ругой, материнской, родней, с
которой они  тоже  встретились - позже, когда  поехали  на север, в деревню,
которая носила самое  длинное имя во Франции. Некоторые  из этой  родни жили
под Парижем, и они уже виделись с ними, но они отличались от парижан тем же,
что и их пикардийские сородичи: дело было, стало  быть, в них самих, а  не в
том, где они жили.
     Эти люди  вели  себя  тише,  говорили не так  громко,  делились  своими
заботами  и  бедами, реже  и  очень  сдержанно  - успехами:  если  в  Мелене
жаловались  на  налоги  и  дорогой  бензин,  то  тут  сетовали  на  болезни,
несчастную любовь  детей  и  служебные  неурядицы  -  французам  свойственно
жаловаться, но  предмет жалоб  не  у всех одинаков. Рене чувствовала себя  с
ними в  родной стихии, и если  бы у нее  было  какое-нибудь дело:  врача ли,
адвоката, как она того хотела в юности, она  бы вписалась в эту жизнь в один
ряд с прочими: она была такая же,  как они, ее родные по материнской  линии.
Им всем словно отроду были  предписаны или завещаны скромность, умеренность,
сдержанность; их  гостеприимность была искренней,  веселой,  дружелюбной, но
всегда ограничивалась незримыми  рамками приличия, не  позволявшими делать и
говорить лишнее. Это  касалось прежде всего старшего  поколения,  прошедшего
одну общую школу; молодые в это почти религиозное сообщество не вступали, но
не  порывали с родителями,  держались от них поблизости. Дети были несколько
иными, чем они: чтению, этому излюбленному занятию старших, они предпочитали
технику, машины, заработки;  они легче глядели  на  жизнь, отличались острым
глазом, практической сметкой, занимались тем, что приносило прямой результат
и  имело   живой  ощутимый  смысл  и   не   доверяли  всему  выспреннему   и
умозрительному -  будто  кто-то когда-то сильно  обманул  их, рассказывая  о
торжестве книжного ума  и  высотах  человеческого  духа. Это был тот средний
класс, из которого Рене волею судеб  и людей  бежала и теперь  сильно в этом
раскаивалась  и  которого в России не  было,- вместо него был тонкий фиговый
листок  между  правящим  кланом  и  его  бесчисленными  рабами-подданными  -
прослойка, которой всю жизнь приходится  терпеть  и сплющиваться под ударами
обеих сторон и жить  между молотом и наковальней. Но  для Рене во Франции не
было  места:  у  нее  не  было  ни жилья,  ни положения,  ни  профессии,  ни
накоплений -  всего того,  что  ставит человека на ноги  и причисляет его  к
этому самому среднему классу,- и возраст был не  тот, когда все можно начать
сызнова.  Ей нужно было  возвращаться  на  новую родину,  и  она быстро  это
поняла, даже если у нее и были на первых порах, в первый ее приезд, какие-то
надежды или иллюзии.
     Самуилу было легче со  старшими: он  знал их по бабушке -  с молодыми у
него  было  меньше  точек соприкосновения:  у  них были разные  интересы. Он
сказал как-то, что он врач-психиатр  и занимается писательством.  "Зачем?  -
спросил  его наивный слушатель.- Ты что, мало  зарабатываешь?" Сын понял, от
чего сбежала когда-то мать, но теперь она страдала из-за этого, и он не стал
бередить старые раны  и обсуждать с ней недостатки ее соотечественников: она
грудью  вставала  на  защиту  любого  из них  -  особенно  родственников  по
материнской  линии и одинаково  любила здесь и  молодых и  старых,  не делая
между ними различия и считая всех духовно ей близкими; те чувствовали  это и
отвечали  ей взаимностью. Впрочем, и в  этой семье не без  уродов: тут  тоже
были интеллектуалы, с которыми Самуилу было  привычнее  и  интереснее. Их  и
родные выделяли среди прочих и говорили  о них если не с осуждением, то и не
особенно  одобряя. Не одна Рене,  стало быть, сорвалась с насиженных  мест и
пустилась в дальнее, пусть воображаемое, плавание: другие тоже подались: кто
в библиотеки и книжное дело, кто в археологию и далекое прошлое.
     С кем у них не было никакой смычки, так это с коммунистами.
