.
     - Вы у нас молодец,- похвалил он.- Ничем не гнушаетесь...
     Они вернулись на пароход: больше в Порт-Саиде смотреть было нечего.
     - Что-нибудь интересное видели? - спросил их капитан.
     - Даже очень, капитан. Но один Бенедетто мог это пощупать.
     - Этот Бенедетто! Где он?
     - Сбежал по дороге. Побоялся, что будете его расспрашивать.
     - Жди! Небось, в другое  такое место побежал. Его отец сюда и отправил,
чтоб  оградить  от  него  соседских  девок.  Вы извините меня,  ради  бога,-
спохватился  он,  вспомнив  о  стоявшей  рядом  девушке.- Эти  наши  морские
подробности...
     -  Ничего. Она  своя в доску,- сказал Бенито, и  Блюменфельд, почему-то
оказавшийся  рядом:  он  незаметно подошел  к ним с борта - здесь вздрогнул,
словно ему раскрылся некий секрет,  отвел от них невнимательный, напряженный
взгляд и пошел спотыкаясь на корму - коротать время в одиночестве...
     Суэцкий  канал  прошли  за  пятнадцать   часов:  вечер,  ночь  и  утро.
Допускаемая скорость здесь была десять километров в час, пять с лишним узлов
в морском  исчислении,- только в естественных расширениях канала, в  озерах,
которые он пересекает, разрешалось  ее  увеличение.  Они  выходили  в Суэце,
Джидде и Адене. В  Адене  было светопреставление, кошмарный сон наяву: голая
скала  над  морем,  костлявые,  хилые,  истощенные арабы разного возраста  -
многие  из  них  харкали  кровью -  лезли  с  борта на  корабль,  брали  его
приступом: клянчили,  вымогали истошными  голосами  подачки,  почти  угрожая
пассажирам своим изнуренным туберкулезным видом.
     Едва отошли от этого ада, как новое событие,  на этот раз чрезвычайное.
Сбежал Блюменфельд - как  раз в том Адене, куда капитан грозил его высадить:
исчез после кратковременной стоянки в порту.  Вещи его  остались - он взял с
собой только самое ценное: паспорт, деньги.
     -  Зачем я  сказал тогда  это? -  сокрушался капитан.-  С  кормы же все
слышно. Когда машины останавливаются. Испугался, что я его им брошу.
     - Может,  он с самого  начала  знал, что высадится?  -  спросил Бенито,
более скептичный и недоверчивый.- А вас водил за нос? И всех других тоже?
     Капитан не поверил.
     - Что  ему делать  в  Адене? Пропадет  же. Вот  дурак!  - повторял  он,
неизвестно кого: себя или пассажира  - имея в виду, а Рене думала о том, что
виновата она и никто больше. Нечего  совать нос  в чужие  дела и  навязывать
свое общество нервным людям - особенно  когда  сама  не  в  порядке и можешь
произвести  впечатление человека с двойным дном, выдающего себя не  за того,
кто ты есть на самом деле...
     В Бомбее оба офицера снова вызвались сопровождать ее - на этот раз, как
ей показалось,  для того,  чтоб подвести  итог знакомству и  поставить в нем
точку: такое  было, во всяком случае, выражение на их  лицах.  До Бомбея она
выходила  на берег  одна: они  работали. Кое-что  из того, что она увидела в
Индии,  надолго  запомнилось  ей   -  как  аллегории  или  предзнаменования,
откладывающиеся  в сознании и требующие истолкования в будущем. В Карачи она
была на ферме  крокодилов  и кормила  их мясом.  Животные были  пресыщены  и
ленивы, но служащий, стоявший рядом, не уставал напоминать посетителям, чтоб
они  не  кормили  их с рук,  а  подавали мясо на шесте, снабженном крючьями:
иначе те  могут  отхватить и руку  с  подачкой вместе. Крокодилы на людей не
зарились -  они и на  мясо еле глядели: скашивали  на него  сонные  одурелые
глаза и не всякий раз сдергивали его с  палки. Вход  был  бесплатен, платить
надо  было  за  кормежку - возможно,  за всем  этим стоял какой-то  особенно
предприимчивый торговец мясом...
     Британская  Индия  не  понравилась  ей:  уличной нищетой  и  бесправием
местных жителей  и английской ухоженностью европейских кварталов - красными,
как  на родине хозяев, кирпичными  домами, пальмами  и стрижеными  газонами.
