ецело  посвятить  себя учебе и
последующей  практической  деятельности.   Ей  сначала  не  поверили,  потом
опешили,  поняли  до  конца,  что она  сказала,  и  посмотрели  на нее с тем
смешанным чувством боли, растерянности, отвращения и разочарования, с  каким
глядят  на неожиданных  предателей.  Ей  не  подали и  руки  на  прощание  и
проводили молчанием,  и  она до последних дней жизни запомнила и их взгляд и
ледяное безмолвие. Она стала предательницей и, не будучи  ни в чем виновата,
ощутила на себе незаслуженное клеймо позора...
     На ее место сел Бернар, которого протолкнул Ив;  впрочем, Бернар и  сам
уже  научился  довольно  бойко  болтать  на  том  птичьем языке, на  котором
говорили тогда (и потом тоже) многие партийные активисты, и  не портил общей
картины.
     Другой холодный душ вылила на нее Марсель Кашен. Рене пришла на лекцию,
села по  старой памяти возле нее  - послушать о  реформах Солона и Клисфена.
Марсель, увидев ее, пришла в ужас:
     - Рене! Мы не можем больше общаться! Ты же знаешь, вся  наша семья  под
наблюдением полиции! Не дай бог, отцу  опять  что-нибудь припишут! Это будет
катастрофа  для партии -  если его снова выведут из строя. Мы не  имеем даже
права разговаривать с нелегалами!..- и отсела от  нее,  как от ядовитой змеи
или скорпиона.
     Рене не стала  слушать про  Солона и Клисфена, собралась и пошла домой,
злая на нее и до глубины души оскорбленная...
     А чертежи  танка оказались древними  как  мир - он  был построен еще до
войны и  не представлял собой никакого интереса. Но это уже  не вина, а беда
шпиона,  когда   он,  рискуя  головой,  достает,  вырывает  зубами  то,  что
оказывается никому не нужно. Это промахи и просчеты его прямого начальства.


23
     Рене стала курьером, собирающим почту, которую готовили ей  другие. Оба
института пришлось оставить. Она рассчитывала когда-нибудь в них вернуться и
написала в обоих заявления о временном уходе по семейным обстоятельствам, но
конца   этим  обстоятельствам   видно  не  было.   Оказались  невозможны   и
самостоятельные занятия: чтоб подготовиться к сдаче экзаменов экстерном.  Ей
было не  до учебы. Она стала жить по  календарю  и по часам, в ней включился
внутренний  счетчик: от одного поручения к другому. Занятия наукой не терпят
такой суеты и дробления времени, им нужно отдаваться целиком и без оглядки -
она же стала считать каждый  прожитый день, часы и  минуты.  Так происходит,
когда человека в чем-то сильно стесняют, вяжут по рукам и ногам: в тюрьме, в
ссылке,  в  армии -  а она  была  теперь рядовым Красной  Армии. Новая жизнь
изменила  ее. Она и вести себя  стала  иначе: чувствовала себя  увереннее и,
странным образом, беззаботнее и беспечнее, хотя именно теперь в ее  жизни  и
появилась  настоящая  опасность:  она  была  из  тех,  кого  внешняя  угроза
подстегивает и открывает в них запертые до того шлюзы...
     Конечно  же ей по-прежнему мешали и  не давали покоя рогатки и препоны,
связанные  с  ее  несовершеннолетием. Ночевать  у  товарищей  по  партии  не
разрешали  правила  конспирации,  а  гостиницы  были  для  нее закрыты.  Она
старалась  ночевать в поездах,  заранее сверяясь с расписанием, но поскольку
она могла позволить  себе только места в общих вагонах, спать приходилось на
ветру  и  на  проходе. Беда  была  в том,  что  русские  - а  за  ними и  ее
французские руководители - были сосредоточены на  прибрежной  полосе: кто-то
хотел знать все о ее состоянии и о кораблях, стоящих на рейде и на приколе,-
будто  завтра хотел  высадиться  здесь  с десантом. Полиция  в таких  местах
особенно придирчива:  где-нибудь  в  сельской  местности  ее,  ни  о  чем не
спрашивая, без лишних слов,  пустили бы  на ночь - здесь же хозяева отелей и
слышать об  этом  не  хотели: им не нужны были неприятности. Кроме того, для
разъездной кочевой  жизни, которую  она теперь  вела, она  была недостаточно
экипирована.  Тот,  кто посвятил  себя подобной жизни, должен  иметь в своем
ранце не жезл маршала, а смену белья и одежды на случаи резкой смены погоды,
а  у нее такой не было: она довольствовалась одним платьем  зимой и другим -
летом, имея  дополнением  к ним  легкий плащ, который был хорош  днем, но не
спасал ночью;  одежда  на любую  погоду и  на  всякое  время года - один  из
немногих верных признаков обеспеченности и материального благополучия.