     Побывали они у Камилла, у  того  самого профсоюзного активиста, который
когда-то   собирал  взносы  у  членов  партии  и   добровольные  подаяния  у
симпатизантов. Он тоже дал обед  в честь гостей: это  входило в обязательную
программу -  он  должен  был  принять  дома  племянницу. Он  был  не слишком
приветлив: слышал уже, что гости ругают почем  зря домашние  порядки,  а ему
это было не нужно, он вел пропаганду совсем иного рода.
     - Сколько стоит твой дом, Камилл? - спросил его Самуил.
     -  Миллион  наверно,-  сказал  он, потупившись  одновременно  скромно и
вызывающе. Сын  кивнул: в знак  восхищения и одобрения,  но  у Камилла  было
острое классовое чутье, он распознал подвох и подводные камни разговора: - А
что  ты хочешь?  - сказал  он, порывисто  ходя  взад-вперед по своей земле.-
Каждый, кто работает во Франции, может к концу жизни иметь такое жилье...- и
пояснил:  -  Когда я покупал  его, он стоил намного меньше. И участок  стоил
дешевле.
     - Если каждый к  концу жизни  может стать миллионером,  то какого черта
вам надо? - спросил сын.
     Камилл остался недоволен этим.
     - Как - чего? Это ты ничего не понимаешь. Если б мы не боролись, у  нас
бы и этого не было. Ты поменьше  об  этом говори - особенно в моей  ячейке,-
предупредил  он  и резко пошел в дом, будто общение с  внучатым  племянником
стало ему в тягость.
     Ячейка  в это время  сидела вокруг телевизора  и смотрела новости.  Она
состояла из лиц преклонного  возраста, и Камилл был для них гуру и пророком.
К власти только  что пришел  Миттеран,  и  они чуть ли  не каждому сообщению
диктора вторили хором:
     - Ca change! -  или: - Ca ne change  pas du tout! ("Ага, меняется!" или
"Да ни черта оно не меняется!") - Камилл призывался время  от времени к суду
- в качестве арбитра и высшего авторитета.
     -  Что  вы  хотите от социалистов? - негромко говорил  он,  глядя перед
собой и  воображая  себя  при этом Жоржем  Марше и  Морисом  Торезом, вместе
взятыми.- Они  всегда были такими. Говорили одно,  делали другое, а  женам в
подушку твердили третье!
     -  Но там есть и наши? -  закидывал удочку один  из  стариков: не чтобы
спорить,  а чтоб  прояснить картину гостю из  России. (В правительстве  было
несколько коммунистов.)
     - Есть, конечно,- мудро и взвешенно  соглашался Камилл,- и они пытаются
что-то сделать, но это трудно в такой компании... Посмотрим,- говорил он, не
желая  опережать  и  предрекать события  и  еще  более боясь  того, что  его
трактовка событий дойдет до русских служб информации и рикошетом вернется на
родину.-  Поживем, увидим...- и старики согласно кивали в ответ, в очередной
раз убеждаясь в его превеликой мудрости...
     Перед  обедом  старцы послушно ушли - пока они были  в доме, на стол не
накрывали. Хозяйничала вторая жена Камилла: первую, мать Элиан, он, говорят,
оставил, когда она заболела. Самуил повел себя здесь совершенно бестактно: в
первый раз  за  все  время своего  пребывания  во Франции.  Ему  понравились
поданные к столу  маленькие перченые  марокканские колбаски,  и он один умял
целую  тарелку.  Жене  Камилла,  посчитавшей,  что  сосисок  хватит  на  всю
компанию, было не по себе: она поражалась аппетиту гостя, дружелюбно, хотя и
не  слишком искренне  улыбалась и  нового  блюда не  выставила:  может быть,
колбаски  закончились.  Камилл  неодобрительно  поглядывал  на  зарвавшегося
гостя, полагая, что  тот  ведет  себя так не по недостатку воспитания, а  из
вполне  определенных  и  порочных классовых  позиций:  анархически уничтожая
добро миллионера. Это противостояние не  могло не вылиться в диспут. Самуил,
как с цепи  сорвавшись и забыв предупреждения  поручившегося  за него Якова,
доказывал, что  в Советском Союзе  процветает  взяточничество. Стариков уже,
слава богу, не было, но и без них Камилл не мог оставить такое без внимания:
     - Этого не может быть! - безапелляционно отрезал он.
     - Как - не может быть?
     - Ты преувеличиваешь.