Рене была не  только антиколониалисткой, но и,  как большая  часть французов
того времени, еще и противницей Англии: тут были давние счеты наций - отсюда
и  ее особая антипатия  к увиденному.  Хорошо, что она не  сказала  об  этом
вслух: учитывая  дальнейшее  развитие  событий,-  научилась  к этому времени
держать  язык  за  зубами.  В Бомбее,  по  которому  они гуляли  втроем,  на
тротуарах рядами, вповалку лежали люди. На проезжей части, и без того узкой,
постоянно возникали заторы  из-за  коров,  которые  считались священными, но
были тощими, состоящими из одних  костей,  будто у них напрочь отсутствовали
мышцы,  жир  и мясо; они становились поперек движения, и их нельзя  было  ни
согнать, ни  тронуть пальцем. И здесь  улица жила в ожидании подачки, всегда
готовая  на  мелкое  вымогательство.  Она  сфотографировала факира,  который
вымазался навозом  и  сидел  неподвижный  и  бесстрастный,-  оказывается, он
только этого и ждал и  потребовал у нее деньги, вчинил иск  за позирование и
за натурную съемку. Она дала ему монету: чтоб не ссориться с толпой, которая
явно была на его стороне,- он зашумел вдвое, обругал за  то,  что дала мало,
запросил  рупию. На ее счастье, вмешалась ее свита в мундирах - увели ее под
руки, а то в конце  улицы уже замаячил  высокий  стройный полицейский-сикх в
тюрбане, в  мундире  болотного  цвета,  который  неизвестно чью  бы  сторону
принял...
     Они побывали в знаменитой  башне  молчания, на которую парсы выставляют
покойников.  Их  каста  запрещает  загрязнять  человеческими  останками  три
главные стихии  вселенной: землю, огонь и воду - поэтому они оставляют трупы
питающимся падалью  грифам:  эти птицы, тучные и  сонные, как  крокодилы  на
ферме, сидели на ветках соседних деревьев - в ожидании очередной трапезы...
     - Ну Дениза, выкладывайте, кто вы такая,- сказал  Бенито. Они сидели на
терраске маленького кафе,  под большим раскидистым зонтиком, спасавшим их от
прямых лучей солнца.- У нас с Чарли спор, и мы хотим знать, кто выиграл...
     - Я  же  вам  сказала.- Она  не очень удивилась  вопросу, словно  ждала
чего-то подобного.- А что вы подумали?
     -  Что подумали? - Бенито помолчал, Чарли в это время весело ухмылялся,
и ей показалось, что он на ее стороне в этом споре.- Сначала испугались, что
вы из таможенной полиции...
     - Таможенная полиция не берет билета до Китая,- сказала она первое, что
пришло ей в голову.- Максимум, до Порт-Саида.
     - И не бывает такой умной,- ухмыльнулся еще веселее Чарли, который стал
вдруг вполне прилично говорить на французском.
     - Возможно,- согласился с обоими Бенито.- Но на свете  бывает всякое, и
надо было проверить и это. Стало быть, не из таможни - кто тогда?
     - Студентка из Монтевидео,- сказала она.
     - Нет,- не согласился он на этот раз.-  Слишком уж  вы любознательны. И
смелы к тому же. Студентки так себя не ведут.
     - А вы не допускаете, что образованный, всем интересующийся человек сам
по себе может быть любопытен?  - не сдавалась  она: она была в этом уверена,
но надо было еще убедить собеседников.- И вести себя соответственно?
     Они, однако, так не думали: не сталкивались до  сих пор с бескорыстными
просвещенными людьми, путешествующими, как герои Жюль Верна, по земному шару
из одного научного любопытства.
     - Короче говоря,- сказал Бенито,-  решили мы, что вы из  разведки. Весь
вопрос, какой. Я думаю, из британской.
     На этот раз она и вправду опешила.
     - А Чарли?
     - А он, как всегда, не знает. Вот и разрешите наш спор.
     -  Особого  спора  не вижу: раз он  не знает... Может, из русской?  - в
насмешку над ними спросила она.
     -  Из русской  вряд ли,-  усомнился  Бенито,  а Чарли призадумался.- На
русских работают евреи и коммунисты, а вы ни на тех, ни на других не похожи.
     - Что ж вы не  донесли на меня? - оценив наконец в полной мере нависшую
над ней опасность, спросила она: чтоб знать, чего ждать в ближайшем будущем.
     -  Кому  и  на кого? На собственную пассажирку?  Моряки своих гостей не
выдают.
