ы,
плохо одеты,  а  холод,  даже небольшой,  плохо  переносился  из-за  высокой
влажности  воздуха.  Были еще тифы:  сыпной, брюшной и возвратный,  глистные
инвазии,  болезни, похожие на тропические, с огромной  печенью, которых  она
нигде  больше не  видела. К  больным относились как  на войне: известно, что
раненых делят  на три категории,- тех, кому помочь уже нельзя, тех, кому это
можно  сделать  во  вторую  очередь  (что означало,  чаще  всего, ничего  не
делать), и  тех,  кому надо было оказать содействие,-  прочие выздоравливали
или умирали сами. Рене спросила как-то Садыкова о гуманности и правомерности
такого  подхода к делу.  Умный таджик с характерным одухотворенным восточным
лицом и  обязательными в этих  краях  усиками, без которых мужчины чувствуют
себя раздетыми, глянул  на  нее искоса  и проворчал - как это  делают, когда
собеседник ставит перед вами справедливый вопрос, которого, однако, задавать
не следовало:
     -  А что  ты хочешь?  Тут и для тех, кому можно помочь, медикаментов не
хватает -  что  их на безнадежных  переводить?..- И набросился на медсестру,
подливавшую раствор в капельницу: - Ты прочла этикетку?! Мне ее показала?!
     - Да что вы, Али Алиевич? Что я, первый день работаю?
     - Не первый, но делать  надо  все, как в первый!..- и  отошел от обеих.
Сестра  обиделась,  а  Рене  ей посочувствовала: одной прочли  нотацию, чтоб
отстала чересчур дотошная другая...
     Жанна  еще   в  Москве  закончила  школу,  поступила  в  педагогический
институт,  продолжила учебу в  Ташкенте. Здесь она  познакомилась  со  своим
будущим  мужем  и  скоропалительно  вышла   замуж.  Брак   этот  был  весьма
сомнительного свойства. Муж был много ее старше - почти ровесник Якова,  так
что сестры с девятилетней разницей в годах оказались замужем за одногодками.
Но дело было не только в этом.  Погоскин: такова была его фамилия -  называл
себя полковником,  героем Гражданской войны, но никаких  доказательств этому
не приводил -  если  не считать  мундира с  полковничьими  погонами,  старых
фотографий,  где  были изображены никому не известные  личности, которых  он
называл будущими комдивами, да шашки, висевшей над его  кроватью. Но главное
-  что  бы он  ни делал в  прошлом,  в настоящем  он никем не  был, и  Яков,
оценивающий людей  прежде всего  по их нынешним, а не былым заслугам, первым
обратил  на это внимание.  Это был  крепко  сложенный, высокого роста хохол,
говоривший больше, чем слушавший (если он и слушал, то только для того, чтоб
сказать затем  вдвое),  довольно дерзкий и  развязный.  С  Яковом у него  не
сложилось ни дружбы, ни  каких-либо  отношений, кроме  самых натянутых. Яков
пригласил его к себе с необходимыми почестями и гостеприимством, но выслушав
его  версию  Гражданской  войны  и  последовавших  за ней  событий,  зарекся
принимать  его  далее. Он знал Гражданскую войну не понаслышке и решил,  что
перед ним в лучшем случае вольный партизан тех времен, в худшем - проходимец
каких  много;   после  этого  Погоскин   перестал   существовать  для  Якова
Григорьевича.  Жанну  он  прельстил  мужской  самонадеянностью,  которой  не
хватало юнцам, до того за ней ухаживавшим. Поскольку жить в Ташкенте им было
негде, а Яков  не оправдал  возлагавшихся на  него надежд,  супружеская чета
перебралась  к  мужу в  Бухару, где  он вскоре стал пить,  а Жанна -  с  ним
мучиться. Впоследствии  она бранила  Якова и  винила его  в своем  неудачном
замужестве: он  не  разрешал  ей приводить в дом приличных кавалеров - она и
выскочила за первого попавшегося, но  укор этот, может быть  и справедливый,
сильно запоздал и, главное, не производил на Якова никакого впечатления.
     Если  Погоскин и вправду надеялся, что Яков поможет ему устроиться,  то
он сильно ошибался. Яков был не из тех, кто охотно ходатайствует за других и
раздает налево  и  направо  рекомендации и верительные грамоты, а, напротив,
как мог избегал этого: его требования к человеку в быту были не ниже,  чем в
разведке. Жоржетта  целиком разделяла его чувства  в отношении второго зятя.
