Палаточный  городок жил всего день: на первый раз  этого было довольно.
Палатки сложили для  обмена в мастерских Сен-Дени,  родители разобрали детей
по  домам.  Общее  мнение  было  таково, что день  прожит был  не  зря и что
побольше бы  таких.  Про  то,  что городок  был организован коммунистами, не
говорили,  но  помнили,  а  в  таких  случаях  молчание  дороже   публичного
признания.  Ребята разбрелись по домам  -  с  ними  должны были разойтись  и
устроители праздника. Рене пошла  бы домой, но вмешалась девушка из Бобиньи,
приехавшая  в  Стен для  обмена опытом  и  для  ознакомления  с организацией
пионерского  движения. Она  была дочерью  профсоюзного работника, который не
мог приехать  сам  и прислал ее  своим представителем.  Если Рене, по словам
Дорио, была излишне разборчива и не брала от жизни того, что могла бы взять,
то  эта  девочка была вовсе  беспомощна и нуждалась в  постоянной  опеке. Ей
предстояло заночевать в  Стене:  ехать назад было поздно.  Жиль предложил ей
расположиться у него, она согласилась при  условии,  если  кто-то разделит с
ней  комнату: чтоб не  скомпрометировать себя и  весь Бобиньи  с нею вместе.
Пришлось и Рене ночевать у Жиля - чему, надо сказать, тот был только рад, да
и Рене согласилась легче, чем можно было бы предположить,  учитывая, что  ее
собственный дом был совсем рядом. Обеих положили в спальне - Жиль и его мать
устроились на  кухне,  нисколько  этим  не  стесненные.  Девочка из  Бобиньи
заснула крепким сном праведницы, Рене же пошла на кухню напиться: от яичницы
с  ветчиной  у нее  началась жажда. Мать перед ее появлением вышла из кухни,
оставив ее с Жилем. Наливая воду из ковша, Жиль наклонился  и поцеловал Рене
в шею. Она  выскользнула из его объятий, но не так быстро, как если бы вовсе
этого не ожидала. Он  предпринял новую попытку сближения  -  она  увернулась
проворней прежнего.
     - Что ты упираешься? - упрекнул он ее.- Я же с  хорошими намерениями...
Я девушку ищу - надо семью завести и на тормозах все это спустить...- Он  не
сказал,  что  именно,  но  она поняла,  что  он  имеет  в  виду  профсоюзную
деятельность.- Этим  не проживешь.  А  в  историю загреметь можно. Тогда, на
конгрессе, да и потом, в вашем  деле...  А  из-за чего? Если подумать, то не
из-за чего. Лишний раз  пошумели...  Надо  серьезней быть.-  Он  поглядел на
Рене, призывая ее к благоразумию.- А девушкам  вдвойне: им же о детях думать
надо.
     - А вам не нужно? - Рене была настроена в этот вечер игриво.
     - Нам тоже, но не так, как вам!..- и снова попытался поймать ее, приняв
ее слова за поощрение, но опять безуспешно.- Чего ты хочешь?
     - Хочу дальше учиться. Замуж не хочу. Мне рано.
     - Замуж  никогда не рано,- сказал он разочарованно, как если бы она ему
наотрез  отказала.- Поздно бывает - это да, а рано, я что-то не слышал...- И
отошел,  расстроенный, а она пошла спать с девочкой из Бобиньи и чувствовала
себя   в  течение  получаса   не  вполне  уютно:  ей  хотелось   продолжения
разговора...
     Рано утром она проснулась и прислушалась к тому, что было на кухне. Там
негромко   разговаривали.   Жиль   рассказывал  матери  о   своих   любовных
злоключениях:
     - Нравится она мне сильно. Я ей даже вчера предложение сделал.
     - И она что?
     -  Да  она,  наверно,  слишком умная для меня.  Сказала,  хочет учиться
дальше. Что я по сравнению с нею?
     - Что значит - умная? Я для тебя умная?
     - Ты мать. Матери все такие.
     - Правильно. У нас у всех один ум  - как бы вас воспитать да вырастить.
А если у нее такого ума нет, зачем она тебе?
     - Говорит, рано еще.
     - Замуж  выходить? Это бывает. Не нагулялась, значит. Опять она тебе не
пара: ты парень серьезный.
     - Поцеловал ее вчера.
     - И что?
     - Да что?.. Вроде я ей не противен.
     - А дальше? Тебя не поймешь.
     -  Да  ничего,  мать.  Что  поцелуй,   когда  жизнь  решается?..  Спит,
наверно...
