ропейских наречий, прослыла полиглоткой и говорила
на  всех  языках  о  возможном  сотрудничестве  с  ее  соотечественниками  -
завязывались интересные связи, открывались новые перспективы...
     Все,  словом, шло наилучшим образом, и потом все  в один день  стало из
рук вон плохо.


15
     Началось с пустякового, но насторожившего ее случая. С ней познакомился
итальянец,  тоже видный фашист: из той  международной предприимчивой деловой
своры в черных сюртуках и фраках, которая окружала Франко и пыталась всучить
ему  и новое,  и  устаревшее  оружие.  Этот  был  один  из  самых  заметных:
представитель  "Фиата",  поставлявшего  ему танки.  Ему не надо  было  юлить
вокруг генерала: он здоровался с ним на правах старого знакомого. Делать ему
было нечего, он пригласил Рене покататься с ним в машине с шофером: вождение
автомобиля было тогда не столь распространено, как теперь, и любовные и иные
объяснения   имели    иной   раз    нежелательного    свидетеля    в    лице
водителя-профессионала.  Маршрут  все  время  вертелся  вокруг   севильского
аэродрома  ла Таблада:  с  него  то и дело  поднимались и на  него  садились
самолеты: он  использовался  в  первую  очередь  как военный. Рене  невольно
поднимала голову и  мысленно  отсчитывала  каждый рейс:  это  правило любого
разведчика: он должен  оценить нагрузку  и пропускную способность аэродрома.
Итальянец обратил на это внимание; он хорошо говорил по-французски.
     - Боюсь самолетов,- оправдалась она.- Попала в детстве под бомбежку.
     - Это где же? - снисходительно спросил он.
     - В Первую мировую войну. Нас бомбили немцы.
     - Сколько ж вам тогда было?
     - Совсем немного. Поэтому, видно, и запомнилось. Я выгляжу моложе своих
лет,- добавила она, потому что у него остались на этот счет сомнения.
     - Интересное признание! - засмеялся он.- В Париже?
     - Нет, Париж, насколько я знаю, не бомбили, но там была Большая  Берта,
которая тоже нагоняла страху,- ее я хорошо помню. Бомбили нас на севере.
     - Да, там были сильные бои,- согласился итальянец и неожиданно, как это
умеют  представители этой  живой  и  непосредственной нации, имеющей вековые
актерские   традиции  и  способные  к  самым   неожиданным   и  естественным
перевоплощениям и  разыгранным перепадам настроения, начал  жаловаться ей на
неудавшуюся  жизнь:  потерю   ориентиров  и  утрату  идеалов,  делающие  его
существование  пресным  и  бесцельным.  Это  было  странно  слышать  из  уст
преуспевающего дельца, любившего, по всей очевидности, еду, вино  и женщин и
не имевшего ни в чем недостатка. Она слушала его с участием, но не отвечала,
а молчаливое сочувствие, как известно, ничего не  доказывает:  такой человек
может вас слушать и думать в это время о доносе в тайную полицию.
     - Вы  вообще молодец,-  позавидовал он  и еще раз оценил  ее взглядом.-
Выглядите бодро, вся на что-то нацелена: такие внушают доверие. Это у вас от
Америки: ее  влияние  сказывается  очень  быстро  - сами  не замечаете,  как
делаетесь деловой и динамичной. А у меня все плохо.- Он  понизил голос, чтоб
не  услышал шофер,  но  это  была  скорее  дань политическому приличию,  чем
предосторожности: сидевший  в полуметре  от  него  водитель  не  мог  его не
услышать.- Я во  многом разочаровался, а без идеалов нельзя жить и работать.
Действуешь как  автомат, как простой уличный  разносчик, который стучится во
все двери и которому безразлично, кто ему откроет,- лишь бы товар купили...-
Он горько вздохнул, а она все глядела сочувственно и продолжала помалкивать.
Она  умела  слушать, и  люди  часто доверяли ей тайны,  но  в  данном случае
молчание ее было иного рода: она была благоразумна и не лезла  на рожон,  но
бес  испытывал ее  и толкал  в спину,  призывая  воспользоваться  случаем  и
попытаться склонить его на свою  сторону: это бы обеспечило ей проникновение
в ближайшее окружение Франко.
