я себя
за это:  вот, мол, какие бывают случаи - но на сердце его всякий раз  кто-то
неслышно скребся.
     Отец,  Гирш Лихтенштейн,  рано состарился и  поседел  - не  столько  от
преклонных лет, сколько от потрясений, которые  пережил,  когда семью, как и
всю  еврейскую  общину  Тукумса,  переселили  в  промышленный  Кременчуг  на
Украину. Евреи, по мнению российского правительства, чересчур любили немцев,
и их, от греха подальше, вывезли из вероятного района военных действий. Отец
сросся душой и телом с синагогой, в которой испокон веку жила его семья, и с
узкими тукумсскими переулками, в которых  одним евреям было легко и нетесно.
Он и в Кременчуге выполнял свои обязанности: куда он мог от них деться? - но
здесь  все  было не  как  дома: он словно гастролировал на  выезде. Какая-то
глубокая и ежедневно растущая трещина возникла в его жизни и отдаляла его от
близких. В  его  собственной  семье  произошел  раскол,  и  его  до  сих пор
неоспоримое  главенство подверглось  незримому, но от  этого лишь еще  более
ощутимому сомнению. Старший сын Лазарь и прежде в его отсутствие насмешничал
над отправляемыми в доме ритуалами, теперь  же и вовсе отошел  от семьи и от
религии:  поступил в банковский институт, пропадал  целыми днями, не  каждую
ночь ночевал дома. Но это была не самая  большая беда: отец давно смирился с
его предательством и  распознал сидящую в нем иронию, когда Лазарю не было и
десяти: он тогда уже объявил, что его преемником  в  синагоге будет  Янкель,
хоть он и был моложе Лазаря на три  года.  Янкель горел и дышал верой, читал
взрослые  места в Торе и давал им свое,  им самим понятое, значение, делился
своими знаниями с детьми бедняков в хедере и  делал это так, что сердце отца
переполнялось  радостью  и  гордостью  и  он  заранее  предвкушал  появление
истинного  мудреца  в  тукумсском  храме.  Но  теперь  и  с  Янкелем  что-то
происходило: он словно перетекал куда-то, его телесная оболочка  была рядом,
а  душа  отлетала  к  неизвестным берегам  и  готова  была там  остаться:  с
отцовской душой ее соединяла совсем уже тонкая пуповина. Это и было для отца
причиной преждевременного старения, ударом ножа в его  сердце. И Янкель стал
уходить по вечерам - именно  теперь,  когда в  городе становилось неспокойно
из-за большого числа армейских,  от которых  никогда не знаешь чего ждать, и
когда  его присутствие дома было особенно  необходимо.  Он приходил "оттуда"
веселый, радостный, чужой до неузнаваемости и на все осторожные вопросы отца
о причинах  такого настроения в столь  неподходящее  и чреватое грозой время
отвечал беспечными глупостями, неприличными  в своей вопиющей  и скандальной
лживости. Мать сказала, что  у  него, наверно,  появилась  барышня, но в ней
говорила романистка - отец знал, что девушки не могут так ярко и так надолго
преображать и окрылять молодых людей и так зажигать им очи - особенно таких,
как Янкель, чьи глаза открыты сначала на писание, а потом уже на все прочее.
Его жена  могла бы быть повнимательней к тому, что делалось в  доме.  Писать
романы хорошо, когда все спокойно и няня и экономка ведут хозяйство и следят
за детской, но когда в семье поселяется раздор и между ее членами  вырастает
пропасть? Теперь она, правда, не писала романов, но зато читала их с утра до
вечера и  лишь изредка поднимала взгляд на то, что делалось у нее под носом:
будто то, что она читала в книгах,  было  важнее злобы  дня  и  самого хлеба
насущного. Иногда он глядел на нее с не подобающей ему злостью: не от нее ли
идет это  вероломство  - не от этой ли исподтишка  чужой и духовно  неверной
женщины? Он сказал ей,  что Янкель готов отпасть от веры,- она в ответ  лишь
пожала  плечами, и  неясно было,  что  она имеет в виду: не  верит в это или
безразлична к  самой  сути дела.  Так  долго продолжаться не могло. Отец был
словно высечен из одного  большого камня и не умел жить, как языческий Янус,
с двумя лицами,  направленными в разные стороны.  Он уже и  на любимого сына
своего   глядел  иной  раз  с  затаенной  ненавистью:   правда,  всякий  раз
сменявшейся приливом  удвоенной отцовской любви  и  преданности, на  которую
способны только евреи,- когда их не обманывают.
