азговаривал, был возмущен до глубины души  и глядел волком -
Яков  больше  не применял к нему мер физического воздействия. В школе он был
первым  учеником и держался  если не заносчиво, но с превосходством: другому
бы  это не  простили, но поскольку у  него  сидел отец, ему все  спускали  -
напротив,  это  шло  ему  в  зачет:  "Гляди,  у него  отец сидит,  а  он нос
задирает",- с одобрением говорили уличные хулиганы.
     (То же  было потом, когда он записался в паспорте евреем. Вернувшийся к
этому времени отец посоветовал ему сделать это: "Еврей - это беда известная,
не ты один, а что такое  француз  в России и  что с ним делать,-  это отделу
кадров неясно." Он стал евреем по паспорту, но вел  себя с тем же внутренним
чувством  превосходства.  Это  никого не красит,  а ему тем более было  не к
лицу, потому  что в тех местах, где он хотел работать, евреев если брали, то
в качестве трудяг  и  умственных чернорабочих, и гонора  от них уж  никак не
ждали.  "В твоем  положении  можно было  б  быть  поскромнее",-  сказала ему
русская девушка,  врач, работавшая  на кафедре, где  он на  некоторое  время
задержался, а  он  даже не понял ее, спросил: "Что еще за положение?", и она
отстала от него: не  понимает простых вещей,- а у нее,  может  быть, были на
него виды.)
     Оба сына давно узнали об аресте отца. Легенда затянувшейся командировки
сменилась  версией  трагической  ошибки.  Это  было  ближе  к  истине:  если
рассматривать  историю человечества как цепь ошибок и  заблуждений,- но всей
глубины   семейной   катастрофы  Самуил  так   и   не   почувствовал:  этому
препятствовал природный оптимизм, унаследованный им от отца и не допускавший
в его  сознание ничего гибельного, непоправимого. Два незначительных события
поколебали  (но  не  потрясли до  основания)  эту  уверенность  в  житейском
благополучии,  и  он  их запомнил.  Об  одном уже сказано: когда из  сундука
извлекли мундир отца и он оплакал его почти как саван покойника, второе было
вовсе пустяковым: один из его приятелей по двору, сын генерала, в пылу ссоры
показал на темное окно запечатанной комнаты и крикнул со злорадством:
     - А комната-то  запечатана! - и  он не нашел что ответить: даже не знал
толком, почему закрыта комната.- Не знаешь почему?! То-то же! - торжествующе
воскликнул приятель и  ушел, не  пожелав  обсуждать то, что и без  того всем
было ясно.
     Он сказал это  с глазу на глаз,  но в более широком кругу ни  за что бы
этого не сделал. Генеральский дом был окружен старыми деревянными домишками:
в  них  жили  люди  совсем  иного рода, чем в  новом  семиэтажном.  Дети  не
разбирались,  кто  где  живет,  бегали  одной  компанией,  в  которой  такое
высказывание  было   бы   неуместным:   среди   уличной  шпаны,   населявшей
плющихинские  переулки, пребывание  родителя  в тюрьме или  в лагере не было
позорным  клеймом, но несчастьем. Политзаключенные конечно не уголовники, но
дети  и здесь  не  делали различий,  и  высокомерный,  довольно  скрытный  и
замкнутый,  но  при  необходимости  драчливый,  в  отца,  еврейский  мальчик
оказался под покровительством дворовой шпаны, что запомнил, потому что пошел
в мать памятью.
     Итак,  он  не  понимал  глубины  постигшего семью  несчастья  и  теперь
наверстывал упущенное. Три дня езды в тряском омском поезде настроили его на
нужный лад, приготовили  к  восприятию истины,  которая  была до сих пор для
него за семью печатями. Но пока  ехал, он был все еще спесив и самонадеян и,
сходя на перрон омского вокзала, спросил свысока: "Как можно жить в городе с
таким грязным вокзалом?" Вокзал действительно не был мыт, наверно, со времен
постройки, но Инна в  ответ только пожала плечами: она в Ростсельмаше видела
и не такое.
     Они  приехали - был уже вечер - пошли  в гостиницу, которая оказалась в
отношении чистоты достойным продолжением  вокзала, но Самуилу было уже не до
этого: начались  события,  в  которых  он был не сторонним  наблюдателем,  а
прямым  участником.  Инна  подошла  к  администраторше  и  попросила  номер,
публично разгласив цель их путешествия:  она и не думала скрываться и вообще
отличалась  прямотой  души   и  некоторой  врожденной   неосмотрительностью.