     Все это не могло не  кончиться плохо  - тем более  что в их  семье были
случаи  ревматизма и  она была простудлива. Как-то она  заболела  в  поезде,
протряслась всю ночь в лихорадке, с трудом вышла на  Гар-дю-Нор и, путаясь в
мыслях, начала соображать, что делать дальше. Прежде  всего надо было отдать
пакет, за  которым  она  ездила,  потом где-то  скрыться  и  заняться  своим
здоровьем. Домой идти было нельзя: она не знала, чем больна,- не хватало еще
заразить родных,  чтоб те ответили жизнью за  ее  сумасбродства.  От отца не
было толку: за ним  самим  нужен  был  уход,  и он непременно бы  сплавил ее
матери. К  Шае  не поедешь: надо было сначала звонить  посредникам и заранее
договариваться о встрече - он жил  в подполье, явки его каждый раз менялись,
а у  нее  не  было сил  провести  день на ногах на улице.  Она  взяла такси,
отвезла пакет по назначению: человеку, который служил почтовым ящиком, потом
поехала-таки в бюро к отцу - в надежде отлежаться там, но оно было заперто -
так же, как и снимаемая им квартира: он, со слов  соседей, в  очередной  раз
куда-то съехал никому не сказавшись. Тут  она вспомнила дом в Медоне: дома и
их  стены  имеют  свою   собственную  притягательность  -  когда  вам  негде
остановиться, вы вспоминаете в первую очередь жилье, потом его обитателей.
     Огюст, слава богу, был на месте: он жил теперь здесь постоянно, экономя
на квартире.
     - Это ты?  - удивился  он,  вовсе не обрадовавшись ее приходу.- У  меня
вечером конспиративная встреча. Может, завтра придешь?
     - Не могу. Я заболела.
     - Чем?
     -  Простыла,- сказала она и повалилась  рядом с диваном: оступилась или
присела раньше времени. Он разволновался, бросился поднимать ее.
     - Тогда  оставайся, конечно! Я положу тебя  в  спальню - думаю, они  не
заметят... Но врача я все-таки позову завтра, а не сегодня.  Нельзя, чтоб он
их видел...
     Она легла  в кровать с чужим, несвежим  бельем, но пренебрегла  этим  и
ничего не сказала: одеревенела, как корабль, получивший в  шторме  пробоину,
потерявший ход и отправленный моряками в  доки. Полежав некоторое  время без
движения, она позвала Огюста и попросила, чтоб он сел рядом.
     - Посиди со мной. Больше некому.
     Он молча сел рядом на стуле, в том же беспогонном мундире, уже порядком
поизносившемся. Она отметила это  про себя, хотя ей должно было быть  сейчас
не до этого.
     - Жар и голова кружится... Так и умереть можно. А я еще ничего в  жизни
не испытала. Даже любви не  было...  Ляг со  мной, пожалуйста...- У  нее и в
самом  деле в  лихорадочном  жару, вместе  с предчувствием  близкой  смерти,
возник страх, что  она  не сделает  главного  в  жизни,  для чего рождены  и
предназначены женщины.
     Огюст вынужден был подчиниться, хотя мысли его были о чем угодно, но не
о  любовной связи  - он согласился на  ее настояния  лишь  после  длительных
колебаний  и  других  проявлений  мужской  слабости. Добившись  своего,  она
успокоилась, будто  совершила то, чего от  нее  требовала природа,  и с  нее
теперь нечего было взыскивать, и заснула. Огюста  же начала  мучить совесть,
он  позвонил от соседей руководителям,  перенес  встречу на  следующий день:
благо это  ничего в  истории  человечества не меняло - и побежал за жившим в
Версале доктором.
     Доктор пришел,  увидел следы  недавней  близости, решил,  что лихорадка
связана с нею (бывают и такие случаи), выслушал  нелепые разъяснения Огюста,
ничего  не понял, поглядел  на него как на любовного маньяка, и  снова - уже
внимательней -  на  больную. Он нашел у нее воспаление легких и настоятельно
посоветовал положить  ее в  больницу. Идти в больницу она не захотела и даже
открыла, чтобы  сказать  это,  глаза и губы. Врач  услышал ее  голос, увидел
выражение лица -  понял,  что в  происшедшем  виновны оба,  и потому обоих и
простил, сказал даже, что есть  медицинская школа, предлагающая это средство
как  лечение. Он  согласился вести  ее  на  дому  -  естественно, за хорошие
гонорары  -  и  ушел, предписав  кучу лекарств,  из которых, по  сегодняшним
понятиям, хорошо если одно-два были не вредны, а полезны для ее здоровья.
