снова удивился:
     - Гляди, вправду заснул! - И верно: Яков, который  в первую минуту лишь
притворялся спящим, во вторую захрапел  самым натуральным образом, так что у
соседей  сжалось сердце:  пришел храпун да еще в звездочках.- Бесчувственный
какой. Молодец,  да  и только,- искренне похвалил он. На самом  же деле  это
было, конечно,  не  бесчувствие  и  не завидная  выдержка -  просто Яков был
измучен событиями ночи и  ему  нужно было на время забыться,  чтоб  прийти в
себя и опомниться...
     Утром  его  никто  не  будил  - он проснулся сам: загремела  дверь, и в
камеру  после ночного допроса  ввели еще  одного  ее  обитателя. Его  тут же
обступили.
     - Ну как, Савельич? Как он с тобой сегодня? Что так долго?
     - Долго, зато в  последний раз! - Тот, кого звали Савельичем, огляделся
по  сторонам  с  напускной  и измученной  лихостью, словно приглашая  всех в
свидетели  и  сообщники   происходящего.-  Потому  что  под   всем   сегодня
подписался!  И  что  шпионил  в  войну,  и  с  иностранной  разведкой  связь
поддерживал! Под всем, ребятушки!
     - Там только против тебя материал был? - спросил кто-то недоверчивый.
     - Исключительно! - не совсем убедительно заверил его тот.- Мы так с ним
договорились.  Подпишу,  говорю, если  вы тех двоих  из-под удара выведете -
можете оставить, говорю, покойника: ему ничто уже не повредит. А он мне: эти
мне тоже  нужны. Ну  как хочешь, говорю,-  мне  все  одно:  я хоть сегодня в
петлю, сыт  всем по горло! Ладно, говорит, на тех у меня от других показания
есть - подписывай...
     Несмотря  на наигранную удаль  и  улыбку,  которой он  словно приглашал
посмеяться  над  своими  злоключениями,  все  после  его   слов  притихли  и
понурились: их ждала та же участь.
     - Что приуныли?! -  подзадорил он их.- Держи нос по ветру! Теперь ждать
буду приговора.  Тоже в один день не делается. Захар  вон месяц  ждет,  а  я
слышал, и  полгода прокуковать можно, пока все  соберут. Но у  меня  проще,-
повторил он - снова не слишком убедительно.- Я один работал.
     Яков глядел  на него во все глаза и не очень ему верил. Не верил он  не
тому, что он выгородил  других: этого  никто  в камере не  принял  за чистую
монету,- а  тому, что  он  ни  в чем  не виноват и все  вмененное ему в вину
выдумано: что-нибудь да было, о чем он говорить не хочет. Но он, слава богу,
не  сказал этого  - иначе бы  восстановил против себя всю камеру.  Тот,  что
только что  оговорил себя, уловил однако в нем некое противостояние: чувства
его были обострены до  предела, он словно телом чувствовал к себе недоверие.
Это шло у него с допросов,  на которых  следователи именно тем и брали верх:
что ни одного слова заключенных не брали на веру или же умело  инсценировали
это: это была годами наработанная практика.
     - Что-то не так? - громко, во всеуслышание  спросил он.- Не  так сказал
что?   -   и  пригляделся  к   новенькому,   который   только   очнулся   от
непродолжительного  тяжкого сна,  не сразу  понял, где он, а когда вспомнил,
ужас  минувшей  ночи раздавил  его и  он  не захотел вставать  - в  приступе
несвойственного ему малодушия.
     - Это новенький,- сказали самооговорщику.- Полковник.
     -  Это я вижу. В  погонах разбираюсь,- отвечал тот, разглядывая Якова с
особым,  идущим  с  воли, любопытством.-  Я вас,  кажется, видел  где-то,- с
учтивостью  сказал он,  что  не  означало, что Яков ему  нравится.- Не  могу
вспомнить где. Мне здесь всю память отшибло.
     - На лекции,  наверно,- неохотно  пробурчал Яков, не  желая говорить  с
ним.
     -  Верно! -  живо откликнулся тот.-  А вы-то  что тут делаете?!  Вас  в
последнюю очередь сажать надо. Я его доклад  слушал,- пояснил он остальным.-
Другого такого лектора нет. Говорил про победу мировой революции так, что не
хочешь, да заслушаешься. Как в двадцатые годы.
     -  Во второй раз  уже  сидит,-  деликатно поправили его:  чтоб не решал
сплеча. Тот не поверил:
     - Анархист, что ль? У нас  был  один недавно - с двадцатого года сидит.
