не помню. Тебе бутерброд еще сделать?
     -  Сделай.  Только  не  с  икрой:  это, наверно,  десятый будет.  Еще с
чем-нибудь.
     - Не любишь  икры? - удивился он.-  Пирожки с утра  остались. От нашего
поставщика.
     - С луком?  Давай,- и откусила из его рук пирожок, потому что свои были
заняты.
     - Ты  смотришь  хоть, что  печатаешь? -  Яков  гордился  получаемым  им
материалом.
     -  Нет.  Невозможно при  таком  количестве документов.  Мне б только не
смешать то, что от Ван Фу приходит, со всем прочим.
     - Это действительно было бы  ни к чему.  Там пометка о поступлении, его
печать и подпись.
     - Я знаю. Что мы переснимаем сейчас?
     -  Это  ценная  бумага,-  с  важностью  сказал   он.-  Я  по  радио  ее
продублирую. Секретная сводка о расходах на армию  по провинциям  и по родам
войск. Из нее многое можно вытянуть.
     - Это все та же девушка из приличной семьи?
     - Этого я говорить не имею права: чем меньше знаешь, говорят, тем лучше
спится,- но поскольку ты уже в курсе дела, то изволь - она.
     - Во что это обошлось?
     -  Дорого,  но  документ  того  стоит...  Ее,  правда,  из министерства
выгоняют.
     - Жалко.
     - Конечно, жалко. Такой источник уплывает.
     - Я имею в виду девушку,- осторожно сказала она.- Столько училась.
     - А это меня меньше всего волнует! -  отрезал он.- Подумаешь - училась.
Что это значит для мировой революции?
     Рене поглядела на него с легким осуждением, не зная, с какой стороны за
него взяться.
     - Тебе любой рабочий то же самое бы сказал. Они людей жалеют.
     - А ты откуда знаешь? - он поднял брови.
     - Я из рабочей семьи. Мой отец - столяр.
     - Правда? - удивился он.- Мне сказали, что ты из студенток.
     - Я  проучилась  неполный год  в Сорбонне, потом ушла в подполье, но до
этого прожила  всю жизнь в рабочей семье.- Она замяла этот не очень приятный
для  себя разговор,  оглядела  вороха и кипы переснятых  или  ждущих того же
бумаг и усомнилась: - Зачем все это? Москва требует?
     Он,  узнав  о  ее  социальном  происхождении,  заметно  переменился   в
отношении к ней, но с тем большим рвением напал на нее сейчас:
     - А ты как думала? Там все  собирается в одну большую  картину, которая
позволяет правильно расходовать силы и средства. Мировая революция не придет
сама, ее надо готовить и обеспечивать.
     - Подталкивать? - подсказала она, не  думая на этот раз насмешничать, а
он принял ее  слова за подначку и французское вольнодумство:  видно,  вокруг
термина "подталкивание революции" велись  ожесточенные диспуты и само  слово
было из лексикона левых.
     - Подтолкнуть ее нельзя,- суховато произнес он,- она должна созреть, но
мы, не впадая в авантюры, должны вовремя  вмешаться  и помочь ей родиться. В
Китае  мы  как  раз этим  сейчас  и  занимаемся...- и отошел,  рассеянный  и
чуть-чуть отстраненный: видно, был задет ею и боялся наговорить колкостей...
     Иногда этим все и ограничивалось, в другой раз он был более настойчив и
предприимчив  в любви:  садился  ближе и,  доказывая  что-нибудь, размахивал
руками в опасной от  нее близости. Она чувствовала  его напор и исходящее от
него желание, но не отвечала на них: она многого еще в нем не понимала, и ее
многое не устраивало.  Он  обращался к  ней  с  заготовленными  экспромтами:
видно,  обдумывал  их  в  одиночестве,  расставлял  ловушки  -   как  своему
корреспонденту, ставшему на идеологическом перепутье.
     -  Мне  уже  тридцать три,-  доверялся он в такие минуты.  Пора завести
семью. Без нее мужчина моих лет не смотрится...- Она не могла не согласиться
с этим: у нее у самой были те же мысли - только вместо тридцати трех лет она
думала  о  двадцати  с  хвостиком.- Я  очень хочу  детей! - и, окрыленный ее
сочувственным молчанием, распространялся далее:  - И чтоб их было не один, а
много. Как у моих родителей. Я по духу своему домосед и человек семейный.