     Несмотря на лечение или  благодаря  ему,  ей  стало на  следующий  день
легче, она встала  и прошла  к  умывальнику.  Ей было неловко, она не хотела
повторять недавний опыт, сказала об этом Огюсту.
     -  Конечно,  конечно!  -  поддакнул  он  ей.- И  доктор это  запрещает.
Подождем, когда выздоровеешь...- И она не стала разуверять его или обсуждать
случившееся: чувствовала себя еще слишком слабой, почти безжизненной.
     - Так и не пришли твои заговорщики?
     - Я на сегодня встречу перенес.
     - Кто придет?
     - Барбе, Селор и Дорио.
     -  Господи!  Его  еще не хватало.- Меньше всего  на  свете ей  хотелось
сейчас встречи с этим человеком.- Может, мне уйти?
     - Никуда ты не пойдешь. После того, как все так хорошо началось.
     - Что ты имеешь в виду?
     - Твое  состояние,- вынужден  был слукавить  он:  утром  он смотрел  на
приключение иными глазами, чем накануне вечером.- Тебе же лучше?.. Может, он
и не  придет.  В последнее  время  он  всех прокатывает...  Но я тебе  вчера
все-таки чем-то понравился?  - Он искал извинений  своему  поступку  и хотел
представить его порывом любви, захлестнувшим их обоих.
     Она усмехнулась:
     - Понравился.
     - Чем?
     - Своим  мундиром...  Ты же знаешь, я люблю бедных...- И хотя  он  ждал
совсем иного, ему пришлось удовольствоваться этим.
     Вечером пришли  конспираторы. Огюст  закрыл ее в спальне и  попросил не
слушать того,  о чем будут говорить в смежной комнате. Пришли только Барбе и
Селор,  два члена правящего триумвирата партии.  Третий, Дорио,  в последний
момент обманул  их  и не явился, чем они  сильно возмущались, а  Рене  этому
только  радовалась.  Она невольно слушала разговор из  спальни:  никогда  не
присутствовала на столь высоких совещаниях.
     -  Что ты хочешь от Дорио? - говорил  Барбе: голос  его она слышала  на
митингах, но сейчас, в отличие от трибуны, он звучал нотой ниже, надтреснуто
и бранчливо.- Это же  князь! Он будет  со своим  уделом переходить от одного
сюзерена к  другому и при этом никому не подчиняться! У него Сен-Дени, и ему
плевать на  все остальное!  И в  Бобиньи  такие  же!  Ладно, мы  с ними  еще
разочтемся - когда руки до них достанут.
     - Ничего, что она там? - напомнил другой - стало быть, Селор.
     - Да уж чего хорошего? -  проворчал Барбе: он был зол на Огюста за  его
неуместное  рыцарство.-  Этот  Огюст  всегда  кого-нибудь  себе приведет!  -
нарочно громко сказал он: чтоб слышала  больная в спальне.-  И непременно на
явочную квартиру!
     -  Может,  в сад выйдем?  - предложил Селор: он был более  покладист  и
снисходителен, что и было причиной того, что он не был первым в партии.
     -  Это  нет  уж.  Сегодня  свежо, а  я  только  недавно  с  радикулитом
развязался. Просто говорить будем тише...
     Они так и начали, но  потом языки  их развязались, и  они разве  что не
кричали. Рене не спала  и не бодрствовала, но  даже  в  таком  промежуточном
состоянии слышала их  военный совет, постоянно  перемежаемый  бранью. Верная
своему правилу не  запоминать  лишнего,  она не  вникала в их речи, но  они,
казалось,  сами этого добивались:  будто она  была публикой, на которую  был
рассчитан их ворчливый пафос. Они собирали голоса в предстоящем голосовании,
которое  представлялось  им решающим:  у  руководителей  партий  есть  такая
слабость - преувеличивать значение выборов.
