и паковали в офисе  чемоданы,
Огюст за чем-то вышел, и она попала на Робера.
     - Это ты? Рада тебя слышать,- весело сказала она.
     - А уж я-то! Где ты?
     - Все там же. Доволен, что хоть одного из нас получил?
     - Мне б обоих, Рене. Это разные вещи... Может, передумаешь?
     - Уже поздно. Да и тогда так было.
     Он помолчал, переваривая ее слова.
     - Наверно. Иначе бы согласилась... Позвонила, чтоб проститься?
     - Ну да... Потом, у меня небольшие сложности.
     Он встревожился:
     - Что-нибудь серьезное? Может, приехать?
     -  Опять  пароход  менять?  Нет   уж.   Свои  трудности  я  сама   буду
расхлебывать.
     - Я это тогда уже понял. Но что надо все-таки? Так бы не позвонила.
     -  Пусть Огюст позвонит по  телефону, который знает, и  скажет, что я в
новом пансионе,- и продиктовала ему адрес и  телефон  нового  жилища.- Пусть
только звонит не из дома. Он это знает.
     - Это серьезно?
     - Ничего серьезного, Робер. Пустяки, ничего больше. Но на всякий случай
- пусть позвонит. Когда едете?
     - Завтра.
     - Хорошо, что успела.
     - Связаться через нас?
     -  Нет,  с  тобой  попрощаться,-  и  положила  трубку  раньше  времени:
веселость ее вдруг сменилась грустью...
     Мария позвонила  на следующий  день  и предложила встретиться на улице.
Вопреки ожиданиям она не стала  выговаривать ей за переезд: только выслушала
и виновато покаялась:
     -  Надо  было  самой  внутрь  зайти.   Я  с   хозяйкой  в  бюро   найма
познакомилась.  Показалась  мне  приличной.  И  про  соседей  твоих  будущих
спросила - говорит, пенсионеры. Ну, думаю: то, что надо.
     - Туда вам не надо было идти. Опасно.
     - Да конечно! - с досадой сказала та и посмотрела испытующе: - А почему
через Париж звонила?
     -  Потому что  мне сказали, что  пользоваться  вашим  телефоном следует
только в крайних случаях.
     - Можно было и позвонить. В центре тревога поднялась: непредусмотренные
контакты... Да ладно. Все, говорят, хорошо, что хорошо кончается. У вас есть
такая поговорка?
     - Она, наверно, на всех языках есть.
     - Можешь процитировать?
     - На трех языках, наверно.
     - И на всех так же хорошо, как на немецком?
     - По-немецки я, оказывается, говорю неважно. Угадывают чужую.
     -  Никто  не  говорит  на  языке  чужой  страны  так,  чтобы  этого  не
почувствовали местные. Я здесь уже столько лет и прежде немецкий знала, а до
сих пор за немку  из Силезии прохожу  - польского  происхождения. Или польку
немецкого - еще не определилась. В любом случае не  своя - но зато и  легкий
акцент прощают и то, что  я  юмора их не  всегда понимаю. Не знаю уж,  из-за
языка или из-за чего другого.
     - Вот-вот. И у меня с шутками плохо.
     - А ты и не шути. Нашла место. Что ты по вечерам делаешь?
     - Пока не знаю. Вчера со своими вахмистрами воевала.
     Мария кивнула с пониманием.
     - Пойдем погуляем как-нибудь.  Тут, говорят, одна певица-антифашистка в
кафе-кабаре песни поет против Гитлера.
     - Ходят слушать?
     - Ну да. Те, кто вслух это сказать боится...
     Это было политическое  кафе-кабаре. До сих пор Рене знала  одну  только
разновидность политического  кафе:  ту, в которой сначала  заседала, а потом
пила ячейка отчима, но чтоб одновременно пили и пели на злобу дня, такого не
было  - французы, при всем своем вольнодумстве,  слишком уважали еду,  чтобы
сочетать  ее с  политикой. В кафе  было  два десятка  мест и сцена в глубине
зала: на ней играл пианист, вокруг фортепьяно ходила женщина, певшая баллады
и  зонги  антифашистского содержания.  Это  была немолодая  дама,  казалось,
черпавшая  силы  в  своем  пожилом возрасте.  У  нее  были  длинные,  седые,
намеренно не чесанные  волосы, она была размалевана румянами и белилами, как
цирковой клоун,  и, когда  пела,  маршировала по сцене, изображая идущих  по
городу фашистов, и  рот ее  растягивался в гримасе, и лицо дергалось как под
ударами.