Она  была  напугана  им  и,  как говорят  французы, "скандализирована". Он с
самого начала отнесся к ней без уважения, говорил с ней на русском, хотя его
предупредили, что она в нем  ни слова не  понимает: видимо, нарочно наступал
на больную пятку. Жоржетта сравнивала  его с  другим зятем, и, конечно, не в
пользу  Погоскина: Яков и положение в  обществе имел, и был  обходителен,  и
старался говорить с ней на ее языке, а этот был неизвестно кто  и откуда, да
еще  пил запоем,  а  она-то знала, что это  такое. Так что, когда ее любимая
дочь  уехала  в Бухару, она, ежеминутно  терзаясь  неизвестностью,  осталась
все-таки в Ташкенте: здесь было спокойнее.
     Инна  кончила  семь классов,  и  в  Ташкенте  отец  определил  ее -  не
куда-нибудь -на Ростсельмаш, который тоже переехал сюда: теперь здесь делали
танки.  Этому   предшествовал  семейный  совет,   на  котором  высказывались
различные мнения,  но, как всегда, верх взял  Яков: ему  принадлежало в доме
последнее слово.
     -  Рабочий класс,- втолковывал он  сидевшим  вокруг  него женщинам,  из
которых Жоржетта делала вид, что что-то понимает, а Инна, которую это больше
всего касалось, по обыкновению  своему, отмалчивалась,- это среда, в которой
одной можно  получить необходимую  классовую закалку  и сознательность.  Все
остальное в десять раз хуже и  требует потом  многих лет исправления.- Он не
глядел при этом на Рене, но той казалось, что эти слова предназначены именно
ей.  Парадокс  заключался  в том, что сама она была  из рабочей семьи,  хотя
никогда  об этом не говорила, а он с рабочими  и рядом не сидел (если только
не  на  съездах  и совещаниях),  но считал, что всецело проникся их мыслью и
духом,  овладел  ими  через  марксистское  чутье  и  наитие.   Она  все-таки
попыталась  возразить  ему,  используя  для  этого  его  партийный  лексикон
(который,  впрочем, был и ее  тоже: она  вступила в  партию по  институтской
разнарядке):
     - Путь к  социализму, Яков, возможен и через труд на другом поприще. Мы
с тобой тому примеры.
     Она не успела раскрыть рта - он уже обозлился:
     -  Мы с тобой вынуждены  были этим  заниматься!  -  отрезал он, отметая
дальнейшие  споры.-  Если   б  не  война,  я  б  с  удовольствием  пошел  на
какой-нибудь крупный завод, потому что это  любому из нас  полезно...- потом
не удержался и вспылил:- Ты, как всегда, не понимаешь главного, не видишь за
деревьями  леса! Если позволяешь себе такие высказывания... Нет, это  вопрос
решенный! - закончил  он, утвердившись в  своей правоте после жалкой попытки
противодействия.- Завтра же пойдешь на завод,- сказал он дочери.- Я обо всем
договорился с директором,- и добавил, чтоб его не поняли превратно: -  Не  о
том, чтоб тебе  дали  какую-нибудь синекуру: он меня  об этом спрашивал, а я
сказал, что ни в коем случае - пусть работает как все. Только встретят пусть
с рабочим гостеприимством, подведут к станку и покажут, что надо делать.-  И
углубился в газету, давая понять, что разговор закончен.
     - Откуда ты знаешь директора? - грустно поинтересовалась Рене, переводя
разговор с  пропагандистской  стези на более житейскую.  В конце концов, это
была не ее дочь и она не имела права решающего голоса.
     - Он слушал мои лекции,- неприветливо  буркнул Яков, давая понять,  что
не намерен так скоро забыть ее оппортунистические высказывания: он и вправду
считал,  что  она заражена  духом  западноевропейской  социал-демократии,  и
никакие напоминания о Шанхае не могли поколебать в нем этой уверенности...
     Инна пошла на завод. Работа здесь была тяжела и опасна и для  взрослого
мужчины  -  не  то что для  четырнадцатилетней  девушки, предрасположенной к
полноте, с  нездоровыми  припухшими  ногами.  У станка стояли  по  десять  -
двенадцать часов без перерыва, ели стоя, цеха отапливались плохо, окна зияли
выбитыми стеклами, по цеху гуляли сквозняки - Инна здесь заболела и страдала
с тех пор болезнью ножних вен.  Якову говорили об этом, но он лишь повторял,
что другим тоже плохо, что все должны  быть равны,-  если не перед Богом, то
перед великим коммунистическим принципом.