     -  Как Федерация Севера? Она будет что-нибудь предпринимать?  Или опять
уйдет в  кусты?  Луи начнет  когда-нибудь  действовать? Или он  умеет только
подмахивать нашим и вашим? Огюст, ты у нас отвечаешь на Федерацию Севера? Ты
ведь  сам, кажется, оттуда?  Не  партия,  а  удельные  княжества!  Маркизы и
бароны, а не коммунистические руководители!
     Селор ответил за Огюста: выручил в трудную минуту.
     -  Что  Огюст  может?  Их  Москвой надо пугать.  Ты ведь  приехал с  ее
поддержкой  и благословением? - обратился он к  Барбе - не то с вопросом, не
то с утверждением.
     - Что Москва? - заворчал тот  сильнее  прежнего.-  Ты же знаешь  -  что
спрашиваешь?  С  Зиновьевым  у  меня  наилучшие  отношения,  а   с  Берзиным
(Руководитель  разведки Красной Армии того времени.- Примеч. авт.) не очень.
Он же требует, чтоб я чуть не лейтенантом его стал! Ведут себя как восточные
сатрапы! И, главное, никак между собой не договорятся. Зиновьев сам не очень
уверенно себя чувствует.
     - Может, тогда держаться за того, кто больше всех значит?
     -  Мы уже определились и взяли курс на Зину. Надо соблюдать приличия...
А Берзин ставит на Жака. У него с ним давно налаженные отношения.
     - Это плохо,- сказал Селор и снова не то спросил, не  то посоветовал: -
Но нашим этого знать не  надо? Пусть считают, что все в  порядке. Может, еще
десять раз переменится. Кстати,  и Москва не любит, когда  говорят,  что они
между собой не ладят.
     -  Это-то ясно,-  сказал Барбе.- Общие цели мне давно  ясны, мне сейчас
нужно голосование на Секретариате. Нужно потеснить Жака и выгнать эту старую
лису Кашена. А  заодно  и всех  профсоюзников. Надо,  короче  говоря, делать
ставку  на единение  сил  при дальнейшем давлении на тех,  кто так или иначе
связан  с  социалистами.  Это наш первый враг  сегодня. Так  ставят вопрос в
Коминтерне.
     - Опять социалисты,- вздохнул Селор.- Что они дались им так?
     - Все дело в них. Они, конечно, не первые наши враги -  слабаки, есть и
похуже, но они та  фигура, в противоположении  которой осуществится  в конце
концов  наше  единство   и  консолидация.  Это  диалектика,  закон  единства
противоположностей. Важен не враг, а жупел - не понятно?
     - Не очень,- сказал Селор.
     - Я вижу, и ты заражен их влиянием.  Надо будет  тебя послать  в  школу
Коминтерна.  Там все доходчиво объясняют - не  заметишь,  так выучишься... А
эта девочка - что она вообще делает? Кроме того, что живет с тобой, Огюст?
     - Работает на Жака. С самим Фантомасом.
     - Что?! - Барбе понизил голос,  но  так, что его  слова стали  слышны в
спальне  особенно отчетливо.-  Прямо  во  вражеском  логове?..  Тогда  пусть
переходит к нам. Раз твоим гостеприимством пользуется.
     Огюст подошел к двери и прикрыл ее - хотя был уверен, что Рене спит.
     - Я как раз об этом и думаю,- зашептал он заговорщически.
     Барбе повеселел:
     - Ну раз так,  с тебя все грехи снимаются. Старайся на полную  катушку.
Смотри  только,  чтоб тебя не переиграли, чтоб наоборот все  не вышло...-  И
Рене,  которой  надоел их мужской  треп,  закрыла глаза и  заснула:  ей даже
показалось в какой-то момент, что она выздоровела...
     Следующая неделя была идиллической. Рене поправлялась, Огюст окружал ее
заботой  и  вниманием.  Рене  потихоньку вела хозяйство, Огюст помогал ей  и
ежедневно, со скрытой целью,  осведомлялся о ее здоровье. Спал  он в  другой
комнате. Наконец он решил,  что она достаточно выздоровела для возобновления
телесной близости. Но начал он не с этого:
     - Слушай, я поговорить с тобой хотел.
     - Поговори.
     - Ты не слышала, о чем мы говорили на встрече?
     - Нет.
     -  О голосовании на  Секретариате. Оно,  кстати говоря, опять ничего не
дало. Все на своих местах осталось.
     - Может, это к лучшему?
     - Да не скажи. Нам не нравится, что русские слишком много на себя берут
и слишком многое у нас  отнимают. Мы  не рабы... Слушай, Рене. Учитывая наши
отношения теперь, может, ты будешь рассказывать мне, что у вас происходит?