Сейчас  новое дело завели:  старый  срок  кончился  -  так  снова на Лубянку
определили.
     -  Я  в  Шанхае  сидел,-  вынужден был  сказать  Яков  -  во  избежание
дальнейших кривотолков.- Анархистов среди полковников я что-то не видел.
     - Час от часу  не легче! - удивился тот.-  Разведка? Так вас давно всех
пересажали  -  не  слышал,  чтоб  новые  аресты  были.  Я  ведь  тоже  свой,
армейский,-  доверился  он.- Только  мундир дома оставил: все  равно срывать
погоны придется. Что вы натворили хоть? На лекции что-нибудь не так сказали?
На вас это не похоже.
     - Ничего он не сделал и не сказал -  я по его глазам вижу,- одернул его
сосед.- Почему мы всегда про других думаем, что они что-нибудь да натворили?
Это  у нас  в крови, у русских. Что  я здесь видел -  так это когда  анекдот
слушали  и  не  донесли  об этом. Даже самих анекдотчиков  не видел. Небось,
всякий раз стукачи рассказывали.
     - Не знаю, что мне хотят всучить,- сумрачно  сказал Яков: ему невмоготу
было все это слушать.- Но что бы ни было, я ничего подписывать не буду.
     Это   был   выпад  против   бывшего  сослуживца,  который   не   только
смалодушничал, но еще и позорил армию тем, что открыто в этом признавался.
     - А что это изменит?! -  живо возразил тот, чувствуя себя задетым.- Все
равно  осудят  и  посадят. А  то  и  расстреляют:  что  не  сотрудничаешь со
следствием!..
     Яков смолчал, но по его мрачному виду можно было судить, что эти доводы
его не убедили. Зато переменился в лице тот, что с ним спорил.
     - А я вот подписал.- До него только  теперь дошло значение того, что он
сделал этой ночью.-  Все подмахнул, как  сучка последняя,- и пошел к нарам.-
Спать  буду. Не  моя очередь? Отдам  за  нее завтрак. Есть не  буду:  не  то
настроение...-  и улегся  на нарах, прикрывая  глаза  и нос  рукою:  чтоб не
мешали скудный электрический свет и вонь от стоящей в углу параши...
     Следователю было лет тридцать, из  молодых да ранних: он был уже в чине
капитана -  стало  быть, преуспевал на своем  поприще. Он был невнимателен и
порывист в движениях: торопился закончить одно дело и перейти к следующему -
они были для него все  на одно лицо, сшиты  по одной  мерке. Истина  его  не
интересовала: он углублялся  в  лежащую перед ним папку в  поисках опоры,  с
помощью которой нужно было перевернуть землю под  ногами заключенного: здесь
это удавалось чаще, чем некогда Архимеду. "Шалопай",- грустно заключил Яков,
любивший давать людям определения.
     - Ваш отец был раввин? - спросил для начала тот: шел издалека и готовил
почву для решающего натиска.
     - Раввин.- Яков поглядел на него исподлобья: этот пункт  всегда был его
слабым  местом.-  Я сообщал  об этом в  партийных анкетах.- Происхождение не
украшало его,  но и не особенно порочило,  зато сокрытие его влекло за собой
незамедлительное  исключение  из  партии.-  До  шестнадцатого  года,-   чуть
виновато прибавил он: будто то, что  было до революции, было не столь важно,
как после нее.
     Следователь уловил эту нотку, насторожился:
     - А потом что, бросил?
     - Умер в этом году...
     Капитан  впервые   взглянул  на   него  в  упор.  В   его  глазах  была
пренебрежительность  и  издевка. То,  что Яков сидел перед ним  в мундире  с
погонами, нисколько не  располагало к нему следователя - напротив раздражало
его еще больше. Яков вспомнил о подспудной вражде, всегда  существовавшей  у
них с "соседями",  и пожалел, что так вырядился: лыжный костюм был и вправду
уместнее.
     -  Поверим  в этот  раз,-  врастяжку  сказал  тот,  будто делал великое
одолжение.- Проверять не  буду.  Врать по такому  поводу не  станете. Но это
мелочи.  Ты, говорят, был в  "рабочей оппозиции"? - и поглядел внушительно.-
Отец  у тебя  раввин, а тебя в эту компанию  потянуло? Голосовал  за  них на
съезде?..  Мы потом  выяснили,  что эта  рабочая  оппозиция  была  связана с
иностранными разведками. Может, тебя тогда уже завербовали?