     Вскоре он  заболел  брюшным  тифом. В  Кременчуге в  шестнадцатом  году
многие им болели, но он воспринял  болезнь как  знак Божий, как зов Господа,
уберегающего его  от  постыдного  зрелища окончательного семейного распада и
уничтожения. Он почувствовал себя однажды совсем плохо, позвал к себе  семью
(тех, кто был в эту минуту дома), попросил затем, чтобы все вышли, а остался
Янкель.
     - Янкель,- без вводных слов и околичностей, на которых  не было ни сил,
ни  желания, сказал он.-  Я  знаю, ты глядишь на  сторону,  тебя  соблазняет
кто-то из современных  говорунов и уличных хулиганов... Не спорь! -  заранее
оборвал он сына,  видя, что  этот негодник,  до того чистый и открытый перед
ним,  как лист  белой  бумаги,  теперь  улыбается и  глядит с  предательским
сочувствием и  снисхождением и пытается его, раввина и знатока душ, ввести в
заблуждение.-  Не  лги!  Не  омрачай  эти  минуты!..-  Взгляд  его  вспыхнул
последним  гневом,   и  сын  осекся,  растерялся  на  миг,  но  в  следующий
спохватился, вернулся к прежним заблуждениям, не пошел в открытые  перед ним
двери. Отец отступился от него, захотел спасти, что было еще возможно:  - Не
будем сейчас  говорить об этом:  ты к  этому не  готов. Но  послушай  меня и
запомни. Что  бы ни случилось с тобой в этом постоянно  меняющемся  мире, не
оставляй  веры  отцов,  не  отходи от  Бога, который один  тебе  заступник и
который  бывает  и  грозен  и  милостив  -  в зависимости от  того,  что  ты
заслуживаешь. Поклянись мне...
     И Янкель обманул отца  на его смертном ложе: чтобы скрасить ему смерть,
он поклялся не оставлять религии предков, но про себя  твердил при этом, что
имеет  в виду новую  веру, от  которой он  точно уж никогда не отойдет  и не
отступится. Отец ему не поверил и  умер  с мучительным чувством в  душе, что
вместо  того,  чтобы отвадить сына  от опасной ереси и заразы,  лишь сильнее
привязал его к ней своими усилиями и невпопад сказанными словами.
     Кременчуг  был  большой  город  с  заводами,  учебными   заведениями  и
социал-демократической ячейкой, имеющей не одну сотню членов и устраивающей,
несмотря  на  военное  время,  регулярные  сходки,-  обычно  под  прикрытием
каких-нибудь   благотворительных   обществ   или   товариществ.   Среди   ее
организаторов и  ораторов выделялся Моисей  Файнберг. Он  был  и  тогда  уже
широко известен  во всем северо-западном  регионе  страны, а после революции
стал бы, без  сомнения, заметной фигурой  российского  масштаба,  если бы не
ранняя смерть от туберкулеза, не позволившая ему дождаться недолгого триумфа
и спасшая от последующего уничтожения его недавними  единомышленниками. Он и
стал совратителем юного Янкеля, который, впрочем, и без  того  был  готов  к
принятию  новых  истин:  юность не  любит повторять зады старого,  но жаждет
нового. Файнберг говорил легко, доходчиво, и на лице его играла убедительная
улыбка, которая больше всего нравилась  шестнадцатилетнему юноше: не суровая
проникновенность взора, как у отца, а общедоступное всеведение победителя. В
его  изложении все было просто,  он будто  нарочно  выделял  ясные  истины и
отметал запутывающие дело сложности: рабочий класс велик числом,  умением  и
организацией,  правящий класс,  состоящий из  жадных  ворюг и  выжиг,  давно
прогнил и едва ли не сам чувствует свою обреченность, все решает соотношение
сил, а оно в нашу пользу. Как иллюстрация этого рядом с ним всегда были двое
рабочих  подтянутого,  мускулистого вида, сопровождавшие  его на  митингах,-
охрана, которую рабочий комитет давал своему золотому рупору на случай  драк
и  физических  посягательств  на  его  личность,  чем иногда  кончались  его
выступления. Эта  демонстрация силы,  идущей  в паре  с победоносной мыслью,
особенно  нравилась Якову -  не потому, что он не верил в мысль без  силы, а
потому  что последняя  хорошо  дополняла первую и  была ей надежной  опорой.