     -  Да и я тоже,- призналась она.-  Я  тоже  детей  хочу. Но не много, а
двоих-троих хватит.
     Он понял это превратно, просиял, воспрянул духом.
     -  Элли!  Я знал,  что  ты  хочешь того же! Я  счастлив!  - и вскочил и
нескладно,  пренебрегая  условностями  и  не  соразмеряя  усилий,  попытался
заключить ее в объятья и неуклюже поцеловал в висок.
     У  нее был небольшой  любовный опыт,  но, будь он и много  богаче,  все
равно  вряд  ли  можно было  встретиться с более  неловким  ухаживанием. Она
поспешила высвободиться из его тисков, сказала с неудовольствием:
     - Вот  это лишнее!  Кто  ж так  накидывается,  не  спросясь?..-  и  он,
обескураженный, закусил губу, отошел и весь вечер  потом  дулся: они провели
его молча...
     На следующий  день чувство досады и неловкости было все еще  сильным, и
она сказала ему:
     - Давай не  путать служебные  дела с  личными. Так мы далеко с тобой не
уедем...- И он покорно согласился  с этим: признал, что в их условиях всякая
поспешность может лишь привести к ненужным осложнениям.
     - Вот видишь,- сказала она и решила впредь не доводить его до кипения и
избегать в разговоре всего чересчур личного.
     Но вода, как  известно, точит камень, и  того, что суждено, не минуешь.
Хотя,  оставаясь  с   ним  дома,  она,  может  быть,  не  уступила  бы  ему,
воздержалась от  близких отношений с человеком, парившим в столь возвышенных
сферах и  спускавшимся на землю, лишь чтобы  удовлетворить  телесные  нужды.
Дело  решили их походы в  гости,  в  компании таких же вынужденных, как они,
отшельников.  Среди советских  друзей  Яков  преображался:  делался веселым,
заразительно общительным, едва ли не компанейским,  смеялся  и  говорил  без
умолку. Она с удивлением смотрела на него в такие минуты и думала, что в нем
сидят  два человека: один дежурит в повседневной жизни и  на работе,  второй
просыпается, когда подсаживается к праздничному застолью. Правда, для  этого
нужно  было, чтобы его  сотрапезники занимали  видное  положение: Яков зорко
следил за этим и, если попадал  в общество второразрядных лиц и неудачников,
то  тяготился их соседством и был строг и пасмурен. Они ходили  чаще всего к
Муравьевым,  которые днем легально работали в Центросоюзе и торговали лесом,
пшеницей и  икрою, а после  работы  оказывали посильное  содействие  Якову и
другим  нелегалам: они  могли ходить в консульство  с  их поручениями и даже
посылками. Хотя они и говорили, что служат  Якову  и ему подобным мальчиками
на побегушках, но Яков  как-то сказал ей, что Муравьев занимает высокий пост
в их иерархии...
     (Собственно  говоря,  ходить  к  ним  они  не  имели  права  -  это  не
дозволялось правилами, но они делали друг другу поблажки, принимая известные
меры предосторожности: приходили к друзьям поздно, когда на улицах никого не
было, оглядывались в поисках слежки, заходили, при необходимости, в тупики и
подворотни и выныривали на соседних улицах.. В любом мало-мальски нормальном
государстве  за  официальными  представителями чужой страны  устанавливается
наблюдение, и разведчики  должны держаться от  них за  версту и  дальше,  но
Китай был страной особенной. В Шанхае иностранцы чувствовали себя хозяевами.
В случае ареста  их  передавали  их миссиям  - надо было  только  предъявить
паспорт,  вовремя  зарегистрированный в консульстве. Советских  людей это не
касалось, но наши нелегалы  прикрывались  западно-европейскими паспортами  и
вели  себя,  как их законные владельцы:  юридическое двоевластие  избаловало
приезжих  и  вконец  испортило  шанхайскую  полицию,  и  без того  поголовно
коррумпированную.)
     Муравьевы:  Александр  Иванович и  Зинаида Сергеевна - жили  в  удобной
двухкомнатной  квартире возле советского консульства: с этим кварталом  Рене
познакомилась  во время  своего вынужденного сидения  в гостинице.  Это были
спокойные,  благожелательные  и  приветливые люди,  относившиеся  к Якову  с
невольным  почтением:  как  относятся  к нелегалу  разведчики,  пользующиеся
официальным прикрытием. О Рене они были наслышаны и встретили ее радушно и с
любопытством. Яков был увлечен своей спутницей, гордился ею и ввел ее в  дом
с особенным чувством, которое хозяева сразу  распознали и про себя отметили.