     Это было серьезнее. Яков пропустил мимо ушей нелепый навет относительно
вербовки, но и без нее имевший место в действительности  факт мог сыграть  с
ним  злую  шутку.  В  двадцатом  году  в  его  голосовании  не  было  ничего
предосудительного,   позже,   во   время   чисток  поздних  двадцатых,   оно
рассматривалось  заново  и уже иначе: в свете происшедших  затем событий. Он
получил  тогда за него  "на вид"  - без внесения в учетную карточку, но, как
оказалось, с занесением в другие, более опасные, списки.
     - В двадцать восьмом году этот вопрос уже разбирался,- вкрадчиво сказал
он: чувствуя здесь свою уязвимость.- Я дал исчерпывающие показания и изложил
все на бумаге.
     - Это  я  знаю,-  согласился  он: читал,  видимо,  покаянное  заявление
Якова.- Там много всего: и связи, и кто  был во фракции. До войны тебя бы за
это запросто расстреляли. А где ты был в это время?
     - В Шанхае,- гордо отвечал Яков: это был славный период его жизни, и он
намеревался сделать его главной линией  обороны. Но и здесь он попал впросак
- все оказалось иначе.
     -  Вот,-  назидательно  протянул  следователь:  он  все  еще  вел  себя
запанибрата и, хоть и "тыкал", что было не очень прилично,  учитывая разницу
в их  возрасте, но  глядел  миролюбиво  и снисходительно  - это  была первая
ступень  допроса,  прощупывание арестованного,  и  он  не  выходил  из  роли
беззлобного наблюдателя.- Думал сбежать от нас туда?.. Мы как раз о Шанхае с
тобой говорить и будем. Непонятно нам - и мне вот тоже - как это ты три года
там  в тюрьме прожил и назад целым вернулся? Не завербовали тебя там, часом?
Или ты туда уже двойным агентом отправился?..
     На этот раз  подозрение в вербовке возымело свое действие: кровь отлила
от лица Якова, потом  прилила вдвое. Он был взбешен и метнул яростный взгляд
на обидчика.
     -  Это  же все  голословные обвинения! -  проговорил  он  прерывающимся
голосом.- Нужны доказательства...- и примолк: у него перехватило дыхание.
     Следователь все увидел  и  услышал:  и  ярость во  взгляде,  и  злобную
дробность  дыхания.  Он  не любил  таких субъектов и  считал их  полоумными.
Самому ему  было  совершенно  ясно, что против лома  нет  приема  и что если
советская власть  говорит  тебе,  что  ты  шпион и  вредитель,  надо  с  ней
соглашаться  - все  равно  настоит  на  своем и  тебя  сломит. Людей,  легко
подписывающих самые  чудовищные обвинения, он едва ли не уважал: так любят в
России тех, кто,  не дорожа положением, репутацией  и самой своей жизнью,  с
легкостью  мечет  на орла и  решку.  Сейчас он вздохнул,  встал, снял с себя
ремни портупеи,  повесил их  на  спинку  стула. В  комнате  было  жарко,  он
расстегнулся, но дело было не в этом: он повесил их с особой аккуратностью и
с оглядкой на заключенного:  пугливые в  таких  случаях  вздрагивали,  боясь
экзекуции.  Яков  и бровью не  повел: в бешенстве он  не чувствовал  боли  и
побоев не боялся.  Наблюдательный капитан  разглядел и это,  помешкал, снова
перевесил ремни -  уже проще и как бы опровергая недавний замысел. С  Яковом
надо было вести иную войну, давить его морально, а не физически. Следователь
умел и это,  но это было  ему в тягость: он и  вправду был  шалопай  и хотел
скорее сбыть дело с рук: за это его, собственно, и ценили.
     - Доказательства  есть,-  медленно, врастяжку возразил он, прохаживаясь
взад-вперед по другую сторону от стола.- Доказательства  всегда найдутся...-
и рывком вернулся на свое  место,  угрожающе  избычился.- Почему провалились
те,   кто   хотел  помочь   тебе?..   Почему   во  Франции  ребята,  которые
организовывали  тебе легенду,  тоже чуть не  попались?.. Потому  что  ты  их
заранее выдал? Ты ж знал, к какой деревне тебя приписать хотели?..
     Парадокс заключался в том, что те двое, что пытались  устроить запись в
эльзасской приходской книге, давно были  в  заключении,- не во  Франции, а в
Советском Союзе,  куда их срочно вызвали  для доклада. Адам  Львович  Шипов,
например, уже больше десяти  лет был под Норильском  -  но этого ни Яков, ни
капитан не знали.