Рабочим нечего терять - завоюют же они весь мир и не для того, чтобы, в свою
очередь,  разбогатеть,  а  чтоб  установить  на   земле  царство  свободы  и
справедливости.  Яков  и его  молодые  друзья слушали его, и  чем проще были
обещания  и  посулы,  тем  больше  они  им  верили,  потому   что  молодости
свойственна вера  в  несбыточное -  погоня за  ускользающей Жар-птицей. Яков
поверил в марксизм сразу, с полуслова, почти заочно, но для порядка, как сын
раввина, окунулся в  чтение книг, обязательных для вступающего в партию.  Он
читал   Маркса  и  Энгельса  в  немецких  подлинниках,  и  это  чтение  лишь
подтвердило истины, которые он уже  успел постигнуть. Более того,  он, как и
тогда, когда читал Тору, находил здесь места,  на которые, как ему казалось,
никто  прежде не обращал внимания, а он заметил, и с тех пор уверовал в свое
особенное  знание марксизма, которое дается не  всем, а лишь тем, кто читает
эти книги  с  особым проникновением.  Вскоре  он сам  уже  мог  выступать  и
говорить   с   кафедры   и   быстро   привлек   к  себе  внимание  живостью,
занимательностью и бойкостью своих речей - такой, с какой говорили, наверно,
после Христа его апостолы. Руководители ячейки приметили его и стали брать с
собой на трудные  участки -  там,  где были влиятельны  меньшевики,  эсеры и
сильные в этих местах бундовцы.
     С  последними у  Якова произошел  разговор,  сильно  повлиявший на  все
последующее в его жизни.  Бунд был еврейской социал-демократической партией,
объединявшей  в  своих  рядах  преимущественно евреев  и  ставящей  в  своей
программе  наряду  с  общероссийскими  специально  национальные  требования.
Однажды  один  из руководителей  местной  бундовской организации  явился  на
сходку, зная, что  на  ней будет  выступать  Яков. Участия  в прениях  он не
принимал,   но   сразу  после  окончания  выступления,   когда  оратор,  еще
возбужденный и окрыленный собственной речью,  стоял в  окружении слушателей,
жаждущих  не  то  спросить   у  него  о  чем-нибудь,  не  то  с  запозданием
высказаться, подошел  к  Якову,  дождался, когда  кончилась эта сверхурочная
часть всякой публичной речи и самый дотошный из слушателей остался более или
менее удовлетворен разъяснениями  докладчика, и, в свою очередь, обратился к
Якову. Тот  решил, что перед ним  очередной любитель поговорить  и  помахать
после  разговора руками,  и обратил к нему благожелательное  лицо, в котором
поучительный  прищур   потомственного   раввина   смягчался   и  скрадывался
демократической улыбкой нового толка.
     - Я что-то не так сказал? - спросил  он, допуская на словах  свою вину,
которую должен был опровергнуть в последующем, но бундовец только  улыбнулся
в ответ на эту приманку.
     - Почему? Все так. Все одно за другим - как из  водопроводного крана...
Я с  удовольствием слушал вас,-  поспешил прибавить он, потому что Яков  мог
принять  его  слова за  насмешку.-  Выступать  вы  умеете,  но  я  бы  хотел
поговорить с вами о другом, по существу дела...
     Бундовец был старше его и тоже,  видно, умел при необходимости брать на
себя роль вожака  и выступать с трибуны, но на  этот раз у  него была другая
задача.
     -  Давайте  по  существу  дела,-  согласился  Яков, взглянув  на него с
иронией.- Оно у меня со словами не расходится.
     - Это в вас и привлекает. Вас ведь Янкелем зовут?
     -  В последнее  время я  зовусь Яковом.  Это  упрощает  мне  контакт  с
русскими слушателями.
     Бундовец озадачился.
     -  А как с еврейскими? Якова  они  тоже  своим  признают,  но Янкель им
как-то ближе?..- и глянул испытующе на юношу.
     Яков  насторожился: он уже понял, с кем имеет дело и о чем пойдет речь,
и  у  него  были готовы ответы на вопросы,  которые  должны были последовать
далее.