Они угощали их сибирскими пельменями: Зинаида Сергеевна была  из Томска, и в
их доме это было фирменным угощением.
     - Подруга твоя,  наверно,  никогда их  не ела? - спросила хозяйка.- Как
звать ее? Ты ведь нам ее не представил? Или у вас это не принято?
     - Элли,- ответил за Рене Яков.
     - Элли - так Элли,- не стала спорить Рене. Хозяева засмеялись.
     -  Ну что? - спросил Муравьев.- Пойдем  за стол?  Или Абрам нам  лекцию
сначала прочтет?
     -  Лекцию,  конечно,-  сказала  его  супруга.-  Ты  же  мне  ничего  не
рассказываешь. Вот Элли - счастливица: с утра до вечера может слушать...
     Встреча  их начиналась обычно  с  того,  что  Яков давал  краткий обзор
происшедшего в мире за неделю: он ежедневно слушал английское радио, которое
опережало   газетные  новости  и  было  кратким  и  всеобъемлющим.   Зинаида
Сергеевна, выслушав его, восклицала:
     - Интересно-то как! А мы  живем - ничего  не знаем. Ты все это знал?  -
спросила она мужа.
     -  Слышал кое-что  в  консульстве. Нам  тоже  по  утрам политинформацию
читают.
     - А почему мне не рассказываешь?
     - Не думал, что это тебе так интересно. В следующий раз доложусь.
     В следующий раз было то же самое, да и в восклицаниях Зинаиды Сергеевны
Рене слышала наигрыш и дань гостеприимству.
     - Ты лучше нам расскажи теперь,- говорил  хозяин, когда Яков заканчивал
свой  облет земного шара и приземлялся в Шанхае,- кого ты еще разыграл? Мы с
Зиной в прошлый раз смеялись очень.
     - Ах это?! -  засмеялся  и  Яков:  он сам  любил  рассказывать  о своих
проделках и даже гордился ими.- На днях был на выставке - меня водила по ней
очень серьезная особа...
     - Кто? -Александр Иванович любил в таких делах точность.
     - Приятельница  Сун Цинлин,- пояснил  ему Яков: женщины могли не  знать
связанных  с  этим  именем  обстоятельств,  Александр  Иванович  же  кивнул,
подтверждая,  что ему все понятно.-  Весьма утомительная особа.  Сун Цинлин,
собственно, сплавила ее мне: англичанка, занимается историей живописи, может
назвать наперечет  всех  художников эпохи  Мин  и знает о  них столько,  что
никакого китайцу не снилось. Тут полно европейцев,  помешанных  на китайской
культуре,- сказал он Рене.
     -  Коммунисты их, между прочим, вербуют,- сказал  Александр Иванович, а
Рене подумала, что  то  же происходит с  любителями  русского во Франции, но
говорить об этом не стала.- Ладно, давай дальше.
     - Так вот, повела она меня по  картинной галерее, называет всех авторов
по имени...
     - А ты, небось, спросил, как они переводятся на английский? - попытался
угадать хозяин.
     - Нет.  Слушал, слушал, потом  спрашиваю: я  все это понимаю,  мне одно
непонятно - как эти картины держатся на стене и не падают.
     Они засмеялись, и больше всех - Яков.
     - Не поняла? - спросил Александр Иванович.
     -  Нет, конечно,-  я ведь  с  серьезнейшей  миной спросил  это.  Каждая
картина, говорит, прикреплена шпагатом к гвоздю - все десять раз проверено.-
И не падают? - спрашиваю.- Нет. Вы  же видите, висят. Я,  говорит, извините,
мысль потеряла и  не  помню, на  каком из художников остановилась...- и Яков
снова заразительно засмеялся.
     Однажды  и  Рене стала жертвой такого розыгрыша. Яков  позвонил  ей  из
города, представился хозяином  жилища  и, изменив голос, начал выспрашивать,
чем  они  занимаются  и  не  нарушают  ли  китайских  законоположений.  Рене
насторожилась, отвечала со всей доступной ей вежливостью и беспечностью, а у
самой кошки скребли на  сердце  - пока Яков не засмеялся, не выдал себя и не
похвалил ее за выдержку. Она сильно тогда разозлилась:
     - Ты что?! Разве так можно?! Я уже черт знает что подумала! - но он так
и не понял неуместности своего озорства...