     - Показал бы я ему, если бы он сдал  человека из Интеллидженс Сервис! -
Чарли выдал свои проанглийские наклонности.
     - Да  и  капитану  бы  не  поздоровилось,-  продолжал  Бенито.-  Чтоб я
капитана под удар подставил? Да пусть они оба сдохнут, Гитлер и мой  тезка с
ним вместе, раньше  чем я своего капитана заложу... Не хотите говорить? А  я
так и знал, что не скажете.
     - Не скажет конечно,-  сказал  Чарли и встал.- Пойдем  на борт.  С  ней
сидеть опасно. Если верить тому, что сам говоришь...
     Больше  они  втроем  не  гуляли,  теперь она  сама  себя  развлекала  и
сторонилась  близкого  знакомства  с  кем  бы  то ни было:  когда  начинаешь
говорить по существу, а не по дежурному этикету, нетрудно и проговориться...
     (Есть разряд людей, говорила потом мать, которых разведчик, равно как и
другие  злоумышленники   и   лица,   скрывающиеся  от   правосудия,   должны
остерегаться в  первую  очередь.  Это  те, кто  по долгу службы  видит много
людей: они сразу выделяют тех, кто не похож на остальных, не проходит  через
общую гребенку,-  да и полиция  нацеливает их на  это. К таким  людям  можно
причислить   портье  гостиниц,   поездных  контролеров,  иногда  официантов,
комедиантов  (потому что у актеров зоркий  взгляд  и  недоверчивая натура) -
наконец,  таких же разведчиков, как  вы сами.  Это не значит,  что, раскусив
шпиона,  они немедля побегут  в полицию: частные  люди вообще  неохотно туда
обращаются - но вам, чтоб почувствовать себя неуютно, будет достаточно  и их
скрытного испытующего взора. К таким знатокам  относились, наверно, и Бенито
с  Чарли.  Хотя  пассажиров  за год у  них  набиралось не  так уж  много, но
половина из них  была  сомнительного свойства - поэтому, наверно,  они  ее и
вычислили.)
     Пароход полз по подбрюшью Азиатского континента,  промышляя каботажем и
оставляя  далеко  позади себя все  сроки  плавания,-  ее появление в  Шанхае
отодвигалось  все  дальше.  Капитан брал  на борт пассажиров, на  которых не
хватало  местных катеров, и  высаживал их через две-три  остановки: в каютах
они  не  нуждались и пережидали  время  на  палубе, не тяготясь безжалостным
пеклом. Он  заработал, по наблюдениям Рене,  кругленькую сумму,  но  она  не
была, как догадались Бенито и Чарли, ни контролером его компании, ни агентом
таможенного ведомства.
     Любопытства у нее  не убавлялось, но она  довольствовалась теперь своим
обществом. Между  Пинангом  и Сайгоном они оставили  по правому борту остров
Пуло-Кондор  -  место  каторги,  известное страшными "тигровыми клетками", в
которых  уже  ее  соотечественники,  французы, держали  политических узников
руками вьетнамских  наемников. Это были ямы, крытые сетками, где можно  было
только  сидеть под  палящим солнцем  и нельзя  было  встать,- сюда  попадали
революционеры-аннамиты, которых она знала в Париже. Пароход туда не заходил,
но она не могла не содрогнуться, не исполниться священного ужаса, минуя этот
остров,- это тоже была святыня: как  "Тайная  вечеря" Леонардо, только иного
свойства...
     В Пинанге на пароход сел "типичный колонизатор", как  она его назвала,-
конечно  же  англичанин,  владевший  каучуковой  плантацией  во  Французском
Индокитае.  Она  до  конца  жизни  затаила  к  нему  неприязненное  чувство.
Сухопарый, подтянутый, поджарый, он являлся к столу капитана в страшную жару
в смокинге и держался со смешными церемониями. Присмотревшись, она заметила,
что под смокингом у него лишь манжеты и манишка и надет он на голое тело, но
в этом не было еще ничего плохого  - лишь комическая  преданность традициям.
Ехал он до Сайгона и пригласил офицеров, и Рене с  ними, в  свой  загородный
дом  отобедать.  Среди  приглашенных были  и  Бенито с Чарли: теперь  они ее
сторонились и лишь любезно раскланивались на расстоянии - ее это устраивало.