     Рене  притворялась спящей. Она  думала  о Жиле, о своей  жизни  на этом
свете. Ей в какой-то миг захотелось связать  себя с этим ловким  и преданным
ей парнем,  но в следующую  минуту она  подумала о  том, что останется тогда
навсегда в этих стенах, станет женой этого человека,  пусть приятного, будет
рожать  детей и  вести  хозяйство, и страх  связать  себя навечно, сесть  на
постоянный  якорь  обуял  ее,  а мысль  о  замужестве (а  она только  так  и
представляла  себе  отношения   между  мужчиной  и  женщиной)  отпугнула  от
продолжения столь опасного знакомства...
     Утром  она наскоро собралась,  отказалась  от  завтрака,  ушла из дома,
сулившего ей слишком гостеприимный кров и чересчур тесные объятия.

18
     Однажды после занятий  она увидела отца, поджидавшего ее у ворот лицея.
Шел последний год  учебы. Приближение  экзаменов  будоражило класс и  меняло
отношения между ученицами. Для получения степени бакалавра  по  философии, к
чему все стремились и что давало право на продолжение учебы в высших учебных
заведениях, нужно было написать несколько сочинений: на латыни и на одном из
европейских языков - по литературе  и на французском - по философии. Экзамен
принимали не  в лицее, а  в  Сорбонне, поблажек никому не делали,  и девушки
пребывали  в тревожном ожидании. Рене состояла в  партии отличников, которая
перед  всякими экзаменами набирает вес и пользуется общим спросом:  она была
нарасхват, и к ней  невольно стали относиться лучше,  чем прежде. Хоть она и
понимала,  что  это лишь  на время,  до  окончания  сессии,  но, став нужной
подругам, почувствовала  себя  в  классе  иначе,  увереннее. (Наши  школьные
успехи и  достижения  - это ведь  как боевые  ордена и звездочки  на погонах
военных: мы ими  гордимся, когда нам ничего  иного  не  остается, но  другие
почитают их лишь в парады и праздники.)
     Хотя  она  была  в  приподнятом  настроении: она только  что  объяснила
Селесте  правило  высшей алгебры -  сердце  ее невольно  сжалось, когда  она
увидела  Робера.  Отец ждал  ее  там  же,  где в  первый раз,  и  с  тем  же
рассеянным,  понурым  и  отчужденным видом,  который когда-то  напугал ее  и
вызвал  у  нее  тоскливое  и неуютное  чувство. Она  снова,  как  в тот раз,
преодолела  себя  и  подошла  к  нему  -  он  переменился в  лице,  дружески
улыбнулся, расспросил ее о школьных делах и объявил затем, что пришел, чтобы
сказать, что ее хотят  видеть какие-то  люди и  почему-то непременно у  него
дома - сказал так, будто сам не знал причину этого.
     - Что за люди? - недоверчиво спросила она.
     -  Профсоюзники. Вышли на меня по своим каналам,-  и усмехнулся.- Мы же
все - одна семья,  при всех  наших  партийных разногласиях.  Рабочему нужно,
чтоб ему платили - остальное тоже важно, но не в такой степени...
     Они договорились о времени встречи и на этом расстались.
     Робер  снимал  другую  квартирку: меньшую, чем  раньше, но  тоже  возле
Монмартра.  Рене  заходила к  нему  теперь  довольно часто:  накапливалось и
давало  о себе  знать родственное  чувство. Она  привыкла  к отцу,  да и  он
встречал  ее  веселее  прежнего:  не  выражал  большой  радости,   но  и  не
отгораживался от  нее газетами. Теперь он видел  в ней соратницу, что у иных
заменяет  или дополняет  родительские  чувства. Она,  правда,  не  была  его
единомышленницей: к коммунистам  он  относился с теми  же оговорками,  что и
прежде,  но была  политической союзницей.  Он держал какое-то бюро  рядом  с
новой квартирой, не  говорил,  что там делает,  держал  это  в тайне  и стал
вообще немного загадочен. Кроме него дома была Люсетта. Гостей не было: Рене
пришла раньше срока.
     -  Ну  и  как  тебе  коммунисты?  -   спросил   отец.-  Ты,  я  слышал,
познакомилась с самой верхушкой. В "Юманите" ходишь?
     - Это известно?
     - А ты как думаешь? Кому надо, все знает. Какие у тебя впечатления?
     - Сложно  сказать.- Рене сама над этим думала,  и в ней жили  сомнения,
удерживающие ее от принятия  окончательных  решений.-  Они все  время  как в
театре.- Она поглядела на  отца  и Люсетту,  скрепляя выразительным взглядом
недоговоренность своих слов, и  затем объяснила: - Слишком громко говорят на
митингах,  чересчур  весело  вспоминают,  как  сидели  в  тюрьмах.  Ощущение
неестественности.  Думаешь  сначала,  что это на  людях,  а когда видишь  их
ближе, в домашней обстановке, оказывается то же самое.