     -  Если  б  я их выдал, они  б не  ушли,- съязвил Яков,  но капитан, не
слушая его, загремел дальше:
     - А паспорта зачем с собой прихватили?! - Он шел по восходящей линии: у
него, несомненно, было в  распоряжении служебное разведупровское дело Якова,
и он широко им пользовался.-  Чтоб скомпрометировать советское консульство?!
Для чего еще с собой их брать?
     Яков  еще раз  проклял тот  день  и  час,  когда позарился  на красивые
иностранные обложки.
     -  Чтобы сделать  копии,- угрюмо  отвечал он.- У нас  было  неспокойно,
многим угрожал арест, и надо было заранее позаботиться о людях.
     - Заранее позаботиться! И как же вы хотели сделать эти копии?
     -  Дома  вручную,-  солгал  тот:  пошел  на этот  раз против  партийной
дисциплины: чтоб не навесили еще и связь с бывшим белогвардейцем.
     - Ты и это умеешь?.. Мы ж все проверим,- подпустил туману тот.- Китайцы
помогут. У них в руках архивы контрразведки.
     "Жди, помогут они  тебе.  Отдадут архивы",-  подумал  Яков,  лучше  его
знакомый с коварством  и  прижимистостью китайских братьев, но  вслух только
сказал:
     - Проверяйте.
     - Так  на это  время уйдет,- не  согласился капитан, чувствуя, что  тот
чего-то не  договаривает.-  Меня  б больше устроило, если б мы  как-то иначе
поладили.  Ладно. Подпишитесь пока под сегодняшним  допросом, и  хватит. Это
пустые формальности. Я наведу справки. Может, они и  вправду окажутся в вашу
пользу...
     Яков начал читать протокол. В нем  было черным по  белому написано, что
он был  завербован англичанами еще в двадцатом году и что в Германии и Китае
работал двойным агентом.
     - Я это подписывать не буду,- хладнокровно  сказал он и положил на стол
ручку.
     На этот раз сорвался следователь:
     - Подпишешь, сука! И не такие подписывали!  Думаешь пересрать нас своим
еврейским гонором?! А мы тебя русским хапком  задавим! От тебя мокрого места
не  останется! Будешь еще  в моих ногах ползать,  сапоги  мне лизать, чтоб я
тебе приговор смягчил!.. Тебе ж вышка светит, морда жидовская!..
     Это  был  сознательный  расчет,  провокация,  нацеленная  на то,  чтобы
унизить  и подавить строптивого полковника,-  хотя и  соединенная  с  личным
антисемитизмом  следователя.  Яков  вспомнил тут Прокофьева,  который  не  в
пример  капитану, готовя  смертный приговор, был корректен и почти изысканно
вежлив. Впрочем,  у них было  и  общее: оба не любили евреев. Яков на это не
оскорбился: брань подобного рода его не горячила, а скорей остужала - сказал
только:
     -  Если  вы  будете  продолжать в том  же духе, я напишу жалобу, что вы
оскорбляете мои национальные чувства, и потребую вашего отвода.
     - И меня тут же сымут с работы! - ухмыльнулся тот.
     - Я  не настолько наивен,- благоразумно сказал  Яков.- Но жалобы никому
еще добра не принесли. Они же в личных делах остаются.
     - А евреи к власти могут  прийти? - поддел его тот,  на что Яков  пожал
плечами:
     - Это вряд ли: так вопрос не стоит, но  если захотят с вами расстаться,
могут воспользоваться и этим.
     Следователь не стал спорить с этим, сменил тему:
     - А вы, значит, и по архивам лазили?
     - Приходилось,- не без  достоинства отвечал тот, давая понять, что и он
из своих и  не последняя спица в колесе.  Это была  его первая  и  последняя
уступка следствию, но капитан и ее не принял:
     -  Потому  у   нас  и  дела  так  идут,  что  такие...-  он  замялся  с
определением,- к ним допускаются... Вы в Бунде не были? - спросил он походя:
даже на "вы" перешел - но, как оказалось, ненадолго.
     - Нет. С семнадцати лет в партии.
     - А подписывать бумагу не будете?
     - Нет.
     -  Что  ж  вы партийный порядок нарушаете?  Ну нет и  не  нужно,- почти
одобрил он.- По первому разу никто не подписывает. По первому разу, говорят,
не закусывают! - и ухмыльнулся и подмигнул: - Выпить любишь?