У себя дома хозяин повел себя со  всем своим колонизаторским блеском. Вилла,
по  которой он их торжественно провел, была  похожа на  магазин,  в  котором
дорогие вещи казались случайно выставленными рядом на продажу. Но и это было
полбеды.  Хуже  было  то, что  он оказался любителем  розыгрышей,  столь  же
пошлых, как и он сам и все в его доме. Это были разного  рода метлы и ведра,
спускающиеся на голову того, кто входил в  комнату, чучела змей, бросающиеся
стрелой  в   сторону  гостей:   эти   розыгрыши   были  его   страстью,  для
удовлетворения  которой он и пригласил к себе их  компанию. Рене запомнила в
особенности один фокус, коснувшийся, так сказать, ее лично. Она села на стул
и не заметила  на  пестрой  обивке свежий птичий помет, замаскированный  под
рисунок ткани.  Радости  хозяина  не  было предела. Он буквально  заржал  от
счастья,  а она  распрощалась с единственным  белым  костюмом, который имела
глупость надеть в экскурсию. Он повел их затем в свою спальню. Кровать в ней
была не  двуспальная, а трех- или четырехместная и рядом - огромное зеркало.
Рене решила,  что он спит с несколькими  женщинами, и он, поймав  ее взгляд,
усиленно закивал  и сказал, что она поняла его совершенно верно, что большая
кровать  нужна, чтоб  спать  сразу  с  двумя  и  тремя  "конгай"  (женщинами
по-вьетнамски) и чтоб отображение в зеркале еще их и удваивало. Эти "конгай"
были повсюду,  они держались развязно:  постоянно заглядывали в двери, нагло
изучали   гостей,  призывно  дефилировали  перед  хозяином.  В  доме  царила
разнузданность  гарема, в  котором забыли  закрыть двери: он, видно,  набрал
свой  штат  на набережной. Сам он через некоторое  время начинал производить
впечатление чудака: угловатый, вызывающе дерзкий - джентльмен в смокинге, но
без нижнего  белья, как аттестовала она его потом попутчикам, не попавшим  в
эту   увеселительную  прогулку.   Ее  костюм   и   вечер  были  окончательно
испорчены...
     В Сайгоне, преддверии Китая, ее повели в опиумную курильню. Она увидела
курильщиков опиума, лежавших в неудобных позах, с  отрешенными  безучастными
лицами - спящих с приоткрытыми  глазами. Впечатление было  тягостное, но для
нее не новое. В Париже она пришла как-то  к товарищу-аннамиту и  застала его
за этим занятием. Обычно живой, восприимчивый, деятельный, он предстал перед
ней тупым существом, не желавшим ничего видеть и слышать...
     В  Хайфоне начались муссоны. Каждый день в один и тот же час  начинался
проливной, как из ведра, дождь, который длился неизменно полчаса -  не более
того  и не менее. С непривычки было странно:  будто кто-то наверху, сверяясь
со временем, льет вниз воду из гигантского чайника.
     В Гонконге (они  все-таки приближались к Шанхаю) ей запомнилось другое.
До  этого в  Хайфоне  к  ним  присоединился японец,  образованный  и  хорошо
говорящий  по-французски.  Он счел  своим  долгом познакомить  пассажиров со
своим уголком  земного шара и повел их в китайский ресторан,  где  собирался
удивить китайской кухней. Но в ресторане говорили на южнокитайском диалекте,
а он знал только  северный  и,  поскольку  его не понимали,  не смог сделать
заказа: на пальцах в китайской кухне можно показать только палочки для риса,
все остальное  слишком изощренно  для языка жестов. Они сидели в невыносимом
пекле и спасались тем, что сушили лицо салфетками, которые держат перед этим
на сильном жару: только их раскаленное прикосновение облегчает зной и делает
еду  возможной.  Дело  не  двигалось,  они собирались уйти, когда  их вожаку
пришла  в  голову счастливая,  хотя, в общем-то, заурядная мысль  - спросить
меню, написанное китайскими иероглифами (знание их обязательно  для  ученого
японца). С их помощью он в два счета сделал заказ, а ей пришло в голову, что
эти магические знаки не зря  сохраняются со времен египетских пирамид: языки
приходят  и уходят, а  рисунки остаются и обеспечивают общение в разноязыком
регионе.  Такова была догадка, и она  была довольна  ею,  потому что  любила
мыслить дедукциями...