     Странно,  он  не  применял  этого  принципа к себе,  но зато  вскорости
прямо-таки пригвоздил им Рене - или, вернее  сказать, Элли, потому что он ни
разу в жизни не назвал жену ее собственным именем...
     Рене заболела брюшным тифом.  В этом она должна была винить только себя
и никого больше. В один из  жарких ташкентских дней, с их изнуряющим зноем и
иссушающей  человека  жаждой, она соблазнилась на фруктовое мороженое,  хотя
именно о  нем  ее  предупреждали,  что  его  есть  нельзя,  потому  что  оно
неизвестно где и кем делается,- во всяком случае без надлежащего санитарного
контроля. Мороженое  было  безвкусное,  водянистое  и конечно  же зараженное
брюшнотифозными бациллами. Вскоре она  заболела. Болезнь протекала  у  нее в
особо  тяжелой, истинно тифозной,  то  есть  беспамятной, форме. Яков вызвал
рядовых врачей. Те сказали,  что  нужен  стационар, Яков  сказал, чтоб  жену
везли в обычную больницу. Врач, приехавший на вызов, знал, что  в доме живет
высший  командирский  состав армии, огляделся по  сторонам,  увидел  хорошую
обстановку, усомнился:
     - В обычную больницу?
     - Да,- сказал Яков.- Мы  не  хотим  отличаться  от  других.- Врач пожал
плечами  и  повез  Рене  в  больницу,  подобную  той, в  какой  она  недавно
практиковалась.
     В ней  не  было  лекарств  -  одна  камфара, которую назначали  всем за
неимением прочего. Кругом со стонами и  молча  умирали  люди.  Ее,  ввиду ее
молодости,  хоть  положили на  кровать  - другие  лежали  на  полу, и врачи,
делавшие  ночной  обход, перешагивали через тела  и светили фонариками: живы
они еще или уже  отдали Богу  душу. Пахло гнилью, разложением тела: в палате
лежал и медленно умирал больной с гангреной легкого и,  пока дышал, отравлял
воздух  не  только палаты, но и  коридора - врачи  и сестры, заходя  к  ним,
зажимали носы и спешили  поскорей убраться. Рене лежала здесь в беспамятстве
и в короткие промежутки просветления думала о  том, что имеет право лечиться
в военном госпитале - по  меньшей мере как жена офицера, не  вспоминая уже о
ее  собственных заслугах перед  Отечеством. Но  у нее  не было  ни  сил,  ни
желания  жаловаться: ей  казалось,  что,  заикнись об  этом,  она  расплещет
последний запас сил и телесной прочности, который был нужен ей, чтоб еще раз
увидеть сына: других причин жить у нее уже не было. Яков ни разу не пришел к
ней:  был слишком занят - так же, как в случае с собственной матерью:  она и
ее вспомнила и посочувствовала ей, хотя ни разу ее не видела...
     Выручил  ее  полковник  Дунаевский.  Это  был  старый  знакомый  Якова,
человек,  известный,  между  прочим, тем, что  его  за какую-то политическую
оплошность  публично  обругал  Ленин  -  с  тех  пор  эта  ругань  постоянно
цитировалась в учебниках истории  как "ответ  Дунаевскому", а  сам он должен
был всю жизнь бить себя в грудь  и  каяться, потому что если его спрашивали,
тот ли он Дунаевский, он не мог сказать просто: "Да, тот самый" - надо  было
еще раз признать свою ошибку,  иначе могли подумать, что он ею хвастает. Так
вот, этот самый вечный грешник и  каяльщик Дунаевский зашел как-то к  Якову,
начал  расспрашивать,  как  идут  дела,  с  удивлением  узнал,  что  Элли  в
больнице,-  уже с  большей  тревогой  спросил, чем она больна и где лежит, и
когда Яков поневоле ответил на все эти вопросы, воззрился на него, непомерно
удивился, решил, что Яков  большой ребенок, не умеющий постоять за себя и за
своих близких, сел  за телефон, обзвонил  всех кого  мог  и говорил при этом
примерно следующее:
     - Вы знаете,  кто лежит в вашей  больнице? Нет?! Герой испанской войны,
сидевшая  за  одним  столом  с самим Франко!  Человек,  уничтоживший архив с
опаснейшими документами в Шанхае, когда там провалилась наша резидентура!..