     - Начинается  большая война,- продолжал он горькую исповедь,  еще более
приглушая  голос и оглядываясь с осторожностью по сторонам: не следит ли кто
за  его автомобилем на улице.- Фашисты с одной стороны, коммунисты с другой,
посреди демократы, люди моего круга и моего воспитания, которые ни здесь, ни
там  ничего хорошего для себя  не видят  и в любом  случае  станут  жертвами
победителя.  А  мы:  представители моей  профессии,  я имею  в  виду  - лишь
подбрасываем дрова  в костер, разжигаем  его и умываем  руки.  И  зная  это,
продолжаешь  жить  по-прежнему,  хотя  грудь точат черви. Как  вам, с  вашей
культурой и образованностью, удается сохранять столько ума, бодрости и, я бы
сказал,  мужественности,  которой  не  хватает  большинству   мужчин  нашего
времени?..
     Вот где зарыта собака, вот  в чем заключалась ее беда. Надо быть тише и
незаметнее - особенно в мужском обществе. Это бросалось в глаза, об этом  ей
говорил еще Тухачевский.
     - Я думаю, вы  преувеличиваете мои данные и мои  способности,- ответила
она,   избегая  более  сложные  и  мудреные   объяснения,   которые   всегда
подозрительны.- Я просто такая с детства: вечно  выставлялась вперед  - меня
девчонки просили ответить за них урок, когда были плохо к нему подготовлены.
Зачем киснуть и  все подвергать сомнению - даже если мы в чем-то и не правы?
А  если  началась драка, надо принять в ней  участие - иначе тебя заклюют те
или другие, а верней - и те и другие вместе или по очереди.
     - Это вы все правильно говорите,- одобрил  он  ее слова, но не поверил,
кажется, ни одному из них и хотел кончить разговор, но теперь уже она его не
отпускала:
     - Я выбрала Франко - вернее, мой  друг выбрал Франко, а я выбрала друга
- мне этого достаточно. Я как простая женщина иду за своим суженым.
     - Может, разыскать его? - предложил он.- Мне это ничего не стоит.
     - Не надо.  Мы с ним в ссоре. Он из тех, кто не верит, что женщины тоже
кое-что значат.  Я  хочу встретиться с  ним  на коне  - показать,  что и  мы
кое-что можем.
     -  В этом причина вашей  активности? Доказать  что-то мужчине, которому
вовсе не это  надо?..  С вами не сразу разберешься.  С  женщинами, я  имею в
виду. Пуд соли надо съесть - так говорят русские?
     - Русского я не знаю,- спокойно отвечала она.
     - Все языки знаете, а русский нет?
     - Есть такой пробел в моем образовании. Но это смотря какой соли.  Если
аттической, то можно и меньше.
     Он засмеялся:
     -  Ну  что  ж? Покатались,  выяснили позиции...  Не  хотите  посмотреть
какую-нибудь загородную виллу? Есть с очень хорошими ресторанами.
     - Нет, виллу  не хочу,- насмешливо сказала она.- И  ресторанами сыта по
горло. Идет  война, а по  здешним  обедам  этого не  чувствуется...-  В  ней
все-таки   постоянно  жил  классовый   цензор,   отмечавший  все   житейские
несообразности и несправедливости.
     -  Да уж,- согласился  он,  поглядел  на нее в раздумье,  споткнулся  о
круглое благодушное лицо,  как  о некую  преграду или  стену, решил  кончать
свидание, направил шофера к ее гостинице...
     По-видимому, она не зря была благоразумна в  этот  вечер, потому что не
успели  они с  Нинель лечь,  как в номер нагрянула  полиция, перевернула все
вверх  дном и  насмерть перепугала  ее подругу,  у  которой  в  ушах  стояло
предупреждение Аугусто, чтоб она не попадала в истории. Полицейские перерыли
чемоданы и даже корзины  с фруктами, которые Нинель  везла матери, и, ничего
не  найдя,   объяснили  свои  действия  тем,  что  ищут   фальшивые  песеты,
объявившиеся  в  Севилье  и  попавшие в кассу хозяина  отеля.  Они  будто бы
обыскивали всех иностранцев подряд, и робкие заверения Нинель в том, что они
ни за что еще здесь не  платили, не возымели на них  никакого действия. Рене
была спокойна. Она знала, что у них нечего найти, и говорила Нинель, что это
не что  иное,  как недоразумение: слова,  которые  всегда  приходят в  таких
случаях на ум и никогда не подтверждаются; Рене сама  не была в них уверена,
вспомнив недавнюю поездку с итальянцем из "Фиата". Полицейские ушли, даже не
извинившись  за  вторжение  и  за  погром, который они  учинили,  и  Нинель,
привыкшая к хорошему обхождению, сразу же это отметила.