     - "Они зовут  немцев проснуться,- пела она,- а на самом деле убаюкивают
их, усыпляют,  чтоб  вернее провернуть свои  делишки.  А тех, кто не захочет
слушать их, они проучат плеткой, плеткой, плеткой!.."
     Это  было пол-беды: она  не называла ни имен, ни партий - хуже было то,
что когда она доходила до  подобных  мест,  ее  напарник-пианист,  продолжая
играть одной рукой, вставал  и другой дергал за картонную фигуру с круглыми,
как две фасолины, усиками, а она  поднимала руку в ставшем известным на весь
мир древнеримском приветствии.
     -  Они рискуют,-  прошептала  Мария, и,  хотя это  было  сказано  Рене,
мужчина за соседним столом переглянулся и молча согласился с нею...
     Как  бы в подтверждение этих слов в кафе  вошли четыре штурмовика в  их
еще не официальной форме и, следуя команде одного из них, приступили к делу:
двое стали у дверей, следя за действиями посетителей, двое пошли на сцену.
     - Ну  вот!  Надо смываться! - Их  сосед оглянулся  на дверь: он и перед
этим словно каждую минуту ждал чьего-то вторжения...
     Один  из  штурмовиков  выхватил  картонную фигурку  из  руки  пианиста,
который  в это время как  раз ею размахивал,  и  порвал  ее, второй содрал с
задника и растоптал  сапогами  афишу  концерта. Пианист не сказал ни слова в
ответ  -  только  когда  штурмовик  хлопнул  крышкой  рояля,  знаменуя  этим
окончание  представления,  позволил  себе  проворчать  что-то  враждебное  и
неразборчивое. Певица же сразу вступила  в драку с  обидчиками:  размахивала
руками, пытаясь дотянуться до лица того, что расправлялся с афишей, или хотя
бы сорвать с него кепи, чтобы хоть таким образом унизить, но тот был слишком
для нее рослым - она до него не доставала. Вначале он смеялся и увертывался,
а те, что  стояли  у дверей, потешались над этим почти  цирковым номером, но
когда она все-таки вывернулась и зацепила его, штурмовик разозлился и дал ей
пощечину, так что с ее физиономии, как с крашеной стены, посыпалась побелка.
     Это был сигнал - либо к началу драмы,  либо к ее окончанию. Пианист, до
того не двигавшийся  с места, дернулся  в направлении дерущихся (может быть,
это был муж актрисы, как это  часто бывает в таких парах), но в ту же минуту
в  кафе,   от  одного  из  столов,  раздался  тревожный  и  звонкий   голос,
предостерегающий  драчунов  и предлагающий  им немедленное  отступление:  их
антрепренер или товарищ,  лучше  оценивающий  ситуацию. Актеры замерли среди
начавшейся стычки, переглянулись и сошли с подмостков.
     - Идите, идите,- напутствовал их тот, что порвал картонную марионетку.-
Далеко не уйдете. Вы у нас на примете. На прицеле, я бы сказал...
     Посетители кафе, униженные увиденным,  молчали и бездействовали - никто
не вступился за лицедеев. Только владелец кафе  вышел на шум и попытался, на
свою беду, разыграть роль арбитра или, что хуже, стороннего наблюдателя.  До
него не  дошли последние слова незваных гостей - если б  он их  услышал, то,
наверно бы, повел себя иначе.
     - У нас гости? Им не нравится представление? Так это ж невинная шутка -
от нее вашему Адольфу только прибавится популярности. Смеются над  тем, кого
любят. Потом, у них есть разрешение,- поспешил прибавить он: на случай, если
штурмовики этого  не знали.- Те отвечали каменным  безразличием.  У них было
свое мнение на  этот счет.- Мы, конечно, уберем эту фигурку, если она вам не
нравится,- продолжал хозяин заведения,- но как быть  с контрактом? Кто будет
платить неустойку? Может, мы все-таки договоримся?
     - Мой тебе совет,-  сказал один  из  стоявших у дверей,-  закрывай свою
лавочку.
     -  Что ты  с ним разговариваешь? -  сказал ему напарник.- Не видишь, он
еврей?
     - Разве?  - удивился тот.- А  я  ходил сюда, не  знал. Ты, оказывается,
еврей, хозяин? А имя немецкое взял - Генрих!
     - А что в этом плохого? -  взъерошился  тот,  не привыкший еще к такому
обращению.- Гейне тоже был Генрихом.