     Потом  мужчины уединялись в кабинете хозяина: чтобы обсудить то, что не
предназначалось для ушей  женщин.  Зинаида  Сергеевна  оставалась  наедине с
гостьей.  Она  хотела  бы  задать ей  сотни  вопросов, но  знала, что это не
положено,  и  потому разговор вертелся  вокруг невинных тем: вроде того, где
они  с  Яковом  едят  и  где  покупают  продукты. Иногда,  впрочем,  она  не
выдерживала и осторожно выспрашивала ее о прошлом.  Рене говорила то, что не
могло  навести  на  ее  след: она и прежде была сдержанна на  язык, а теперь
вовсе замкнулась. Но  о своих злоключениях на "Полковнике ди Лина",  о  том,
как ее раскусили два итальянских морских офицера, она все-таки рассказала. К
этому времени подошли мужчины. Зинаида Сергеевна пришла в ужас:
     - Так и спросили - из какой вы разведки?!
     -  Да.  У  них спор был: один  считал, из английской,  другой не знал -
сказал только, что на  русскую разведчицу я не  похожа. На русских, говорит,
работают одни евреи и коммунисты, а я на ни к тем, ни  к другим отношения не
имею.
     - Интересное замечание,- сказал Александр Иванович.- Ценный  работник у
тебя. Ты-то Абрам, похож на того и на другого - тебя бы сразу вычислили.
     - Раскусили,- сказала Рене.- Хотя я ничем особенным там не занималась.
     - Способные ребята,- признал хозяин.- От таких подальше надо держаться.
     Яков принял все близко к сердцу, посерьезнел, сделался озабочен.
     -  Надо  менять паспорт. Они  могут сообщить по  приезде  в итальянскую
контрразведку.
     - Не думаю,- сказала Рене.- У них не было ничего -  одни предположения.
И не будут они впутывать в это  дело своего капитана: ему ж в первую очередь
влетит, если  выйдет  наружу. Эти  ребята из тех, кому своя рубашка  ближе к
телу. Говорят так по-русски?
     - Именно так и говорят! - поздравил ее  с успехами в  изучении русского
Александр Иванович. - И главное думают! - а Яков не унимался:
     - Ты уверена?
     - Абсолютно. Половина людей такова.
     - Если  не  девять десятых,-  сказал хозяин.-  Как  вот только  с  ними
социализм строить?
     - Ничего! - Яков  не унывал.- Десять процентов, если они организованы и
сжаты в кулак, могут все. Остальных уговорят или заставят.
     - Вопрос только в том, что из этого выйдет,- сказал Александр Иванович,
и Яков поглядел на него в минутном замешательстве.- Дай-ка им с собой икры,-
распорядился  он жене,  и  та  принесла  большую банку, наполненную красными
зернами.
     Яков, любивший икру до беспамятства, скорчил виноватую физиономию.
     - Но это ж дорого, наверно?
     - Перестань. Своим за копейки  дают. Надо  же как-то стимулировать. Чай
будем пить. Элли, наверно, красное вино предпочитает? - Это был единственный
намек на происхождение гостьи, но им все и ограничилось...
     Посещение  благополучных супружеских  пар:  а от их дуэта так  и  веяло
покоем,  взаимопониманием  и сыгранностью  -  могло склонить  к  браку  кого
угодно. И Яков в гостях, хотя оставался собою, выглядел иначе и вписывался в
приемлемые для Рене рамки. В нем чувствовалось что-то надежное и  безопасное
-  подобное  утесу, за  которым можно спрятаться в бурю. Рене  тогда  сильно
ошиблась,  но  ее  подталкивала  к  этому  внутренняя  готовность  к  браку,
потребность в  мужчине-защитнике  и помощнике. Она к этому  времени была уже
вполне зрелой и самостоятельной женщиной и именно поэтому начала нуждаться в
постоянном спутнике: к  этому  времени  женщина  начинает думать  о  семье и
детях, и мужчина нужен ей в первую очередь для этого. Она сама не знала, как
и почему ответила  согласием на его  очередное предложение, но  помнит, что,
когда  произнесла  его,  по  ней,  по  всему  ее  телу,  растеклось  чувство
безбрежного мира и спокойствия, будто она окунулась в мировую нирвану.
     Яков тоже был счастлив - но выразил это по-своему:
     - Элли! Теперь мир у наших ног! Мы с тобой будем  вдвоем делать мировую
революцию!..