     В конце мая она прибыла наконец в Шанхай  - огромный порт, ворота Китая
и его  проходной двор.  Никто ее  не встретил:  она опоздала на  месяц.  Она
поселилась в одной из  двух указанных ей гостиниц  и  стала ждать -  всерьез
опасаясь, что ее не хватятся.  Так  оно и  вышло.  Прошел  месяц, деньги  ее
кончались,  никто на  связь  с ней не выходил.  Она  ходила  взад-вперед  по
грязной,  словно вымазанной  салом комнате, пела куплеты  из полюбившейся ей
русской песни о том, что "никто не  узнает и  никто не придет", и смотрела в
окно, где напротив гостиницы  располагалось...  советское консульство!  Путь
туда был ей заказан - пойти к своим было бы вопиющим нарушением конспирации.
     В те годы иностранцы  в  Китае  могли  жить в  отелях  и есть  в долг в
течение месяца - после этого наступала неминуемая расплата. Месяц подходил к
концу, ждать  было нечего - она решилась. В один  из  вечеров - это  было 10
июля, лил сильный дождь - она отошла  подальше от гостиницы, наняла рикшу  и
попросила  доставить  ее до отеля, объяснившись  с  ним  на здешнем  ломаном
английском, который назывался "пиджин-инглиш" и представлял собой чудовищную
смесь  из   всех  языков  и  наречий.  У  ворот  консульства  она  попросила
остановиться раньше времени и, расплатившись последними монетами, выпрыгнула
из повозки -  полуголый рикша побежал враскорячку дальше, а она нырнула  под
сплошную стену ливня к двери консульства: слава богу, вокруг никого не было.
У входа стоял  старик-китаец, работавший по найму. Он, к счастью, впустил ее
в  прихожую  и  внял ее просьбам - позвать  кого-нибудь из  советских. Вышла
русская  женщина,  которой  она  сказала только, что приехала  и никто ее не
встретил. Этого было достаточно.  Женщина позвала ее в вестибюль, где к  ней
вышел молодой человек,  которого она  случайно  видела в  Москве на  встрече
зарубежных антифашистов с московской молодежью. Он тоже ее узнал,  нисколько
ей  не удивился, будто все происходило  не  в Шанхае,  а на Арбате,  и молча
провел ее внутрь дома, за закрытые от чужих глаз двери...
     На следующий  день она вошла  в  комнату, где сидел  красивый  брюнет с
тонкими, одухотворенными чертами лица, глядевший рассеянно, сосредоточенно и
в  то  же  время  чуть  свысока  и  покровительственно, с  пышной шевелюрой,
плотного,  упитанного телосложения: что называется,  в  теле. Увидев  ее, он
поднялся  и  пошел  ей навстречу,  радостно улыбаясь,  живо блестя глазами и
кривя рот в гостеприимной, подкупающей улыбке.
     - Это  вы,  Кэт? Вы  наконец приехали? Теперь у  меня  будет  настоящая
радистка!..
     Это была ее первая встреча с Яковом.


4
     - Но как же так вышло, что ты приехала с таким опозданием? - озабоченно
спрашивал  он,  продолжая улыбаться.- Я  ходил  две недели  подряд,  наводил
каждый день справки в  обеих гостиницах - потом решили, что что-то случилось
и ты  уже  не приедешь.  В  Центре о  тебе знали только, что ты благополучно
добралась до Милана.
     Она рассказала  об ошибке готовившего ее работника и о своих, в связи с
этим, злоключениях.
     - Во всех наших бедах виновата именно такая безалаберность,- сказал он,
внимательно  ее  выслушав.-  Но я  действительно  тебе  рад! - повторил  он,
невольно  скосив глаза  с лица вниз  и  окинув ее всю  виноватым  взглядом.-
Теперь я смогу передавать куда больше информации.
     - А что с прежним радистом?
     - Пьяницей  оказался,- наигранно-равнодушно  сказал он, но по лицу  его
прошла тень давней неприязни.- Работает под настроение,  когда  захочет.  Он
тебя ждет - поедет теперь в Союз.
     - С плохими рекомендациями?
     - С наихудшими. Ты наверно устала?
     (Они сразу перешли на "ты", что  было принято в  их кругу и, к тому же,
они говорили на немецком, где это обращение естественно.)
     - Почему? Я хорошо выспалась в консульстве.
     - Где?! - поразился он.- Они мне этого не говорили.
     - Мне некуда было деться,-  и рассказала о последних  днях в Шанхае. Он
глядел недоверчиво.
     - И как выехали из консульства?
     - В  машине с занавешенными  створками.  Я пригнулась, когда вые