     -  Вот оно что!  - не отвечая на этот  экскурс в  историю, протянул его
недавний советчик.- Тогда все ясно. Тогда и говорить не о чем.
     - Ладно! - сказал главный цербер у двери, подводя итоги акции.- На этом
сегодня закончим. Если что-нибудь в этом роде повторится, пеняйте на себя. И
не думайте жаловаться в полицию.  Он вон в полиции  работает,-  и  указал на
одного  из  своей компании.- По  утрам  там,  а  вечером  с  нами.- Приятель
ухмыльнулся  в  знак согласия, и вся  компания  покинула  помещение, оставив
посетителей  сетовать  на  происходящие в  стране  перемены  и  запоздало  и
приглушенно обвинять налетчиков в хамстве и беззаконии...
     - Никто не заступился,- сказала Рене, более всего потрясенная этим. Они
шли  с   Марией  по   Берлину,  который  впотьмах  утратил  дневное  скучное
однообразие, но  обрел  зато нечто мрачное  и  угрожающее:  как ночной лес с
одинаковыми черными елками, в которых зашевелились вдруг дикие звери.
     Мария глянула искоса:
     -   Никто...   Здесь,   правда,   не   было   рабочих   дружинников   и
спартаковцев...- но  тут же добавила:  -  Но  у них  и не  было  бы  приказа
действовать.
     - А без приказа нельзя? - спросила Рене, и Мария деликатно промолчала.-
Во Франции была бы драка: никто  б не ждал, когда  ему  это скажут.  Чтоб на
людях ударили женщину?!. А с евреем-хозяином?!
     Мария,  словно была в чем-то  виновата,  перевела  разговор  на  другие
рельсы:
     - Хорошо, что мы в стороне остались...  Я, собственно, сюда по  заданию
шла. И тебя с собой взяла, потому что по одному в такие места  не ходят. Так
что ты, считай, участвовала в боевом задании.
     - Ходили смотреть певицу, чтоб вовлечь ее в нашу деятельность?
     - Что-то в этом роде. Но ничего б не вышло.
     - Почему?
     - Разве ты не видела, какая она? С ее лохмами  и румянами? Богема, Рене
- нам не нужны такие.
     Рене была все  еще зла: на штурмовиков, на себя самое, на  завсегдатаев
кафе, на его случайных посетителей.
     - Тебе не кажется, что  мы чересчур разборчивы? -  Ей хотелось  сказать
"вы" вместо "мы", но она вовремя спохватилась.- Может быть поэтому все так и
идет? У хорошего хозяина все в хозяйстве сгодится...- ("А у плохого и сам он
лишний", хотела добавить она, но снова удержалась.)
     - Ты как крестьянка рассуждаешь,- не споря с ней, заметила Мария.-  Мы,
русские, тоже  такие...-  Потом  у  нее невольно  вырвалось:  -  Иногда  мне
кажется, что мы сами хотим, чтоб он пришел к власти... С ним  проще воевать,
чем с традиционными  западными демократиями...- и испытующе глянула на Рене:
можно ли  открываться ей  подобным образом. Но инерция доверия взяла верх, и
она  сказала  еще: - Тут скоро жарко станет. И не  только здесь... Мы раньше
вдвоем  с мужем работали - его теперь в Москву взяли, и я не знаю, к лучшему
это или к худшему...-  И  Рене, образумившись, перестала нападать на  нее, а
взглянула  с   острым  сочувствием.  Мария   умолкла,  и   Рене   не   стала
расспрашивать, кто ее  муж и что он  в Москве делает.  И  так Мария  сказала
больше, чем следовало...
     Надо  было  вести светскую жизнь и  готовиться к мнимому экзамену. Рене
купила учебник  русского  языка, обернула его  бумагой, чтоб  не  было видно
названия книги, зубрила неодолимые  для  француза склонения и  спряжения  и,
уходя,  прятала  его подальше:  на  высокий  шкаф, под книги  или  в  старую
изразцовую  печь,  ныне  бездействующую и служившую украшением комнаты,-  на
случай, если любопытной  хозяйке  вздумается  обыскать  ее  вещи.  Она  жила
уединенно. Обсуждать то, что ее волновало, было решительно  не с кем. Мария,
в  редкие  встречи с нею,  говорила теперь  мало:  может  быть, жалела,  что
разоткровенничалась в прошлый раз, и хотела показать, что это был случай, на
который не  следует  рассчитывать в  будущем.  В  начале  декабря  прокатили
Гитлера: вместо него (а все ждали,  что будет он) канцлерское кресло получил
генерал Шляйхер. Это было событие, могущее повести к политическим дебатам, и
хозяйка  дежурила  в этот  день в  столовой с  особенной  бдительностью. Она
первая завела разговор о случившемся:  чтоб направить его по верному руслу и
предупредить ненужные кривотолки.