     Самуил пожимал плечами:
     -  За поступление в медицинский институт,  в  который  я  еще  поступал
бесплатно - правда, с золотой медалью, теперь платят до трех тысяч долларов.
(С тех пор расценки повысились.- Примеч. авт.)
     - Ты это точно знаешь?
     -  Знакомый  недавно  поступал.  Там  и  раньше  была  такая,  насквозь
продажная, публика, но теперь они вовсе распоясались.
     - И ты думаешь, у нас этого нет? - меняя позицию, перешел в наступление
Камилл и сделался ироничен.- Это, мой друг, в природе человеческой.
     - Так в  природе человеческой или "не  может быть", Камилл? - вмешалась
Рене, до того  молчавшая.-  Это  разные вещи. Либо одно, либо другое.- У нее
ведь  было  классическое  образование,  требующее  точности и  не  терпевшее
разночтений.
     Камилл накинулся на нее:  с ней у  него был  cвой, короткий, разговор -
как с отступницей партии:
     - Ага! И ты туда же! У нас бы такие разговоры  не прошли - тебя бы живо
поставили на место!..
     Ехали,  ехали  и приехали. Конечно, они сами  были  виноваты - особенно
Самуил,  привыкший к  вольности российских разговоров на кухне и не знавший,
что в странах Запада нельзя обсуждать  за столом политические вопросы: можно
поставить  хозяев  и   собеседников  в  неловкое   положение.  Его  ввела  в
заблуждение Сузанна. Этой все  было  нипочем, она  была вне  политики, всему
находила возражение и во всем видела светлые стороны.
     -  Не может быть, чтоб все  было плохо,- улыбалась  она  гостю, который
сидел в халате ее сына и говорил совсем не то, что когда-то ее сын: ломал ей
кайф, хотя и не портил настроения.- Всегда есть что-то хорошее.
     Самуил задумывался: как в игре в вопросы и ответы.
     -  Билеты  на трамвай  и на метро дешевые.- Он был под впечатлением  от
дороговизны здешнего транспорта.
     - Вот видишь! - радовалась  она за него.- Билеты на метро дешевые. Мало
разве?..
     Но  Камилл  не  давал  повода  для   радости:   он  как  ножом  отрезал
раскольнические сомнения...
     Самуил пошел на праздник газеты "Юманите": его  влекло-таки к прошлому,
своему  и  матери.  Праздник проходил в  большом  парке  и представлял собой
ярмарку с большим  числом павильонов, где были выставлены товары, украшенные
виньетками  и  эмблемами  партии;  было  много  передвижных кафе и веранд  с
горячительными напитками. Политику  здесь пытались  объединить с  торговлей,
хотя это вещи несовместимые  - общественная жизнь  лучше сочетается с едой и
выпивкой. Молодые люди самого разного толка были главными гостями праздника.
Они не были ни коммунистами, ни комсомольцами, но им нравилась решительность
ораторов, и они аплодировали и дружно улюлюкали, распивая пиво,  продающееся
тут же. К Самуилу подошли две девушки - из организаторов праздника: небогато
одетые,  не очень  красивые, пренебрегающие  внешностью,  целеустремленные -
такие, какой, наверно, была когда-то его матушка.
     -  Вступите  в  комсомол  или  в  партию,-  только  взглянув  на  него,
предложили они.
     - Почему именно я? - удивился он.
     -  Потому  что  вы  нам  подходите.-  Сын  ходил  как  потерянный между
павильонами и площадками для митингов, и на лице его было написано, наверно,
понравившееся им раздумье и глубокомыслие.
     - Чем же?
     - Нам такие нужны,- не вдаваясь в подробности, объявила одна из них.
     - Я вам не подойду.
     - Чем? - осведомились они: французский ум не терпит недоговоренностей.
     - Я из Советского Союза.
     Короткое молчание и, как всегда во Франции, молниеносный ответ:
     -  Тогда  и  в  самом деле не нужно...- и  пошли дальше, а он отчего-то
обиделся...
     Но  главное  было  впереди.  Рене,  зная,  что никогда больше  сюда  не
приедет,  твердо вознамерилась  встретиться  на этот  раз  со  своей  бывшей
подругой,  Марсель  Кашен, о  которой  она точно  знала,  что  она  живет  и
здравствует,  поскольку только  что вышла ее  книга о покойном родителе. Она
даже привезла  с собой письма, которые были некогда ей  написаны  -  Огюстом
Дюма, о котором  Рене не знала, жив ли  он или  нет,  но  любовные  послания
которого  сохранила,  потому  что  была,  как было сказано,  надежнейшей  из
почтальонок.