     - Что ты хочешь?  Тут война,- рассудила Рене.- Им не до хороших манер.-
Но  Нинель, которая до сих пор находилась под влиянием своей более опытной и
повидавшей мир подруги, здесь ей не поверила.
     Утром она спросила у брата,  был ли обыск  у него,-  он только удивился
этому предположению:
     - Не знаю: может, и был -  пока нас не было. Мы весь вечер пили здешнее
красное. Мы, во всяком случае, ничего не заметили.
     -  Если  б  был,  увидели  б,-  сказала  Нинель,  наученная  опытом,  и
испугалась  вдвое: решила, как сделало бы большинство людей на ее месте, что
именно она предмет внимания испанских сыщиков, что причина тому  - ее отъезд
в Америку и что,  не приведи господь, Аугусто грозит страшная  опасность или
он уже за решеткой. Брату  она  ничего не сказала: он бы поверил всему,  что
она  предположила,  и мог  бы наговорить лишнего. Сославшись на недомогание,
они позавтракали с Рене в  номере. Нинель была  безутешна  и  тайно плакала,
Рене как могла успокаивала ее: она-то знала, что Аугусто тут не при чем,- но
вскоре Нинель сама узнала об  этом. Не успели они доесть завтрак, как явился
офицер контрразведки и все  расставил по  своим местам: снял с Нинель тяжкий
груз страхов и сомнений и переложил его на плечи ее спутницы.
     Он хорошо говорил по-французски, был корректен, подтянут и, несмотря на
острый и  характерный  профиль, безличен,  как лица, вычеканенные  на  новых
монетах: на них не обращают внимания - важно лишь то, сколько они стоят. Его
интересовала  только   Марта  Саншайн,  он  даже  предложил,  чтоб  разговор
происходил с ней  наедине,  без  лишних  свидетелей, но  теперь уже  Нинель,
испытавшая минуту назад неописуемое облегчение, почувствовала одновременно и
прилив  дружеских чувств к  своей  невольной  спасительнице  и  не  захотела
оставлять ее одну в опасности. Она настояла на  своем присутствии: чтобы при
необходимости  подтвердить  ее  показания,-  послужить  ей свидетельницей  и
поручительницей.  Рене оставалась  невозмутима:  всякая  опасность, как было
сказано,  повергала ее в некое  физиологическое,  почти  не принадлежащее ей
спокойствие и хладнокровие.
     Офицера интересовало, кто она и как  оказалась в  Севилье.  Ответить на
эти вопросы было нетрудно:  она  здесь,  потому что ее пригласила фашистская
молодежная организация Лиссабона. Нинель удостоверила это, добавив от  себя,
что Марта искренняя фашистка и доказала это тем, что внесла немалую сумму  в
кассу  поездки. Это  не удовлетворило офицера:  он не любил,  видно, крупных
пожертвователей,- стал копать глубже и спросил Рене,  чего ради она приехала
в Лиссабон: дарить деньги можно было  и из Канады. Говорить о женихе в рядах
армии Франко было рискованно: тому ничего не  стоило это  проверить - и Рене
пустилась во все  тяжкие. Ей  даже  стало  неловко перед нравственно  чистой
Нинель, и она  предложила ей выйти, чтоб не впутывать ее  в  свои дрязги и в
одиночестве морочить офицеру голову, но та снова  отказалась  выйти,  боясь,
что  Марте  грозит  настоящая  беда и  что она должна быть  с ней рядом,- на
случай, если ее поведут отсюда в наручниках: она забила бы тревогу и подняла
на  ноги всю  португальскую  делегацию.  Теперь  она  вынуждена  была  густо
краснеть, слушая признания подруги:
     -  Если вас  так интересует моя интимная жизнь, офицер, то я приехала в
Лиссабон,  чтобы сделать здесь  одну интимную операцию,  которую  не  хотела
делать у  себя дома. В Лиссабоне мне обещал сделать ее один врач, но его имя
я не выдам  ни  под какими пытками. Мой молодой человек -  тоже фашист, но и
его имя я не скажу: это может сказаться на  его карьере и  репутации,  а она
была до этого безупречна!..