     - У нас с сегодняшнего  дня  новый канцлер, генерал  Шляйхер,- объявила
она, помахивая  сложенной  газетой:  словно не решаясь дать  ее  остальным в
руки.-  Он  будет  формировать правительство. Я очень рада  этому.  Я люблю,
когда у нас формируют правительство.
     - Министр обороны Шляйхер,- уточнил один из ее жильцов, будто это имело
существенное значение. Это был отставной чиновник, живший отдельно от семьи,
которая  иногда  его  навещала,  и предпочитавший пансион, где ему  никто не
мешал читать газеты и  делать из них далеко  идущие выводы, которыми он ни с
кем не делился: среди обитателей пансионов  много разного рода уникумов.-  С
тринадцатого года в Генеральном штабе, женат, любит старые картины.
     - Верно, господин Зиберт! - воскликнула хозяйка: она заглянула в  конец
статьи, который не удосужилась прочесть прежде,  и  нашла там примерно те же
сведения.- Все  так, только  про  картины нет. Вы  читали  этот номер? Он же
только что вышел - когда вы успели?
     -  Я читал не этот номер,- назидательно ответствовал тот,- а все номера
всех  газет за  последние двадцать  четыре  года,  и мне  не нужна последняя
газета,  чтоб знать такие  вещи. Круг влиятельных  людей  узок, фрау Мюллер,
карты тасуются, но выпадают всякий  раз одни и те же картинки - разве только
разной масти и достоинства. Кроме того, это можно было прочесть во вчерашнем
номере: тогда он еще не был канцлером и можно было писать о его увлечениях.
     Все это  прозвучало не  слишком патриотично  и не в духе времени, каким
представляла его хозяйка,- поэтому она обернулась к другим гостям.
     - А  я люблю  Адольфа Гитлера,- рискнула  сказать  она,  хотя это  было
против  ее правил и граничило с вмешательством в политику.- Он мне больше по
душе: молодой, веселый, энергичный,  с усиками. Женщинам  нравится - я вчера
об  этом на рынке говорила. Многие бы его в постель к  себе положили. Вы так
не считаете, доктор  Бременер? - совсем уже невпопад спросила она еще одного
жильца.- Вы, наверно, тоже ему симпатизируете?..
     Она добилась своего: в пансионе в этот день прозвучал голос правды.
     Доктор Бременер был  врач, оставивший  дела и перешедший на заслуженный
отдых, который  он  по  привычке занимал чтением новой и старой  медицинской
литературы. Он находил,  видимо,  в  книгах  свои прежние ошибки и ставил, с
запозданием, правильные диагнозы - потому что, читая, время от времени качал
головой  и покряхтывал. Жил  он в пансионе с недавних  пор  и платил  больше
других -  по той причине, что был  евреем, который в  ожидании худших времен
продал, пока это было возможно, все, что удалось сбыть с рук, и теперь сидел
и  ждал  у моря  погоды.  Прежде  чем  ответить, он, выведенный из  себя  ее
бестактностью, подождал, помешкал и неожиданно согласился с нею:
     - Да вы знаете, я тоже бы хотел,  чтоб назначили его, а не Шляйхера.- И
хозяйка, не  чувствуя подвоха,  закивала в полнейшем удовлетворении.- Потому
что  тогда бы я на следующий день сел на  пароход и отплыл  бы в Америку.  У
меня  все  к  этому  готово,-  еще  больше  выходя  из  себя,   но  сохраняя
благопристойный, вводящий соседей в  заблуждение тон, разговорился он.- Все,
что можно, уже продано, и деньги помещены в американские банки.
     Хозяйка была не то глупа как пробка, не то прозорлива, как Сивилла.
     - Но  вы  еще  не  все потеряли,- простодушно возразила она ему.- Могут
пересмотреть  и  выбрать  его - вместо  генерала Шляйхера. Мы с  вами  тогда
вместе порадуемся.
     Это было чересчур даже для доктора Бременера.
     - Если это произойдет,  фрау Мюллер, вы сами меня отсюда выгоните.  Так
что я не буду  этого  ждать,- походя решил  он,-  а воспользуюсь  данной мне
отсрочкой и поеду прямо сейчас к моим родственникам.