     Добиться встречи было непросто. В Париже  они  обратились в "Юманите" и
вызвали оттуда  журналиста, именем  и телефоном  которого  Самуил запасся  в
Москве:  его  дал  ему  знакомый  француз, неудачливый  литератор  и  бывший
коммунист,  ругавший  у себя дома  все  и вся, включая  прежних товарищей по
партии,-  неудачный  литературный   опыт  способствует   такому  настроению.
Журналист назначил им свидание у стен своей газеты и  вел себя  как шпион на
тайной встрече: боялся,  что их  сфотографируют, оглядывался по сторонам, не
делал записей и все подгонял и торопил события. У обоих наших гостей впервые
возникло  здесь  малоприятное  для них  чувство,  что они  не совсем обычные
туристы, что  французам надо их избегать и остерегаться. Он обещал,  однако,
навести  справки  о Марсель (будто ему  до  сих  пор  о ней  ничего не  было
известно)  - это  означало, в переводе на  человеческий язык, что он спросит
ее, захочет ли она с ними  встретиться. Марсель захотела, и они  направились
на встречу матери с прошлым, перед которой Рене трепетала как перед первым и
последним  в  жизни экзаменом. Сыну  невольно передалось  ее  волнение -  он
насторожился и снова ушел в глаза и уши.
     Марсель была замужем за видным кардиохирургом, тоже  коммунистом. Обоим
было за семьдесят, но муж  еще работал, да и она трудилась  на благо партии.
Жили они в роскошном  особняке под  Парижем,  обвешанном старыми гравюрами и
картинами импрессионистов  - видимо, подарками отцу, который  всегда хвастал
знакомствами  с  художниками.  Подруги   встретились,  прослезились,  но  не
обнялись: держались на расстоянии. Потом Марсель написала Рене, что  та была
в  этом виновата: "была на известном отдалении", а у Рене было чувство прямо
противоположное. Профессор встретил их неловко, почти чопорно:
     -  Вы  извините,  что  мы  так  роскошно живем, это не  мы виноваты,  а
буржуазия, которая нам столько платит...
     Наверно, товарищи по  партии  не  раз  упрекали  его  в  роскоши,  люди
завистливы, но тут он ошибся адресом:  Рене была только рада, что ее подруга
живет так хорошо и  просторно.  Дом  был прекрасен:  комнаты в нем следовали
одна за  другой,  закручиваясь  вокруг оси дома  и  разделяясь лишь  разными
уровнями пола,  поднимавшегося  ступеньками, как по спирали, а в окна глядел
сад: теперь  без цветов и плодов, но в иное время радовавший, наверно, глаза
хозяев. Профессор уловил взгляд Рене и неправильно его понял:
     -  Никак не сделаем обрезку.  Эти слесаря и  садовники  -  те еще типы:
приходят, когда им вздумается. У вас тоже так?
     Мать с сыном не знали, как в этом отношении обстоит дело в России, и не
могли удовлетворить его любопытство. Профессор, раскручиваясь, разошелся:
     - Это все  оттого,  что люди  должны  делать  черную работу  -  это  их
унижает, и они протестуют таким образом. От чего нам не легче. Когда я вижу,
как садовник в моем саду обрезает деревья, или вижу клерка в  банке, который
каждый  день  делает  одно  и то же:  считает  чужие  деньги,  я  каждый раз
восклицаю про себя: как это унизительно! (Comme c'est degradant!)
     При  всем  волнении,  вызванном  встречей с  Марсель,  и  при  всем  ее
расположении к этому  дому, Рене не могла не отозваться: пролетарский цензор
не умолкал в ней.
     - А что в  этом унизительного? - впрочем, в один голос с сыном спросила
она.- Обрезка деревьев - чудная работа, а что касается клерка, то что  ж ему
еще  делать  как  не считать  чужие  деньги?  -  Но профессор  не  привык  к
возражениям - только повысил голос и продолжал утверждать свое, считая,  что
суждение   профессора  не  подлежит  оспариванию  -  накинулся   теперь   на
опаздывающего слесаря:
     - Да  не защищайте вы их!  Вот слесарь  - мы  его  три  дня ждем,  чтоб
починил отопление. Все кормит обещаниями. Вы не чувствуете: холодно?
     - Вроде нет.