     Чем больше говорила Рене, тем проникновеннее входила в свою роль - лицо
ее  так  и  горело женскими  чувствами,  сменяющими одно  другое,  но офицер
оказался неверующим Фомою:
     - И что же вы не сделали ее там, эту интимную операцию? А сюда поехали?
     -  Если  бы  вы,  офицер,  знали  основы  акушерства,  вы бы  этого  не
спросили!..- Офицер хмыкнул от неожиданности: ему было нанесено оскорбление,
но  слишком  уж необычного  свойства  -  ничего  не сказал  в  ответ, только
прислушался к  тому, что  последует дальше.-  Вы  бы тогда знали,- неумолимо
продолжала Рене,- что подобные операции делаются в два срока! -  (Она  знала
это с Китая, где все эти варианты обсуждались с доктором посольства: в конце
концов  она решилась рожать  -  когда сроки были упущены.)-  Первый срок  от
восьми до двенадцати недель: это простая абразия - я ее проворонила!
     - Что такое проворонила? - спросил  офицер, который не настолько хорошо
владел французским и предпочел бы, чтобы она выражалась яснее: ему надо было
писать протокол, а не заметку в скандальной хронике.
     - Проворонила -  значит  прошляпила, профукала. Прозевала -  если вы не
понимаете простых  слов,- объясняла ему Рене, обретая  по ходу повествования
наглость уличной девки: она знала, что мужчины, уверенно чувствующие  себя в
обществе  благопристойных  женщин,  часто  теряются  перед  лицом   подобной
разнузданности,-  проститутки знают это  и, будучи задержаны, ведут  себя  в
полиции развязно не только потому, что они таковы на самом деле. Нинель была
в ужасе: подруга  представала ей в совсем ином  свете, чем прежде, перед ней
разверзались бездны человеческого падения...
     - Второй срок в двадцать недель,  офицер,- если вы действительно хотите
знать  эти подробности. Мне оставалось таким образом еще семь-восемь недель,
я не могла отдаляться от  Лиссабона: надо было снова туда вернуться. А это в
нашем  мире не так-то  просто.  К тому же некоторые, мой  врач в  частности,
предпочитают   почему-то  двадцать  две  недели  -  в  это  время  плод  уже
жизнеспособен, но зато для женщины меньше опасности: его легче тянуть, он не
выскальзывает  из щипцов,  когда  его хватают  за ушки.  Если  вас  это  все
по-прежнему   не   устраивает,   вы   можете  подвергнуть   меня   интимному
обследованию, но учтите, я буду жаловаться английскому консулу!
     Это  было,  конечно,  рискованно: офицер  сам  подумывал  о  том же, но
услышав в десятый раз  слово  "интимный"  ( а перед  этим он представил себе
экстрадицию плода, схваченного щипцами за голову), потерял всякое терпение:
     - Никаких, как вы говорите, интимных обследований вам  делать не будут.
Вы не  арестованы, и предпринимать против вас  противоправных действий мы не
намерены!..  Просто мы  проверяем некоторые  сигналы. И  я б на вашем  месте
уехал из Севильи, как только кончится ваша поездка.
     -  Мы скоро  уезжаем,- вступилась за подругу Нинель, хотя и смотрела на
Рене теперь иными глазами - полными упрека и тихой печали.
     -  Вот и хорошо,- сказал офицер.- На  этом и кончим,- и ушел  - тоже не
простившись и не извинившись за вторжение и причиненное им неудобство.
     - Не слушай, что я  наговорила про эти операции,- сказала Рене Нинель.-
Мне просто не хотелось называть имени  своего  друга,- но та уже  не  знала,
когда ей верить и когда нет...