     - Как вы относитесь к положению еврейских рабочих в современной России?
- спросил бундовец.- Не кажется ли  вам, что  должна существовать  отдельная
партия,  специально  занимающаяся этими вопросами,- помимо мировых, которыми
занимаются все социал-демократии вкупе. Да что далеко  ходить? - риторически
спросил он.- Партия  такая есть,  называется она Бундом, вы о  ней прекрасно
знаете, и мы удивляемся, почему вашей ноги не было до сих пор в нашем доме.
     -  Я  считаю,-  отрезал  Яков,-  что  интересы  еврейского народа тесно
связаны с интересами всех других народов России, включая русский, что делить
партии   по   национальному   признаку   означает   ослаблять  силу  единого
социал-демократического движения. Вопросы еврейства решатся сами собой после
мировой  победы  революции,-  и  поглядел  на  него  с  тем самым раввинским
прищуром, в котором уже не было ничего демократического.
     - Да  мы тоже так считаем,- не стал спорить мудрый бундовец.- В далекой
перспективе. Только когда она, эта революция, будет?
     - Скоро,- успокоил его Яков.
     - Вы так считаете? А у  нас  на Украине  говорят:  пока солнце взойдет,
роса очи выест...- На сей раз не стал спорить  Яков:  не захотел  вступать в
перепалку с представителем партии, которая  в настоящую  минуту числилась их
союзницей,  но  по  сути   была  лишь  временной  попутчицей.-  Посмотрите,-
продолжал  уговаривать тот, неправильно  расценив  его  молчание,-  в разных
странах свои национальные рабочие партии...
     -  Которые  запятнали себя  участием  в  мировой бойне! - не  выдержав,
вскипел Яков.
     - Ничего, они поправятся,-  уверенно  предрек тот.- Все ошибаются, один
Бог без  греха...- и  мельком глянул: что тот думает на этот счет, но Яков и
глазом не повел.- Найдут общий язык - уже есть свидетельства в пользу этого:
о циммервальдской конференции вы конечно  же слышали. Важно другое: на  этом
этапе  мирового революционного  процесса, в силу разных причин, каждый народ
должен   иметь  свое  представительство   в  едином   международном  рабочем
движении...
     Но  эти доводы  и  хитросплетения речи  пропадали втуне. Яков стоял  на
своем, и чем меньше он теперь говорил, тем это было очевиднее.
     -  Только  единство  приведет   российский  рабочий  класс  к  победе,-
соизволил сказать он и заключил этим наскучившую ему беседу.
     -  Видно,  вам евреи совсем не дороги,- ударил бундовец  по  последней,
самой чувствительной струне.-  Вспомните своего отца и мать - они вам ничего
не говорят в эту минуту?
     Отец  уже все сказал, что мог,  мать  же никогда не впутывалась в такие
диспуты. Якову не понравилась бесцеремонность бундовца.
     -  Я считаю,-  сказал он,- что чем скорее еврей забудет свое еврейство,
тем скорее он придет в рабочее движение.
     Бундовец опешил, но за свою долгую жизнь он был наслышан многого.
     -  Вы  как Маркс... Он тоже был антисемитом,- пояснил он, но Яков никак
не оскорбился  этим сравнением.- Или Иисус Христос,- еще и пошутил тот.- Для
него тоже не было ни евреев, ни эллинов.
     - Нельзя  сидеть на двух стульях,- предрек Яков.-  Либо вы националист,
либо интернационалист. Третьего не дано.
     - Я боюсь, и второго тоже,-  возразил тот и немедленно с ним расстался:
шел до того рядом, а тут резко свернул в сторону, будто ему и впрямь было не
по дороге с Яковом...
