  всем  позволялось иметь  радиоприемник
высокого   класса),  и  снисходительно  признавал,   что  Би-Би-Си   выгодно
отличается  от  других источников информации краткостью  и надежностью. "Они
могут позволить себе это",- говорил он, давая понять, что это не меняет сути
дела  и  империалисты   остаются  имп