     Напрасно Яков дергал его за рукава мундира и призывал к сдержанности: в
пылу разоблачений тот выбалтывал тайны Разведупра - все напрасно: того несло
как на парах, как с горы на лыжах. Десяток таких звонков - не прошло и часу,
как Элли вывезли в военный госпиталь и дали ей отдельную палату: лучше бы не
устроили самого  Якова. Тот не выговорил и  слова в благодарность и выглядел
смущенным. Дунаевский и  это  отнес за счет его практической беспомощности и
безрукости:
     -  Ну  Яков, ты меня удивил.  Надо, конечно,  быть коммунистом, но не в
такой же степени!..
     Тиф и в военном госпитале оставался тифом, но здесь хоть лечили. Рене в
течение  двух  месяцев лихорадила  выше  тридцати девяти, но  дело пошло  на
поправку. Яков посещал  ее: его отсутствие не прошло бы здесь незамеченным -
здесь царили нравы небольшого военного гарнизона, где все про всех знают, но
потом  перестал  ходить  и  сюда:  передачи  носила  теперь  Жоржетта.  Рене
недоумевала по этому поводу, спрашивала  мать,  а та  только  отмалчивалась,
будто перестала понимать  и  французский  тоже.  Многоопытная  женщина-врач,
лечившая ее,  сказала:  "Элли,  тут  не  обошлось без  женщины";  она  ей не
поверила. Через два месяца она вернулась домой:  исхудавшая, неузнаваемая, с
большими  глазами  на  осунувшемся,  провалившемся  лице,  с  короткими,  не
успевшими  отрасти волосами: в  первой больнице  всех стригли наголо, потому
что  иначе нельзя  было  справиться  со вшами.  Сын, увидев ее,  бросился ей
навстречу, вцепился  детскими ручонками, закричал яростно и ликующе: - "Мама
пришла!  Мама!", и в ней словно что-то перевернулось: крик пронзил ее сердце
радостью.  Зато  вечером  ее  ждало  предсказанное  ей  испытание:  докторша
оказалась провидицей...
     Яков, не откладывая  дела в долгий ящик, завел  разговор и  сообщил ей,
что у него есть женщина и  что он намерен к ней уйти; он не может обманывать
Рене и должен обо всем сказать честно и открыто, как подобает коммунисту. Он
все решил и обдумал. Инна должна остаться в семье, потому что уже привыкла к
ней и было  бы жестоко вырывать ее отсюда. Из его рассуждений выходило,  что
он совершает едва ли не благородный поступок - во всяком случае  единственно
возможный  в создавшейся  ситуации, и  конечно же никого не забыл и обо всех
позаботился.  Она  вспомнила шанхайский "подвох",  о котором  почти забыла,-
разные звенья в их  общей жизни сложились в одну цепь, и она отныне потеряла
веру  в  проповедуемые  им  принципы: они в быту  сплошь и рядом оказывались
дымовой завесой  и ширмой для поступков  совсем иного рода. Ее занимал  лишь
один  вопрос: понимает ли он это сам  или остается  уверен в своей правоте и
непогрешимости.
     - Я теперь понимаю, почему ты спровадил меня в общую больницу,- сказала
она.- Интересно: ты  сделал это сознательно или у тебя это  все выходит само
собой? По марксистскому наитию?
     Он ожесточился,  нахмурился: не мог дать в обиду ни  свои  принципы, ни
святость своего учения.
     - А это здесь при чем? Это наша личная жизнь - при чем тут марксизм?
     - При том, что ты сам все время путаешь одно с другим и пускаешь пыль в
глаза.- Он разозлился еще  больше, но объявленный им уход из  дома не  давал
ему той  свободы воли, что была  у  него прежде, она же  неистовствовала все
сильнее:  -  Я теперь не только это понимаю,  но и то,  почему  вы сами себя
уничтожаете!  Это у вас  в крови: вы не успокоитесь, пока не пережрете  друг
друга! -  Ей и вправду показалось в эту минуту,  что  он  с его жестокостью,
странным  образом  сочетавшейся  с  личным  мужеством  и  преданностью делу,
олицетворяет свою эпоху, тоже  состоящую  из непонятной ей смеси ненависти и
самопожертвования.
     Он ничего из этого не понял.
     - Кто это мы?.. И что ты  говоришь вообще? Что за дикость?.. Это у тебя
после  тифа  -  тебе еще лечиться  от него  и лечиться... Но  это ничего  не
меняет. Я ухожу к другой - это дело решенное...