     - Не слишком.
     - "Не  слишком",-  неодобрительно  повторил он, вслушиваясь в необычное
сочетание слов.- Это твоя  большая ошибка,  что не  слишком. Могли б  сейчас
принять  с тобой. Ладно иди.  А я о тебе думать  буду:  что  делать с тобой,
раввинский сын... Раввинским сыном тебя звать можно?
     - Сыном можно: я от отца не отрекаюсь. Отродьем только не надо.
     - Не надо  значит не надо!  - охотно  согласился  тот, играя с ним, как
кошка с мышью.- Ступай. У меня без тебя работы - начать да кончить...
     Яков вернулся от  него  в изнеможении и странном опустошении: будто его
выпотрошили,  как птицу.  Его обступили - как  после  всякого  допроса:  так
встречают студентов, вышедших после экзамена.
     - Ну и что? Что тебе вменяют?
     - Что я был английским шпионом с двадцатого года...
     Теперь он  относился к своим сокамерникам с иным чувством: поверил, что
и на них возводят напраслину. С ним же здесь обращались с видимым уважением:
к разведчикам люди относятся особенным образом.
     -  А они  теперь всем  это лепят,-  поддакнул ему один  из  сидельцев.-
Сталин, говорят, невзлюбил Черчилля... Не били?
     - Нет.
     -  Теперь редко  кого  лупят.  В  отдельных  случаях  -  когда  имеется
разрешение. Раньше-то всех лупцевали без разбора: на всех была лицензия... И
что теперь?
     -  Ничего  подписывать не буду,- сказал только  Яков.-  Вы разрешите, я
прилягу?  - обратился он  к соседу, который до этого  казался  ему человеком
серым и невзрачным, с  которым он  не обронил  ни  слова, будто его вовсе не
было рядом,-  так  что  тот  даже  начал  нервничать,  потому  что отличался
робостью и мнительностью.
     - Ложитесь,  конечно! -  немедленно откликнулся  тот, радуясь, что Яков
заговорил с  ним, и встал, чтоб освободить место.- Вы после допроса и старше
меня как будто бы...
     Яков признательно кивнул и лег на бок.
     -  Ложитесь.  Тут   обоим  места  хватит,-  на  что   сосед  немедленно
согласился, чтоб не прерывать начавшегося знакомства.
     - Савельича помнишь? - зашептал он заговорщическим тоном.
     - Помню, конечно. Армейский.
     - Ну!  Плохо с  ним совсем. Ему сегодня приговор огласили  и  в  другую
камеру перевели. Сюда не заходил даже.
     - И вещи оставил?
     - Конечно!..- Сосед кивнул с размахом: Яков попал в самую точку.- Зачем
они  ему  теперь?..  И  не  знаешь,  что  лучше:   соглашаться  со  всем   и
подписываться  или на своем  стоять...  Они  говорят,  лучше  подписывать, а
видишь, как все получается...
     В эту ночь  Якову не спалось. Следователь, сам того не  ведая, затронул
больные струны его  души и разбудил в нем давно дремлющих или притворявшихся
спящими  демонов:   сам  Яков  не  знал,  насколько  они  болезненны.  Когда
переходишь  в  иную  веру, невольно  предаешь - не  старую религию:  в конце
концов, все они одинаковы - а тех, кто раньше разделял ее с тобою; проклятие
висит  над отступником -  даже  тогда, когда переход к новому представляется
ему совершенно  естественным.  Первая любовь не  ржавеет -  это  касается не
одних только отношений юноши с девушкой...
     Отца он  любил. Как ни смешна  была ему его преданность Торе, он не мог
не  признать,  что отец  был  для  него  примером в  жизни:  он был  честен,
справедлив,  верен  долгу  и учил тому же  ближних. Мать - другое  дело: она
писала  романы  и к  живым  людям  -  даже  к своим детям  -  была  довольно
безразлична; все пылкое и горячее, что в нем было, Яков перенял от отца, все
холодное и  рассудочное - от матери. Что объединяло родителей - это что  оба
больше  всего  на  свете  почитали  Слово:  только  отец  был  его  читающим
поклонником, а мать пишущим. Яков получил в  наследство оба эти  задатка, но
признателен был только отцу.  Он  любил  вспоминать его,  но, странное дело,
всякий рассказ о нем упирался у него в одно и то же - как он  обманул его на
смертном ложе. Он рассказывал об этом посмеиваясь  и  нисколько не вин