Администраторша особым  образом переглянулась с горничной,  и  Самуил  сразу
почувствовал, как, до того посторонний, чужой, никому не нужный, включился в
напряженную, насыщенную страстями жизнь,  вовлекся в заговор, в котором он с
сестрой и администраторша с горничной были  по разную сторону от  баррикады:
сотрудники гостиниц  были на попечении органов безопасности,  регулярно  ими
инспектировались  и  инструктировались.  Это  мимолетное,  но  выразительное
переглядывание женщин почему-то ввело его в курс дела лучше, чем все прочее:
и в этом отношении он был похож на мать, которая запоминала  лица людей и по
ним ориентировалась  в  жизни. Правда,  мать  была в  душе  оптимисткой, она
любила человеческую улыбку -  сына  улыбки интересовали в меньшей степени, в
нем жила отцовская подозрительность.
     Следующее  утро  было  пасмурным,  но  без дождя  -  лучшее  время  для
путешествий:  когда  ничто  не отвлекает  от  заветной  цели. Они  вышли  из
гостиницы  и  стали  спрашивать  прохожих,  где лагерь  такой-то,- далее шла
комбинация из пяти знаков. Прохожие отнеслись к ним без той настороженности,
что администраторша и горничная, напротив - со скрытым  сочувствием. Лагерей
вокруг было много, но местные разбирались в их географии и показали им трубы
нефтеперегонного  комбината, видневшегося в  степи, в  стороне  от  города,-
казалось,  на  небольшом  от  них  расстоянии: степь, как  вода,  скрадывает
размеры  -  он  был похож на  корабль,  бросивший  у  порта  якорь.  Они  по
неопытности решили идти пешком  - их  вовремя остановили, объяснили, что  до
лагеря  пятнадцать километров,  топать  по целине  трудно  и  незачем: ходит
рейсовый автобус. Они сели в него и покатили по наезженной грунтовой дороге.
     Сойдя  с автобуса,  они оказались в  непосредственной близости от зоны,
посреди  площади-пустыря,  на  котором  располагалось  лагерное  управление.
Справа и слева от него тянулись заборы, перемежаемые, как кремлевские стены,
башнями  вышек,  но,   в  отличие  от  Кремля,  обмотанные   сверху  колючей
проволокой. Здесь они  впервые увидели колонну заключенных,  и она произвела
на них неизгладимое, ни с чем не сравнимое впечатление - до того  были  лишь
темные  догадки  и  предчувствия.  Триста  или  четыреста человек:  глаз  не
различает в таких случаях точных чисел - остриженных наголо, небритых мужчин
в телогрейках, в ватных  штанах, в уродливых несоразмерных ботинках,  шли на
работу  под конвоем сторожевых собак и солдат-охранников. Шли они особенной,
не  виданной  ими  прежде поступью:  не  торопясь,  мерно -  словно  нарочно
замедляли шаг и саботировали движение колонны, а на лицах  у  всех, несмотря
на различия в возрасте  и характерах, было одинаковое, подневольное, как сам
лагерь,  выражение. Они шли  не  по своей воле, вопреки ей,  делая чужое, но
неотвратимое, неизбежное дело и глядя на мир как бы с другого его конца. Так
глядят, наверно, вниз души усопших: они тоже мечтают вернуться к близким, но
знают,  что  это  невозможно,  и  идут мимо такой же  шеренгой,  невидимыми,
невещественными тенями. Это были отверженные с несмываемым клеймом на глазах
и  лицах. Они не говорили между собой: может быть, это запрещалось лагерными
установлениями -  или делали это так, что  к ним нельзя  было придраться: не
только  услышать речь, но и ее  заподозрить - снижали голос  до неслышного и
говорили вбок,  в сторону. Шел  пятьдесят четвертый год - надежда носилась в
воздухе,  но  здесь жизнь  продолжалась по  порядку,  заведенному прежде.  А
может,  их,  эти  надежды, здесь  подавляли  с особой  скрытностью: чтоб  не
спугнуть и не навлечь на себя гнев в преддверии перемен, которым верили и не
верили одновременно.