     Она широко  раскрыла  глаза,  чувство  блаженства  в  ней  пошатнулось,
поколебленное прозвучавшим в ее ушах призывом. Она сама была сторонником той
же идеи, но  не хотела основывать на ней  или впутывать  в нее  свое  личное
счастье. Но дело было сделано, отступать было некуда.
     Было  8 августа  1934 года. Через два  дня ей исполнялся  двадцать один
год.  Яков  от  избытка  чувств  принес домой столько  цветов,  что  они  не
поместились  в  двух оставленных  прежним квартиросъемщиком вазах  и  в  тех
немногих кастрюлях, что были на кухне: дома  они почти  не  готовили.  Цветы
положили в  наполненную водой  ванну, а  счастливый жених побежал покупать к
ним  кувшины и чаши. Брак, конечно, не регистрировали, но Яков сообщил о нем
в Управление, а оно было для них святее церкви и самого ЗАГСа.
     В  этот  день  он  накупил ей  цветов на всю оставшуюся жизнь: позже их
почти не было.


5
     Однажды Яков принес от Ван Фу запечатанный конверт -  с интересными, по
мнению  китайца,  материалами.  Прежде  он  давал им  документы  в отдельных
листах: взламывать и подделывать потом печати они не умели, и  некоторые,  и
по  всей видимости наиболее  ценные, бумаги оставались им недоступны.  Яков,
увидав пакет,  "пожадничал", позарился  на  него, как лисица на виноград,  и
взял его  на  авось:  вдруг  что-нибудь да удастся  -  у него  бывали  такие
"наития", когда  он руководствовался мотивами, ему самому не вполне  ясными.
Вечером, уже  по  рассеянности,  он  положил  конверт  на  холодную  батарею
отопления.   Ночью   без  предупреждения  провели  пробную  топку  -  печати
расплавились  и  расплылись:  товар  был  безнадежно  испорчен.  Яков был  в
отчаянии. Рене  отличалась большим  бесстрашием: в ней  в  минуты  опасности
появлялось особенное,  телесно  ощущаемое, "физиологическое" хладнокровие  и
бесстрастие - она посоветовала  рассказать все Ван Фу.  Тот  тоже  отнесся к
происшедшему  с  завидным  спокойствием,  хотя  и  по  иной  причине:  почта
проходила через его учреждение с проволочками - пакет мог застрять на неделю
без ущерба для его репутации. Но через неделю печати должны быть готовы и не
отличаться от настоящих,  предупредил он и  сказал это тоном, не допускающим
возражений:  мол, раз занимаетесь  таким делом, то для вас это пустяки, а не
работа. За дополнительное  вознаграждение  он  передал  им образцы  печатей,
подлежащих восстановлению. Надо было сделать с них достаточно твердый слепок
и с его помощью сделать оттиски. Подобной службы в консульстве не оказалось,
посылать печати дальше  по инстанции не было времени -  пришлось все  делать
самим, то есть Рене, потому что Яков пасовал перед всякой ручной работой: он
и гвоздя  не мог забить,  чтоб не отбить себе пальцы, ни зарядить  авторучки
без того, чтоб не  измазаться  с головы до  ног  чернилами.  К  тому же Рене
многому научили  в школе, которую Яков, имевший к началу  службы  в разведке
чин бригадного комиссара, конечно же не закончил.
     Из известных им материалов, употреблявшихся  с этой целью, относительно
доступна была ртутная амальгама, соединение металла  с  ядовитой ртутью. Она
применялась в зубоврачебном деле  и была в  продаже, но  требовалась в таком
количестве, что его  и спросить  было страшно.  Рене все же  набралась духу,
пошла в самую дальнюю аптеку на краю города, обратилась с необычной просьбой
к фармацевту. Тот, не  говоря ни слова, вышел из-за прилавка и так  же молча
выпроводил ее на улицу. Она вернулась домой и объявила  Якову, что,  если он
не хочет, чтоб ее заподозрили в попытке  отравить целый город, пусть достает
амальгаму через легальных  товарищей.  Яков так и сделал, и через день у них
было два килограмма этого вещества, не вполне безопасного для здоровья.
     Амальгама  была,  так сказать,  крупного помола  и, чтобы тесто  из нее
схватило  и  повторило  подробности  иероглифов  на  образце, ее  надо  было
разогреть  до  появления  капелек  ртути  и  полчаса  тереть  в  ступке   до
образования  плотной  однородной массы. Этим  и занялась