     - Ты Кашена имеешь в виду? - Отец отличался излишней дотошностью.
     - Неважно.- Она не любила переходить на личности.- Это общее явление...
С русскими тоже не  совсем  ясно.- Отец весело хмыкнул, а Люсетта вспыхнула:
она  и  до того точила на Робера зуб, а веселость его вконец  ее разозлила.-
Говорят о них,  как  слуги в  пьесах  об отсутствующих  хозяевах:  шепчут  в
сторону: "Ох уж эти русские!".. Дорио позволяет себе говорить без стеснения,
но  за это  его, кажется, и не любят... - и глянула вопросительно: может, он
что подскажет.
     Отец пожал плечами, уклонился от разговора:
     - Не  знаю.  Это  ваше дело,  внутреннее.- Видно было, однако,  что  он
доволен дочерью: - Тебе, вижу, в рот палец не клади  - по локоть откусишь...
У вас там раздоры  - поэтому  они все  такие  взвинченные...  Кто теперь  за
главного?
     - Вроде Дорио, Селор и Барбе.-  Рене  начала следить за перемещениями в
руководстве:  без  этого  невозможно   было   разобраться  в  отношениях  ее
товарищей.- Был Трент - его сняли.
     - Барбе за  главного,- подтвердил отец.  - Но это  временно. Дорио  под
него  копает, а под  Дорио все прочие. Земля под каждым ходуном  ходит. Хотя
тот, кто  действительно что-то значит,-  важно прибавил он: он,  видно, знал
больше, чем полагалось простому профсоюзнику, да еще из анархистов,-  на все
плюет и делает свое дело... Что ты хочешь от легальщиков? Они же обречены на
разыгрывание  спектаклей. Послушаешь  их: надо за оружие  браться  и громить
мэрию или  что под рукой окажется.  А он  придет  домой, облачится, что твой
буржуа,  в халат и в ночной колпак, преспокойно ложится спать и  забывает  о
том, что говорил на митинге. Они говорят: это для того, чтоб держать народ в
напряжении  -  не сегодня-завтра вспыхнет восстание, все  должны быть готовы
взяться  за оружие,  но  мы-то знаем, что это  не  так.  И они  знают. Вот и
выходит балаган. А чтоб больше пыли  в  глаза пустить да совесть очистить, в
тюрягу сходят: будет  что  рассказать и  чем похвастаться. Все  для дураков,
Рене, и я вижу, ты на эту удочку не попалась. Раз спрашиваешь об этом.
     -  Мне  надо решать,- объяснила  она.-  Если  через год в высшую  школу
поступать, то, наверно, лучше повременить со всем этим.
     - Да уходи  совсем  и навсегда!..- Это вмешалась в разговор Люсетта: до
сих пор она сдерживалась в присутствии Рене,  а тут разошлась не  на шутку.-
Зачем тебе этот маразм?! За который никто не платит? - За время,  что прошло
с памятных уроков музыки, она ожесточилась, почерствела и подурнела. Ей было
далеко за сорок.
     - Начинается! - Робер отвернулся.
     - А что ты можешь возразить на это? - враждебно сказала она ему.- Ты же
сам  все сказал! Может, ты к себе это  наконец применишь? Сам же говоришь  -
балаган для дураков?
     -  У  революционеров своя  логика,-  сказал  Робер.-  И  разные  бывают
революционеры. Не одни только легальные.
     - Я одного только вижу! И что за логика  еще?! -  взорвалась  та.- Чтоб
жена весь день работала, пальцы о рояль разбивала, а  ты  в своем бюро время
проводил - не знаю, за кого ты там: за сторожа или за сводника!
     Робер покачал головой:
     -  У тебя других фантазий нет? Я  не хочу ни от  кого брать  денег,  не
понятно разве? - Он глядел с  нарочитой  веселостью.- Деньги  -  это кабала:
сунь голову, тебе тут же хомут на нее накинут. А так все просят, одолжаются.
Я анархист - мы денег не признаем,- еще и пошутил он.
     - Признаешь только те, что я зарабатываю! Барон какой!.. Да что ты хоть
там делаешь?  - воскликнула она и  обратилась к  Рене  как к свидетельнице.-
Пять лет с ним живу и никак понять не могу!
     - А тебе и не надо,- добродушно сказал Робер.- Существует конспирация.