     Особенно отвратительны были немецкие овчарки - бежавшие вдоль колонны и
злобно  лающие:  их  оскал напоминал  о  звере, выстроившем  этот  лагерь  и
населившем его невинными  людьми: самого его не  было, но он держал их здесь
своими гонцами и представителями. Зрелище словно ударило москвичей по глазам
- они вошли в  контору лагеря как завороженные и не сразу очухались. Вначале
сын ничего не видел вокруг себя: колонна стояла перед его лицом  и заслоняла
все остальное. Потом способность воспринимать  мир и поглощать его глазами и
прочими чувствами  вернулась к  нему,  и  он начал  смотреть  вокруг себя  с
удесятеренным вниманием...
     В   приемной  начальника   управления  было  много  народу:  такие   же
посетители, как  они,  вольнонаемные, офицеры  охранной  службы.  Сидели все
вперемежку,  линии  баррикад, которая  стеной стала  в  гостинице, на первый
взгляд  не  было,  но она  присутствовала и  здесь  и  незримо вилась  между
сидящими, выписывая  между  ними замысловатые  кренделя и кружева. Майор лет
пятидесяти в  мятой гимнастерке, проведший  сознательную  жизнь на  службе в
местах заключения,  запомнился  Самуилу  больше  всех: майор  был  глашатаем
времени и  рупором своих  товарищей.  Человек этот был,  наверно,  по-своему
работящ и честен - насколько можно  быть честным в  таких условиях,-  у него
было  открытое  недовольное  лицо  и  брюзжащий  голос  неудачника:  майор в
пятьдесят  лет  всегда неудачник. Не  глядя ни  на  кого  в отдельности,  но
обращаясь ко всем сразу, он в открытую, следуя в  этом своему правдолюбивому
характеру  и  инстинкту  провокатора, жаловался на перемены, происходящие  в
последнее время:
     - Работать стало  невозможно! Совсем распустились - нет никакого сладу!
Говоришь  - не им будто! Вчера прихожу в  барак  - надо,  говорю,  снова  на
работу  выйти, а они будто  не слышат! Не положено, видите ли!  - Он повысил
голос  до угрожающего, словно говоря: дали бы мне волю, я бы показал им: "не
положено!"
     Старый  служака,  он  на  все  смотрел  со своей колокольни,  то есть с
лагерной вышки. После того, как они увидели колонну заключенных, в которой -
они  точно  это знали,- не  было ни  одного  истинно виноватого,  его жалобы
звучали  особенно  двусмысленно.  Жалуясь,  он  обращался   ко   всем,  и  к
родственникам заключенных, и к  своему брату-охраннику: к  своим, ища у  них
сочувствия и поддержки, к чужим - по старой служебной привычке провоцируя их
и  вызывая  на  опасный  для  них спор,  но  те  и  другие  безмолвствовали:
родственники  - в  силу старого как  мир  запрета,  заставляющего  ничего не
видеть и не слышать  на пути к желанной  цели; охрана же помалкивала  в силу
той  особой  русской деликатности,  которая позволяет  обворовать соседа  на
пожаре, но заставляет  наутро принести ему свои соболезнования. Все, словом,
кроме него, молчали: положение для наших присутственных мест - в те времена,
во всяком  случае  - обычное:  парламент не наша  сильная сторона и  не наша
стихия волеизъявления. Один майор говорил - но на то он и был неудачником...
     Вошел моложавый, молодцеватый, стройный  подполковник,  обвел  приемную
легким,  летучим, как  эфир,  взглядом,  почему-то усмехнулся  (наверно,  по
привычке), прошел к  себе,  щеголяя  военной выправкой.  Начался  прием, и в
помещении сразу стало тихо. Очередь быстро дошла до Инны  с Самиком: вначале
принимали приезжих -  чтоб скорей от них избавиться.  Подполковник, не глядя
на них,  подписал  пропуск  в зону и обратился  с чем-то  к секретарше.  Сын
напрасно искал выражения его глаз: эти люди никогда не смотрят  вам в лицо -
не то избегают вас, не то вами пренебрегают, но если вы случайно столкнетесь
с   их   взглядом,  он   поразит   вас  своей  пустотой,   прозрачностью   и
обезличенностью...