     - Но я потеряю такого  жильца?!  - сокрушенно воскликнула она.- Который
так хорошо платит?
     - Что делать, фрау  Мюллер,-  посочувствовал он ей, уже  вполне овладев
собою.- Нельзя  резать  курицу, несущую золотые яйца.  А вы как раз  этим  и
занимаетесь. Сколько, кстати, стоит сегодняшний завтрак? - и полез в карман.
     - Вы заплатите в конце месяца! Какие могут быть расчеты сейчас?
     - Но все-таки?
     Хозяйка помешкала.
     - Если вы так настаиваете,- чопорно сказала она,- то сегодня я особенно
старалась. Потому  что  день  праздничный...-  и  примолкла  в  нетерпеливом
ожидании.
     Доктор Бременер расплатился, как всегда, с избытком, встал, раскланялся
и пошел наверх собирать  книги  и  чемоданы. В  Чикаго  жили  его  сестры  и
племянники, более расторопные, чем он,- они давно его ждали. Сам он семьи не
имел,  а  задерживался   в   Германии  из-за  свойственного   многим  врачам
заблуждения:  они почему-то  думают,  что  стоят в  обществе особняком и что
общая  участь их не  коснется,- но хозяйка, надо отдать ей  должное, помогла
ему принять необходимое решение и спасла от иной, более печальной, участи.
     З0 января Гитлер пришел к  власти: Гинденбург-таки передумал и назначил
его канцлером. В воздухе запахло насилием. Теперь по радио неслись крикливые
речи Геббельса. Он начинал каждый день одним и тем  же: "Четырнадцать лет мы
терпели это!", имея в  виду правление социал-демократов и натравливая немцев
на левые партии. Еще он говорил о "жизненном  пространстве" для Германии,  и
простодушные слушатели, не  вполне  понимая смысла  этих слов, задерживались
под громкоговорителями и во  всеуслышание его одобряли:  чтоб слышали соседи
по дому  и просто  - случайные прохожие; в стране устанавливалась  атмосфера
всеобщего единения и подъема.
     Доктор  Бременер  отбыл  в  Америку вовремя. Рене  стала свидетельницей
одного из  первых еврейских погромов. Это был еще не погром в тесном  смысле
слова, а так - проба пера,  репетиция будущего.  Рене шла по  благополучному
кварталу города: ей не советовали заходить в рабочие районы,  где можно было
нарваться на какую-нибудь  историю.  Тем отвратительней  было  то,  что  она
увидела:  в  окружении  благополучных  домов  и их хорошо одетых обитателей.
Возле небольшого кафе,  предлагающего берлинцам  бочковое пиво  и к  нему  -
добротную домашнюю закуску, стояли трое молодых  рослых  парней в коричневых
рубашках  и  в армейских галифе и швыряли камни в окна и  стеклянные  двери.
Совершали они это как нечто  обычное  и естественное  и  смеялись при  этом,
будто бросали  камни не в  стекла окон, а  в речку: как делают  это  на спор
соревнующиеся подростки. Стоявший рядом полицейский пытался урезонить их, но
не вступал в прямое противоборство.
     - Ребята, я все понимаю, но закон против вас. Это не дозволяется.  Если
он завтра жалобу подаст, что мне начальству отвечать?
     - А он  не будет жалобу  подавать,-  сказал  пренебрежительно  один  из
нападавших.-  Нам  тоже есть что на суде  сказать. Пришли к  нему, попросили
пива  бесплатно:  пить очень хотелось - а он не  дал, морда этакая. Да после
этого ему вообще тут, на этой улице, делать нечего! - и снова бросил камень,
который достал из-за пазухи: они запаслись ими заранее. На этот раз он кинул
сильнее, и  щебень,  пролетев  отсутствующее  стекло, разбил что-то в доме -
видимо, посуду  в  горке.- Вот,-  удовлетворенно сказал  молодой  человек  и
огляделся в поисках похвалы и поощрения,  но люди кругом молчали и выглядели
угнетенными: битье чужих стекол действовало им на нервы.
     Хозяин кафе  сидел в  осаде и не высовывался из дома. Молодая  девушка:
видно,  его дочь, с  явно неарийской внешностью, курчавая и носатая,- прошла
мимо, высоко  подняв  голову,  сохраняя  на  лице презрительное отношение  к
обидчикам: она преодолевала страх и  мстила им  за него вызывающей походкой.
Ей вслед посыпались оскорбления и улюлюканье...
     Трое парней  не то рабочего,  не то  спортивного вида задержались возле
дома и переглян