     - Чье это бюро, отец? - Рене уже понимала кое-что в этих делах.
     - Было анархо-синдикалистов.
     - А теперь?
     - Тоже их. Только не платят. Денег нет, а к русским  на поклон идти  не
хотят.
     - Но кто-то платит за все? За аренду. Она высокой должна быть.
     - Большая,- признал он.- Но не такая, как ты думаешь. Контракт до войны
заключался  -  деньги,  по  нынешним понятим, мизерные,  такими  и остались,
поскольку  плата не  изменилась.  Но платить  надо,  а когда  денег  нет, то
маленькие  или большие -  все одинаково... Я  плачу  -  кто ж  еще? - втихую
пояснил он, будто Люсетты не было рядом.
     - Видали! - вознегодовала та.- Он,  видите ли, платит! Хоть бы  ты чаще
приходила, Рене,- может, я  еще что узнаю! Это ты платишь, Робер? А может, я
с моею подагрою?!
     -  Не ты. Есть и другие источники.  Но после  оплаты  счетов  ничего не
остается,- признал  он.- Что ж делать? - Он пожал плечами.-  История  -  это
такая дама: не любит, когда к ней пристают с неоплаченными счетами.
     - Что?! - взорвалась его конкубинка.-  Ты меня сегодня добить хочешь!..
Вот и женился бы на ней, на даме этой! Хорошая бы вышла парочка!
     -  С историей?  Мы  и так с ней помолвлены,- пошутил  Робер. И чтоб  не
звучало похвальбою, прибавил: - Не я один. Она вон тоже.- И указал на дочь.-
Мы оба с ней повенчаны.
     - Христовы  невесты! -  не  выдержала та.- Обоего пола! Не слушай  его,
Рене! Учись, получи какую-нибудь профессию - чтоб этих Альфонсов в глаза  не
видеть! Подальше от них  держись  и живи в свое удовольствие! Ты знаешь, что
такое жить в свое удовольствие, Робер?
     - Знаю. Только этим и занимаюсь.
     - За счет других! Революционер чертов! Коммунист проклятый!
     - Я не коммунист. Ты меня не обижай.
     - А кто ж ты есть?
     - Я сам по  себе. Маркса, правда, иной  раз почитываю.- Он повернулся к
дочери, посчитав разговор с  женой законченным.- Что верно - так это то, что
не нужно нашему  брату обременять себя семьею.  Не выходи замуж, Рене.  Пока
впритык  не  припрет.  У  меня,  например,  это  не  получилось. Сколько  ни
пробовал, все боком выходит.- Это была запоздалая месть Люсетте.
     - И кто виноват в этом? - спросила жена.
     -  Кто?  Я,  конечно,- отвечал  по обязанности тот,  совсем  в этом  не
уверенный. Люсетта поглядела на него, будто в первый раз увидела.
     - Вот поэтому тебя в семье твоей и  видеть не хотят! - выругалась она.-
Не  знают, чего  от  тебя ждать. Того гляди,  приведешь в  дом какого-нибудь
головореза!..
     Семья   Робера,  действительно,  не  то  что  бы  окончательно  порвала
отношения с ним, но не звала к себе  и  комнату его,  пока  что бы временно,
отдала няньке, нанятой для сына Андре и Сюзанны. Робер приходил туда лишь на
празднование дня рождения матери: святой  день для всего семейства.  Он  был
как отрезанный  ломоть  - с  этим смирились и с Робером мысленно простились.
Французы суше и решительнее русских: они долго и упорно помогают попавшему в
беду родственнику -  но только до тех  пор,  пока не выяснится,  что  он сам
ничего предпринимать не хочет, напротив, упорствует в своем  бедственном, на
их  взгляд, положении  и чувствует себя  в нем как рыба в воде. Тогда о  нем
забывают  и  вычеркивают  его  из  памяти:  даже  мать  Робера, которой,  по
российским представлениям,  следовало печься о сыне до  гробовой доски, вела
себя так  же. Вслед  за Робером забыли и о  Рене.  Яблоко от яблони недалеко
падает, и грехи  отцов ложатся на детей - что бы по этому поводу ни говорили
и ни думали все либералы и гуманисты мира.
     Робер обиделся. Дом до сих пор был его слабым местом.
     - С чего ты взяла?
     - Как - с чего?! Твоя дочь родная -  а ты ее черт знает куда  толкаешь!
Не ходи, Рене, в этот гадюшник! Я  туда ни ногой - там какие-то сомнительные
личности околачиваются!..- И не находя слов, чтоб излить  чувства, ругнулась
несколько раз подряд, будто одного было недостаточно: - Merde! Merde! Merde!
