улись.  Штурмовики насторожились, умолкли,  ожидая стычки,  а
полицейский отошел  от  греха  подальше,  чтоб  не  оказаться вовлеченным  в
потасовку, где ему одинаково невыгодно было оказаться как ее участником, так
и свидетелем. Но те трое, переглянувшись, не стали ни во что вмешиваться: на
то не было приказа - Компартия готовила своих членов к решительному сражению
и не хотела распылять свои силы без надобности...
     Рене отошла  в  бешенстве.  Если бы те  трое полезли  в драку, она  бы,
несмотря на запреты, тоже  бы в  нее ввязалась. Она начала тяготиться  своим
пребыванием  в  Берлине, где  от нее требовалось только  молча  наблюдать за
происходящим. Документов  из Москвы все не было. Если кто-то нарочно захотел
задержать ее здесь на время прихода фашистов к власти, то это был гениальная
выдумка: за месяц она стала законченным антифашистом, увидевшим врага в лицо
и не нуждающимся в дальнейшей учебе и вразумлении. Но конечно же это было не
так:  просто документы  делались очень долго, и будущим  агентам приходилось
ждать месяцами, пока из Москвы придут их липовые бумаги.
     27  февраля подожгли  рейхстаг.  После этого  оставаться в городе стало
опасно.  Компартия ушла в подполье, не  дождавшись ни решительного сражения,
ни своего звездного часа. Рене послали с глаз долой - и не куда-нибудь, а на
лыжный  курорт: даже  купили  ей  лыжную экипировку -  благо  времена стояли
тревожные, гостей  в Альпах  было немного и жизнь там была не дороже, чем  в
берлинском пансионе.  Всякая обновка радовала  ее, будто она  все  еще  была
подростком - у нее  даже мелькнуло желание заняться этим доселе не доступным
ей светским спортом. Но оно улетучилось,  едва она стала на лыжи.  Дело было
не в том, что  они  не подчинялись ей: они никому сразу  не даются - она  не
могла  понять,  как  можно развлекаться и заниматься  пустяками, когда земля
горит  под ногами. Ей попался  добросовестный инструктор, который сидел  без
дела  и,  желая отработать  зарплату,  добивался от нее, чтоб  она  хотя  бы
освоила  спуск с пригорка, хоть умение  ходить по ровному  месту. Она играла
роль отдыхающей барышни из хорошего дома, но делала это из рук вон плохо и в
конце концов послала его ко всем чертям:
     -  Ну  что  вы  ко  мне  пристали?! Не  видите,  что у меня  ничего  не
получается?! Да и не хочу я учиться, по правде  говоря! - На  это он резонно
заметил:
     - Зачем же тогда сюда приехали?
     -  Сама  не знаю.- Она  вспомнила конспирацию.- Не  выходит, и все тут.
Видно, развлекаться тоже надо уметь и учиться этому с детства...
     К счастью, вскоре  подоспели документы.  Она прервала альпийский отдых,
вернулась в  пансион к  фрау  Мюллер,  отдала Марии люксембургский  паспорт,
который  мог  еще  кому-нибудь пригодиться, дождалась,  когда ей проставят в
новом  необходимые визы, села на поезд и поехала  в  страну, о которой много
думала и давно хотела увидеть ее воочию...



2
     В  Москву она  прибыла  15  марта 1933 года.  Опять  что-то  где-то  не
состыковалось:  на вокзале  ее  не  встретили.  Но  она  была в  приподнятом
настроении,  совсем  не  обиделась  на  это,  а  решила  осмотреть  город  в
одиночестве - для  первого знакомства это не помеха, а преимущество.  Погода
стояла великолепная: снег, солнце,  мартовский морозец  -  всего  этого  она
прежде не видела. Москва: тогда малоэтажная, убранная снегом, сверкающая под
солнцем,- показалась ей средоточием русской души, приветливой и добродушной,
о которой  она составила  себе  представление  во  Франции.  В  тон  зимнему
солнечному пейзажу были  и лица людей на  улицах - москвичи представились ей
добродушными, улыбчивыми и свободными, и впечатление это осталось в ней если
не навсегда, то надолго. Первые ощущения, вообще говоря, самые верные:  пока
чувства наши не пообвыкли и не утратили остроты и свежести восприятия,- но к
ним  примешивается восторг  первой  любви  и увлечения:  они  пристрастны  и
требуют уточнения.