     На  вышках  были  пулеметы,  на территории лагеря, по миновании ворот с
часовыми,  догорали  осенние  цветы  на  клумбах -  сочетание  из  ряда  вон
выходящее, но  и  оно  не задержало их внимания: они волновались  в ожидании
скорой  встречи. Их провели  в караулку -  место здешних  свиданий. Они сели
ждать  отца. Две фигуры  запомнились сыну с того времени: молодой и старый -
знак преемственности времен, их взаимодействия и взаимопроникновения...
     Дед подошел к ним, едва они вошли в караулку: предложил  свои  услуги и
посредничество.  Он  был  худ,  щупл, одет в серую холщовую рубаху и в такие
ветхие  брюки,  что  сын, давший себе  зарок  ничему  здесь  не  удивляться,
все-таки изумился: как ему не  холодно - сам он легко, по-французски, мерз и
был  простудлив. Лицо у  старика  было как у  ребенка: простодушно-хитрое  и
по-детски деловитое. Он осведомился о цели их прихода, хотя  она была и  без
того  очевидна, и  вызвался  разыскать отца, что и  без  него бы сделали. Он
получил их согласие, взял трешку,  остался очень ею доволен. Получив деньги,
он исчез и больше не возвращался, потому что знал, что за отцом  уже послали
по эстафете:  день  был воскресный. Позже отец рассказал, что дед отбыл свой
срок,  потом  ему  накинули  еще  один, по  окончании которого он  никуда не
поехал: некуда и незачем - и остался жить в бараке, добившись двадцатилетней
отсидкой права есть  здешнюю баланду и беспрепятственно  покидать лагерь,  в
котором  уже  не  числился:   выполнял   челночные  поручения  охранников  и
заключенных  и зарабатывал  этим на  свое существование. Узнав, что ему дали
три  рубля,  отец необычно  для  себя широко  ухмыльнулся и сказал, что  они
превысили всякую меру,- хватило бы и тридцати копеек...
     Другим  был  молодой  солдат  из  караульной службы,  подсевший  к  ним
единственно для того, чтобы поглазеть на девушку, насытиться редчайшим здесь
зрелищем.  Сын  подумал, что его подсадили  к ним, чтоб шпионить, но  быстро
понял,  что ошибся.  У солдата был  жадный,  неотвязный взгляд, какой  можно
увидеть еще разве что на собачьей выставке, где привязанные суки смотрят так
на кобелей, пресыщенных  и  им недоступных,- не хватало только,  чтоб он еще
скулил и вилял хвостом по-собачьи. Он ел Инну глазами, вбирал ее всю в себя,
впитывал, как губка:  грешил глазами, как говорили некогда,- иногда виновато
и  врастяжку   оглядывался  на  Самуила,  словно  понимая,  что  ведет  себя
неприлично,   но   затем   возвращался   к   своему   пороку   и   продолжал
визионерствовать  с  прежней  страстью  и одержимостью.  Стеснительная  Инна
сидела как на угольях. Потом солдат как-то неожиданно и незаметно исчез: его
словно смело с лавки, он растворился в общей сутолоке...
     Вошел отец, и с  его появлением  все  отошло  в  сторону, высветился он
один,  они  словно  остались с ним  с  глазу на глаз в неотгороженном отсеке
караулки. Странное дело: они запомнили до мелочей его внешний вид, выражение
лица, то, в  чем он был, но не  могли вспомнить,  что он сказал им в  первые
минуты: в состоянии душевного напряжения у нас работают одни глаза, а уши до
поры до времени словно залиты воском...
     После первых объятий, неловких и непривычных из-за длительного перерыва
в общении, начался разговор, медленный  и негромкий, стесняемый  и умеряемый
соседством охранника - не того, что перед этим подсел к ним, а находившегося
здесь по  службе и  следившего  за двумя-тремя  посещениями сразу. Речь отца
была грустной:  даже самые простые и  обыденные высказывания и замечания его
были  преисполнены  этого  чувства.  Он,  как  и  все  здесь,  был в  черном
заношенном ватнике, но  не стриженный, как  остальные,  а  лысый и к тому же
наголо бритый. Он начал лысеть еще дома, но там  зачесывался большим чубом и
прятал  им срединную лысину,  здесь же голова  его  стала голой как яйцо,  и
видеть это было  непривычно. Он  стыдился, что предстал перед  ними в  таком
виде и в таком положении, и держался от них как  бы на расстоянии: спрашивал
о доме, о  школе, хвалил сына за  письма,  за  их пространность:  здесь  они
читались  всем  бараком,  потому что  почта  была единственной живой  нитью,
связывавшей их с остальным миром, а письма детей были к тому же  безыскусней
и правдивей, чем у взрослых. Он спросил о дороге и о впечатлениях от лагеря.