     Странное дело: после  этого  разговора Яков словно освободился от неких
пут,  скинул с себя последние цепи,  ограничивавшие  его  в  выступлениях на
митингах и общении  с рабочими. Среди них преобладали русские и украинцы, он
не  чувствовал теперь  себя иным, нежели они, легко взлетал над повседневной
рутиной  и  поднимался  в  заоблачные выси, не  чувствуя  себя скованным или
стесненным какими-либо  условностями или  приличиями,  из которых последними
уходят национальные узы и привязанности.  Он сменил и фамилию:  на партийную
кличку  -  и  стал  Яковом  Григорьевичем  Брониным.  Он  на себе,  кажется,
испытывал то, что говорил бундовцу: надо уйти от национального, чтобы придти
к Интернационалу. Теперь евреи  смущали его: своей шутливой  и иногда колкой
иронией,  с которой, даже  веря  ему, встречали горячность  и  пылкость  его
речей; даже  в их похвалах была та легкая  насмешливость, которая возвращает
оратора на  землю.  Там, где русские верили ему без оглядки  и без сомнения,
особенно любя его за  то,  что  он  отрекся от своих и целиком  стал  на  их
сторону и  защиту,  евреи всякий  раз что-то утаивали и относились к нему  с
долей шутливой снисходительности: они не говорили об этом, но чувствительный
оратор   об  этом  догадывался.  Правда,   так  было  только   на  публичных
выступлениях - в обыденной жизни Яков, напротив, тяготел  к своим сородичам:
с ними было проще,  он  легко находил общий язык с ними и даже позволял себе
вспоминать еврейское прошлое с его праздниками,  субботним вином  и кошерной
едою -  но все лишь в определенных  пределах,  до  момента обращения в новую
веру; после него еврейства для него не существовало: это была  вторая жизнь,
с первой  не совместимая.  И теперь, на Лубянке, когда его  так грубо ткнули
носом в его прошлое  и нашли в  нем нечто его  опорачивающее,  он не изменил
себе:  не  капитану,  с  его убогой душой,  было  опровергать  его  жизнь  и
верования, но все-таки в нем снова  что-то заскреблось и запросилось наружу,
запертое до сих пор в стенках его жесткого, почти жестокого сердца...
     Начались  однообразные,  с  криками  и  руганью, вызовы  к следователю,
кончавшиеся всякий раз одним  и  тем же: капитан подвигал  к нему  протокол,
Яков  холодно  отодвигал  его  и  отказывался  подписывать.  Повторялась,  с
точностью  до  наоборот,  китайская  история,  даже  материал дела  вертелся
главным образом вокруг событий того времени - только там он  скрывал правду,
а сыщики ее добивались и искали  в найденных  при нем бумагах,  здесь  же от
него требовали лжи и искали ее мнимого подтверждения; Яков невольно вспомнил
старую, но  вечно  живую  сказку о том, что история  повторяется  дважды:  в
первый раз  в виде трагедии, во второй - фарса, но фарс в этом случае был уж
очень груб и  грозил обернуться новой трагедией. Сам-то он вел себя в  обоих
процессах одинаково: как отказывался в Шанхае и  потом Ухани называть  себя,
так же упрямо не соглашался в Москве возводить на себя напраслину.
     Капитан, прежде чем закончить дело и отдать его в  производство, позвал
на  допрос  старшего  в  ранге  подполковника:  видно, такой  был  порядок в
отношении тех, кто отказывался сотрудничать со следствием.
     -  Вот, товарищ  подполковник,  не  хочет подписывать, и  все тут,- так
представил  он Якова, который все еще сидел перед ними в мундире с погонами,
хотя китель уже неприлично измялся, а воротничок пришлось отодрать:  чтоб не
светился черным.- А дело очевидное, все доказательства собраны.
     Подполковник,  шустрый, неглупого вида, даже склонный пофилософствовать
и тоже молодой для своих звездочек: здесь росли  в чинах как на дрожжах: как
боевые офицеры в разгар сражений - поглядел на Якова и спросил подчиненного:
     - А ты говорил ему, что это ухудшит его шансы? Чистосердечное признание
смягчает по нашим законам участь обвиняемого. А так он ставит и нас и себя в
трудное положение.
     - Говорил,  конечно  -  слушать  не  хочет. Думает, подпись  его  много
значит.
     -  Значит - да  не  так, как  он думает. Даже  если ему сохранят жизнь,
поедет в лагерь с  готовой репутацией.  Неподписанты  -  это  вроде  опасных
рецидивистов  у уголовников,- объяснил он Якову,  а потом  капитану: - Это у
него  от  папаши.  Не  может осквернить буковки неправдою. Замарать  чистоту
святого Писания.
     Это задело Якова.
     - Коммунисты как будто бы тоже всегда свято чтили свои  книги? - сказал
он со скромной, допустимой в его положении, иронией.
     - Коммунисты? Никогда! - отрезал подполковник.- Это вы ничего в истории
не поняли.  Хоть и учились в Институте красной профессуры. Если б коммунисты
держа