     - Где?
     - У Жака и у Шаи.
     - Жака  я  ни разу не  видела, а то,  что делается  у нас  с  Шаей,  не
подлежит никакой  огласке.  Это же азы конспирации, Огюст... Это ты, кстати,
сказал Марсель, что я перешла на новое положение?
     Он хотел соврать, но не вышло, и он объяснился:
     - Ей нужно знать. У нее отец - видная фигура.
     - Которую вы хотите сместить?
     Он заупрямился:
     - Хотим. Когда сместим, тогда все будет иначе. А пока  так... Не хочешь
заняться любовью?
     - Нет. Я сегодня уйду.
     - Куда?
     - Домой - куда же? Там, наверно, меня хватились.
     -  Может,  все-таки останешься? Мы же хорошо эту неделю жили? Как муж с
женою - только что не спали вместе.
     - В этом-то и было самое лучшее.
     Он  не стал  спорить:  в  нем все-таки жило  какое-то  скрытое от  всех
благородство.
     - До следующей болезни, значит?
     - Значит, до следующей болезни. Или другого несчастья.
     -  Хорошие  перспективы,-  сказал он.-  Грустней  и короче романа я  не
видывал.- Она улыбнулась, и они расстались.
     После этого  Шая вызвал ее обсудить  кой-какие события.  Кроме  него  в
комнате  на  одной  из запасных,  сугубо  секретных  явок сидел  Филип,  что
означало,  что  разговор предстоит серьезный.  Филип был представитель Жака,
который  сам  на людях  не показывался  - это  было  бы  слишком опасно: его
характерный профиль знали многие.
     - Как себя чувствуешь? - до Шаи дошли известия о ее болезни.
     - Ничего. Все прошло. А что случилось? Англичане подвели? - В последней
посылке были материалы и с другого берега.
     - Да нет. Тут другая история, чисто французская...
     Он был необычно вежлив и  похож  на Блюма, на мудрствующего профессора.
Говорить ему было неловко, он  преодолевал  внутреннее сопротивление. Филипу
хотелось говорить еще меньше:  при  первых словах Шаи он  вдвинулся глубже в
кресло и поглядывал оттуда со скучающим, сторонним видом.
     - Какие  у тебя отношения  с Огюстом? - отставляя  в сторону приличия и
профессорские манеры, вдруг напрямик спросил Шая - и поперхнулся собственной
наглостью. Рене вспыхнула:
     - Это имеет какое-нибудь отношение к делу?
     -  К  нашим  делам  нет.  Но  тут, понимаешь,  кое-что  произошло.  Его
разобрали  на партийной  комиссии и  разжаловали. Не утвердили испытательный
срок и не  вернули  в Федерацию. Он под сомнением.  Надо,  конечно, чтоб это
утвердили  в Секретариате,  но так оно и  будет... Потому что  против него и
группы в целом выдвинуты серьезные обвинения...
     - Когда это было?
     - На прошлой неделе.
     -  Я  не  знала этого...  И поэтому  вы  спрашиваете,  в каких  я с ним
отношениях?..- Шая развел  руками,  а Филип неудобно повернулся в  кресле  и
застыл в напряжении.- Жила у него неделю - что еще?
     - Ты больная к нему приехала? - помог ей Шая.
     - И это известно... Откуда?
     - Да болтают. Они же языка за зубами держать не могут.
     - Болела. После Дьеппа, где опять не могла найти гостиницу.
     - Почему к нам не пришла? - тихо укорил он ее.
     - Куда?! Как бы я нашла тебя, Шая? Я с ног валилась. Приехала  к своему
связному. За что вообще я должна отчитываться?
     Филип резко  встал и вышел  в  соседнюю комнату, дав еле заметный  знак
своему товарищу, чтоб прекратил дознание.
     - За меня, наверно,- сказал Шая.- За  то, что не  обеспечил тебе явки и
не дал адреса на крайний случай... Теперь терзаться буду. Я ведь тебя больше
люблю, чем ты думаешь... Не хочешь, значит, рассказать о них?
     -  Нет,-  отрезала она.- Я нанималась работать против  капиталистов и в
пользу первого рабочего государства, а не против своих товарищей.
     Он покачал головой, поглядел с нетерпеливым осуждением.
     - Будем считать, что ты ничего не говорила... С ними плохо, Рене. Дело,
конечно, не в Огюсте, а в Барбе. Они собрали материал на симпатизирующих нам
моряков и решили  им  воспользоваться.  Понесли  его  в  Коминтерн  - там им