Услыхав  о бравом  подполковнике,  он усмехнулся  (здесь  у  него  появилась
несвойственная ему прежде сдержанная и бледная усмешка) и сказал:
     - Это большой человек здесь. Вроде губернатора. Он раньше был начальник
всей зоны  - теперь только нашего  лагеря.  Любил  мыться под  музыку: играл
заключенный на аккордеоне,  и ему от бани до квартиры стелили ковры - шел по
ним после парилки...- А  когда сын  рассказал о седом майоре  и его жалобах,
отец ничего не ответил - только осудительно поглядел на него, будто это были
слова сына, а не майоровы, упрямо наклонил голову, потупился...
     Дети плохо помнили, о чем шла речь дальше. Отец, помнится, жаловался на
местный ветер,  называемый "бурою". Он  начинал  дуть с  ранней зимы  или  с
поздней осени и не  стихал  неделями, делая  жизнь  заключенных невыносимой.
Мороз в пятнадцать градусов переносился с ним хуже, чем в сорок в безветрие.
В такую  погоду хороший хозяин, как известно, и собаку  из дома не выпустит,
но у лагерных врачей не было ограничений, связанных с ветром,- были только с
температурой  воздуха. С  людьми и  собаки  выгонялись наружу - может  быть,
поэтому они были так злы и разгневаны на все человечество...
     Они  вернулись в гостиницу  раздавленные, измятые впечатлениями и плохо
ориентирующиеся  во времени:  будто стрелки их внутренних часов остановились
или пошли в разные стороны...


9
     Через  год,  в  сентябре  55-го,  семья  встречала  Якова на  Казанском
вокзале. Он был в той же черной ватной телогрейке, в тех же  лагерных штанах
и  ботинках и  не по-праздничному,  не  в тон  радостному  событию,  мрачен,
отчужден и  неласков. Едва освободившись от  повисших  на  нем  близких,  он
объявил сыну,  что  никогда не простит ему того, что  тот не писал ему писем
после поездки в Омск, в последние месяцы заключения, а с женой обошелся того
круче: не обнялся с ней при встрече, произнес какие-то пустые фразы, так что
та  не знала, что и подумать. Сын и  верно  не писал  ему больше, потому что
считал, что все рассказал  при встрече и нечего  переводить бумагу ввиду его
близкого  возвращения:  вскоре  одна  за  другой  пошли реабилитации  видных
деятелей, было во всеуслышание объявлено,  что все  дела фальсифицированы, и
оставалось только ждать, когда очередь от генералов перейдет к полковникам -
тем более что  было сказано, что кто не  подписал обвинительного заключения,
будет освобождаться без повторного судебного разбирательства.
     С Самуилом Яков  все-таки разговаривал. Не успели  они дойти  до  конца
перрона,  как он объявил ему, что собирается  всерьез  заняться писательской
деятельностью, что у него в замыслах вторая "Война и мир" - никак не меньше,
что Элли ему  не  пара, что  она  всегда  была недостаточно крупной для него
фигурой.  "Она  же  плохая  марксистка",-  сказал  он  как нечто  само собой
разумеющееся и не  подлежащее пересмотру и опротестованию,- ошеломленный сын
глотал одну новость за другой и не знал, к какому из столбов прислониться.
     Дома  он обошелся  ласковее  с Дусей, дал понять, что у него нет  к ней
претензий, но  не пожелал знакомиться  с Августой Васильевной, хмуро посидел
за  празднично накрытым столом,  прошел в спальню,  разложил  на  письменном
столе черновые  тетради, так что  Элли  стало не по  себе:  есть ли для  нее
теперь место в этом доме,  но уступил ей половину широкой  кровати  -  пошел
здесь на компромисс, не меняя отношения к ней в целом.
     Вскоре  все  прояснилось.  Он  вернулся  из   лагеря  одержимый  манией
писательского величия. Это было конечно же следствием лагерного одиночества,
искусственного  отъединения  от  людей,  усилившегося  в  последние   месяцы
заключения: все его  товарищи - а он  водил дружбу только с  видными людьми,
занимавшими заметный  пост до ареста,- ушли, и он  один остался ждать  своей
очереди.  П