     Именно  в разгар этой  брани и  пришли гости - те, что договаривались с
отцом о встрече: высокий в  рабочем комбинезоне  парень лет тридцати, на вид
деловитый  и сосредоточенный,  и  другой,  помоложе:  невысокий  крепыш  лет
двадцати пяти,  живой  как  ртуть,  бойкий  и  улыбчивый  - хотя  внешность,
говорят,  обманчива.  Одеты  они  были самым  обыденным  и  непритязательным
образом,  а  вели себя  так, будто пришли не из-за  Рене, а к  отцу по своим
делам: не заговаривали с ней, а лишь незаметно к ней присматривались.
     - Мы не опоздали? - Крепыш  сверился  с часами:  несмотря  на кажущуюся
беспечность, он отличался пунктуальностью и жил по часам.
     -  Нет,-  успокоил  его  Робер.-  Рене  пришла  по-родственному, раньше
времени.
     -  Пойдем в бюро? - Гость покосился на Люсетту, чью ругань слышал еще с
лестницы: сейчас она насторожилась и глядела во все глаза, будто в дом вошли
как раз те головорезы, появление которых она предсказывала.
     - Пойдем, конечно.  Дела в бюро делаются, а не дома.- И Люсетта  только
головой мотнула, не зная, как еще выразить свое негодование: несмотря на все
опасения, ей хотелось послушать, о чем будет говориться.
     Крепыш, угадав причину  семейного скандала (что нетрудно, поскольку она
почти  везде одна  и та же),  стал втолковывать  Роберу, не  упуская из виду
Рене:
     - Слушай, надо бы  тебе  какие-нибудь  деньги  у нас  брать.  Без денег
капитализм не работает. Мы у тебя время отнимаем.
     -  Да мне все равно делать нечего,- снисходительно  возразил тот, после
чего  Люсетта разве  что  на  стену не  полезла от обуявшей  ее  злости.- Не
старайтесь, ребята. Для  меня это  вопрос  принципа.  Я не  хочу ни от  кого
зависеть.
     - Но  мы-то  от тебя зависим! Кто  платит за  эту хату?  Я слышал, ваши
перестали?
     - Вроде так,- признал Робер.
     -  Значит,  ты хозяин заведения.  Частное профсоюзное бюро.  Бывают  же
частные детективы? А ты частный профсоюзный работник. Бери гонорары. Поэтому
тебя  и не  считают у нас своим  - раз денег не  берешь.  Работаешь  - и все
даром,- и посмотрел на Люсетту, призывая ее в союзницы, но она не клюнула на
эту  удочку  -  только вспылила еще больше, негодуя и  на  Робера,  и на его
лицемеров-подельников.
     - Я на вас и не работаю,- сказал Робер.
     - А что ты делаешь? Бери деньги, говорят.
     - Подумаю,- сказал тот:  чтоб он отвязался.- Познакомься лучше  с  моей
дочкой. Ее Рене  звать. В лицее учится. А это  Андре  и Шая.-  Шая  был  тот
ловкач, что всучивал отцу деньги, зная наперед, что он не возьмет их.
     -  Она у  тебя в лицее учится,  а ты денег не берешь?  С  такой дочкой?
Бери,  Рене,  в свои  руки предприятие. Отец твой прогорит  в два  счета при
таком ведении дела... Значит, это и есть твоя дочь, Робер?
     -  Она  и  есть,- сказал отец.- Не  только в  лицее учится,  но  еще  и
секретарь комсомола девятого района.- Шая уставился на Рене с любопытством.-
А недавно  листовки на колониальной выставке разбросала.-  Он явно хвастался
геройствами дочери.
     - Не я одна,- возразила Рене, движимая чувством справедливости.
     Шая еще раз присмотрелся к ней.
     - Эту историю я слышал. Как разбросали?
     - Через крышу.
     -  И это  в  газетах было.  Потом кто-то  по  вашим  следам  прошел. Но
наверх-то как попали?
     - Тоже по крышам.
     - Это  понятно.  Не на дирижабле же. На крышах  половина  дел  в Париже
делается. Прыгали с одной на другую?
     - Там доски были заранее заготовлены.
     - Досточки! Моя мечта! У меня такого комфорта никогда не было. А как на
первую крышу прошли? Там же консьержка обычно сидит? Надо зубы заговаривать:
труба, мол, наверху засорилась или еще что...
     - Дом не был заселен. На ремонте.
     -  Тогда  я  пас.  Это  ловко. Заранее  все  обошли. Мои  поздравления.
Покажешь мне пото