     - А я очень чувствителен к холоду. Мои руки должны быть  в тепле - я же
еще оперирую...
     Самуил  подумал о том,  скольких молодых он успел оттереть и отодвинуть
от  операционного стола: на таких он в Москве  насмотрелся - но, разумеется,
не сказал  этого,  а  Марсель,  до того  внимательно  слушавшая и  изучавшая
гостей, решила перевести разговор в более спокойное, приличествующее встрече
русло:
     - Так сколько же времени  прошло,  Рене, с тех  пор, как мы виделись  с
тобой в последний раз? Ты помнишь наши посещения Лувра?
     - Помню, конечно,- с чувством  в голосе сказала  Рене и приготовилась к
задушевной,  ничем не сдерживаемой, перехлестываемой  слезами беседе - да не
тут-то  было.  Их встречали  не по  старой дружбе, а по партийному  этикету.
Марсель если и вспоминала кого-нибудь, то фразами из своей книги, переходила
затем на положение Компартии, жаловалась:
     - Мы остаемся, потому что не можем изменить идеалам юности, а у  других
нет и этого...
     Она, словом,  не сказала ничего лишнего,  и  Рене  опять  почувствовала
стену,  которая возникла  между ними  едва ли не с самого начала  "дружбы" и
выросла до небес, когда Рене перешла на нелегальное положение, когда Марсель
на лекции в институте отодвинулась от нее и сказала:
     -  Мы  не  можем  больше встречаться.  Ты  же  знаешь, какое  положение
занимает мой отец. Мы должны думать прежде всего о партии...
     Боясь, что встреча скоро закончится и у нее не будет случая передать ей
письма -  а может, думая, что Марсель смягчится, увидев их,- она передала ей
пожелтевшие от времени конверты:
     - Это тебе. От Огюста Дюма. Он дал их перед моим отъездом, но у меня не
было случая передать их.
     - Огюст Дюма? - Марсель залезла в мысленную картотеку, помедлила.- Нет,
не  надо.  Зачем они мне?  - и отодвинула  стопку Рене -  даже не  заглянула
внутрь,  будто они  могли ее  скомпрометировать -  не то  перед мужем, не то
перед самой историей.
     Рене была обескуражена этим до крайности: могла бы и посмотреть -  хотя
бы  из приличия. Это была самая сильная ее обида в этот приезд: она все-таки
любила эту Марсель, которая конечно же этого не стоила...
     Сын вышел с профессором - подготовить машину к выезду.
     - Ну и как вам  во Франции? - спросил из  вежливости хирург.- Не хотите
здесь остаться?
     - Нет. Вернусь в Россию.
     - Почему?
     -  Потому что там нет коммунистов! -  И профессор только  воздел кверху
руки,  не  зная,   как   выразить  свое  отношение  к   такому  кощунству  и
беспардонности...
     Надо было подводить итоги. Близился срок отъезда -  на этот  раз  гости
выдержали  его полностью. Как-то Жан, сговорившись  с тетей, зашел к  ним  с
деловым предложением.
     - Мы здесь посовещались и решили пригласить  Самуила жить  к нам. Здесь
есть дом  - тете нужны  сожители... Я не знаю, какая у него жена, но  думаю,
неплохая.- Он усмехнулся.- Трудно себе представить, чтоб была другая.
     - Хорошая,- подтвердил сын.-  И хозяйка прекрасная.-  Он  теперь понял,
почему тетя хотела видеть его супругу.
     -   Ну   вот,-  удовлетворенно   сказал  Жан.-  Конечно,   дом  в  твою
собственность не перейдет,  но ты, пока тетя  жива, успеешь себе  два  таких
построить.
     - У меня же диплом советский?
     - Подумаешь! -  пренебрежительно отмахнулся тот.-  Ты  все говоришь про
ваш блат и  взятки  - мы  помалкиваем, а наши-то  вашим фору вперед дадут, и
немалую...  Мы здесь кое-что  да значим. Особенно в медицине. Переезжай. Что
тебе получать там твои несчастные двести  долларов? - Такова  была тогдашняя
зарплата сына по официальному обменному курсу.
     Сын  призадумался.  Самое  главное  было не в этом,  не в  тех доводах,
которые привел Жан, а в  том, что во Франции он  не чувствовал к  себе  того
особого  отношения, которым в  России встречаются и провожаются евреи, каким
он был по паспорту и, наверно, по духу - как  будто