     Гроза пронеслась, но  духота в воздухе осталась. Рене думала о том, что
же они имели против  нее, чем  она стала им так подозрительна.  Мысль о том,
что  они  нашли рацию в  Лиссабоне,  отпадала сама  собой,  хотя и  успевала
нагнать  страху: будь это так,  с ней  бы разговаривали в другом  месте. Она
терялась в догадках,  но твердо знала одно - ей надо уходить, и чем  скорей,
тем  лучше. Могло  ведь случиться  и так,  что все  началось  здесь, а не  в
Лиссабоне,- тогда эти сигналы, о которых он говорил, могли полететь и туда и
от рации  надо  было  немедленно  освобождаться.  Но  уходить  надо  было  с
достоинством,  а  не сломя  голову: это тоже  могло  навлечь  подозрения - и
главное, не одной, а вместе  с  остальными, которые могли послужить ей живым
щитом  и заслоном. К  счастью, их  пребывание  в  Севилье  и  в  самом  деле
заканчивалось. На следующий день была намечена прощальная почетная встреча с
самим  Франко, после  чего им надлежало наутро уехать. Ее  как ни  в  чем не
бывало пригласили с остальными в штаб генералиссимуса, где делегация еще раз
и в  последний встретилась за чашкой чая с его  генералами. Она сидела через
одного  с  самим  Франко,  который  и  здесь  произвел  на  нее  впечатление
формалиста, присутствующего в жизни телом, но отсутствующего душою: временно
исполняющего   некие  вселенские  обязанности,  в  которых  сам  не  слишком
заинтересован. В  зале, где шло чаепитие,  на стенах  висели  боевые  карты,
испещренные боевыми значками  и стрелами. Она жалела, что у нее  нет с собой
фотоаппарата: карты были настоящие, а  не нарисованные для случая -  слишком
уж много надо было затратить труда для подобной дезинформации...
     Они  собрались  и  всей колонной,  на этот  раз  с пустыми грузовиками,
тронулись в обратный путь. Ее спутники  если и знали о ее неприятностях,  то
не подали виду, и, слава богу, не было Томмази, которого задержали в Севилье
из-за какого-то совещания. Рене  вздохнула с облегчением: этот бы не оставил
ее в покое. Надо  было  миновать  границу. Здесь ее (и никого  больше) снова
вызвали в отдельную комнату и обыскали с головы до ног: высыпали  даже пудру
из  пудреницы.  Испанцы  ничего  не  нашли и передали ее  с  соответствующим
назиданием англичанам, но те не очень-то  их слушали: они не  давали своих в
обиду.
     - Где вы жили в Лондоне? - спросили ее только, потому что в ее паспорте
были английские штампы о въезде  и выезде,  сделанные в  Москве для  большей
убедительности.
     - В Челси,- бойко, наэлектризованная опасностью,  отвечала она,  хотя в
Лондоне не была и о Челси имела  самое смутное представление: спросили бы ее
какие-нибудь подробности, она бы попала в трудное положение. Но им хватило и
громкого имени -  на  этом проверка  с английской  стороны  закончилась. Они
снова заночевали в  гостинице  - двойнике той,  что была по  ту  сторону  от
границы,-  и здесь она во второй раз в жизни (первый был в санатории в Сочи,
где  она вчистую проиграла маршалу  Уборевичу) играла в биллиард  и выиграла
одну из трех партий:  то ли  опасность обостряет наши чувства и способности,
то ли англичанин оказался джентльменом - не в пример нашему маршалу, который
нигде не мог позволить себе проигрыша...
     Они ехали по известной ей  дороге назад, она болтала с попутчиками, а в
душе  ее росла и зрела тревога. Ей как пить дать грозила слежка в Лиссабоне:
салазаровская полиция работала в тесной смычке с франкистами. Может быть, ее
и отпустили для того, чтобы через нее выйти на ее связи: им ведь трудно было
себе  представить, что она  работает в одиночку. И  ни  на одну минуту ее не
оставляла мысль  о рации, которая была единственной,  но более  чем  весомой
уликой  для задержания.  Ее нельзя  было  оставлять дома, от  нее  надо было
немедленно избавляться...
     В  Лиссабон приехали поздно ночью.  Нанятый ею шофер развез по домам ее
попутчиков  и довез ее до  дому. У подъезда стоял полицейский - один из тех,
кого она знала, но  он не вызывал теперь у  нее доброго чувства. Шофер помог
ей  поднять вещи  на этаж. Она  присматривалась  к  нему  в дороге:  это был
простой,  располагающий к себе парень  - наверняка  из бедной  семьи - можно
было  и  рискнуть. Она решилась и на ломаном португальском сказала  ему (они
стояли в прихожей), что ей нужна помощь. То ли  ее португальский  испортился
за время поездки в Испанию, то ли он неверно  истолковал ее испытующие взоры
во время путешествия и теперь, когда они остались вдвоем в  прихожей, но  он
понял ее неверно  и шагнул вперед, чтоб заключить ее в свои объятья. Она тут
же охладила его пыл, сказав, что это не та помощь, в  которой она нуждается,
что она за рабочих и крестьян против капиталистов и ей именно в эт