     Началась тяжелая полоса в ее жизни. Женщина, о которой он говорил, была
преподавательницей на его кафедре.  О случившемся быстро узнали в  Академии.
Народ там,  как и  везде  в те годы, был в общем славный:  отношение к ним у
всех было  одинаковое - Якова осуждали, а Элли жалели: все знали ее прошлое,
высоко ценили и уважали, но помочь не могли: да и как поможешь в таком деле?
     Яков  окончательно не уходил, но то и дело  не ночевал дома и повторял,
как заклинание, что его уход  - дело решенное.  Она сама бы от него ушла, но
ей казалось, что это у него случайное, временное,  что он сам не знает, чего
хочет, и вправду  похож  на  большого  и  испорченного  ребенка.  "Ему нужна
женщина-нянька,- думала она,- а я сама от него завишу, повисла на нем тяжким
грузом  и не могу  оторваться, потому что он для  меня словно  мост  из моей
прежней  жизни"  (мужчины все  представлялись ей  мостами из  одной жизни  в
другую). "Или же ему нужна  большая, крупная  и красивая женщина, которая бы
не вмешивалась в его работу,  а жила бы сама по себе,  а я с самого начала в
нее  влезла."  Так  она думала  или  нет, но  со  своей  стороны  ничего  не
предпринимала,  крепилась,  поправлялась  после  болезни,  ни  к   кому   не
обращалась  за  помощью,  повторяла  судьбу  своей матери и ждала, что будет
дальше, но знала уже, что стена, на которую она рассчитывала, когда выходила
за  него  замуж,  обернулась  к  ней  противоположной  стороною:  она  снова
оказалась взаперти на собственной улице.
     История разрешилась  с помощью начальника Академии. Ему она действовала
на нервы:  во-первых, не украшала  стен его учреждения, во-вторых, он хорошо
знал обоих. При первой же возможности он отправил соперницу Рене в Москву: с
отъезжающим  туда факультетом.  Яков,  сколько  ни грозился, так  и не  смог
сойтись  с ней  окончательно,  а, может,  медлила она, потому что  не каждая
хочет  иметь  у себя дома  постоянного  лектора  и  проповедника.  Возникшее
препятствие оказалось  для обоих  неодолимым. Яков  походил некоторое  время
надутый, мрачный -  затем стих, унялся, вернулся в семью, если не душой,  то
телом. Они  стали  жить как  прежде -  в той мере, в  какой это было  вообще
теперь  возможно.  Прощения он на этот раз не просил и просто  не  вспоминал
случившегося, а она следовала его примеру и помнила русскую пословицу о том,
что  худой  мир  лучше доброй ссоры: у нее  был теперь большой,  двуязычный,
выбор мудрости.
     Она вернулась в институт, наверстала  упущенное и в 1943 году  получила
диплом врача.  Она  просилась  на фронт,  ей отказали:  у нее  был маленький
ребенок.  Вместе с Академией  семья  вернулась в Москву. Возвращение не было
гладким: пока они отсутствовали, в квартиру въехал генерал, который не думал
уступать занятой  им  жилплощади. Положение  усугублялось  тем,  что генерал
служил в Управлении, а  Якова уже там не было - хоть он и поддерживал  с ним
связь,  направляя  к  ним  лингвистически  одаренных  курсантов-танкистов  и
сопровождая,  по старой памяти, эти  направления краткими, но исчерпывающими
характеристиками. В любом случае  полковник должен был тягаться с генералом,
что непросто, но Яков, вопреки тому, что о  нем думал Дунаевский,  в  нужную
минуту  умел напрячься и постоять за себя:  он отдал приказ о штурме занятой
врагом  территории.  Произошла комическая  сцена,  во время  которой главным
объектом защиты и  нападения стал сундук, привезенный Жоржеттой  из Франции:
одни  пытались продвинуть его тараном в дверь,  другие не впускали; особенно
старалась  жена  генерала, но  и тот  исподтишка  подставлял ногу в тапочке.
Вернувшиеся  победили - сильные числом и сознанием правоты своего дела.  Они
въехали  в одну из комнат, в двух других  безвылазно отсиживались  генерал с
женою - пока им не дали отдельное жилье в  том же доме:  переоборудовали для
этого  служебное помещение. Дом долго не  отапливался, стояла  печь-железка,
длинная коленчатая труба от которой тянулась зигз