     Берлинские  товарищи,  зная российскую необязательность (впрочем,  мало
отличавшуюся от их  собственной), дали  ей  номер телефона, который она,  не
зная русского, могла предъявить в любом отделении милиции. Бумажка  с шестью
цифрами  возымела волшебное  действие  - тут же  приехал  шофер,  говоривший
по-немецки, и  повез  ее  в гостиницу, называвшуюся тогда  "Новомосковской",
позже "Бухарестом", потом снова, как встарь, "Балчугом". По-русски она знала
только "спасибо" и "товарич", но большего и не требовалось: в гостинице жили
приезжие из  разных стран мира - с такой же судьбой, что и у нее, говорившие
на  нескольких  языках каждый. Ее  поселили в небольшом  номере в  одном  из
длинных узких коридоров, обитых темно-красным стершимся от времени плисом, и
освещаемых  постоянно  горящими  тусклыми  лампочками.  Она  выложила  вещи,
расставила  их  в надлежащем  порядке:  поскольку  собиралась остаться здесь
надолго,- и пошла знакомиться с соседями.
     Знакомятся  в таких  местах  не  как во всех прочих. Ее предупредили  в
Берлине, что в Москве она будет Кэт и  не будет никому о себе рассказывать -
кроме  тех,  кому положено  об  этом спрашивать. На  ее  крохотную  площадку
выходили три двери, включая  ее  собственную.  Первая не  откликнулась на ее
стук, вторая отозвалась - после непродолжительного, наполненного  особенной,
затаенной тишиной промедления.  Открыл ей высокий мужчина лет сорока с лицом
характерным, крупным,  но  одновременно  выразительным  и  подвижным.  Такие
мужские лица, большие и переменчивые, нравятся женщинам: они подобны ожившим
портретам, вышедшим из  картинных  рамок. Понравился  он и  Рене:  ведь она,
после  знакомства  с Марсель, пристрастилась  к живописи. За незнакомцем,  у
стола,  в  неопределенном  ожидании  стояла  женщина лет  тридцати; она, как
представилось  Рене,  была  не  слишком рада ее  появлению - мужчина же  был
удивлен и  ждал, что  за  ним  последует:  в  этой гостинице, видно, не было
принято беспокоить друг  друга. Впрочем, увидев  приоткрытую соседнюю дверь,
он все понял, и легкая настороженность на его лице сменились гостеприимством
и радушием.
     - Это новая соседка,- объяснил  он стоявшей за ним женщине.-  Заходите,
будем знакомиться.-  Его  подруге  эта причина показалась недостаточной  для
вторжения, но в  следующий момент и она заставила себя улыбнуться и отошла в
сторону, уступая Рене дорогу.
     Мужчина назвался Паулем,  женщина Луизой. Пауль обратился к ней сначала
на русском, которого Рене, естественно,  не поняла, потом последовательно на
французском, английском и немецком: каждый звучал у него чисто  и правильно,
но немецкий  уютнее прочих и по-домашнему.  Она, блюдя  конспирацию, выбрала
немецкий - тем более что за четыре месяца, проведенных в Германии, научилась
думать на этом языке и говорить довольно бегло, с берлинскими замашками. Она
снова переоценила свои способности: Пауль глянул на нее с легкой иронией, но
не стал спорить.
     - Знаете немецкий? - спросил он только.- Это очень удобно, потому что с
остальными  у нас швах - ковыляем да прихрамываем.- Он,  видно, имел  в виду
свою соседку, потому что сам был полиглотом.- Вы откуда?
     - С вокзала,- отвечала она.- Только что приехала.
     - Ну да. Понятно...-  и  подмигнул Луизе,  которая  разглядывала Рене с
любопытством и без прежнего отчуждения. Женщина, в отличие от мужчины,  была
некрасива: лицо ее, тоже  большое, с  крупными мясистыми чертами,  выглядело
поначалу  застывшим, невыразительным и  пренебрежительным, но  позже за этим
малоподвижным   фасадом  становилось  видно   некое  горение   -   настолько
постоянное, что лица оно  уже не  меняло,  а  отражалось  в  нем непрерывным
внутренним накалом.
     - А что ж вы дверь не закрыли? - полюбопытствовал Пауль, сразу принимая
по отношению к Рене тон старшего товарища: ей ведь было всего девятнадцать.
     - Там нет ничего, что может приглянуться ворам.
     - Воров тут, конечно, нет,- протянул он,  заглянув с любопытством  в ее
комнату и сразу увидев в  ней нечто стоившее его внимания.- А  вот газета  у
вас из саквояжа торчит - это интересно...
     Это  была  непростительная  ошибка  с  ее   стороны.  Номер  фашистской
"Фелькише беобахтер" с большими черными готическими буквами, похожими каждая
на свастику, служил на немецкой границе доказательством ее  лояльности, но в
Москве выдавал ее с головою. Она смутилась.
     - Дайте  почитать! -  не обращая  на  это внимания,  попросил  он почти
детским голосом.- Я ж знаю, что вы оттуда. В это время приходит только поезд
из Берлина.
     Пришлось открыться.
     - Я действительно из Германии. Меня зовут Кэт.
     - Долго там были?
     - Достаточно, чтоб узнать немца по выговору.
     - Но недостаточно,  чтоб самой сойти за немку. Луиза! Она  из Берлина,-
сказал  он,  оборотившись  к  соседке  -  не потому, что  та не  слышала  их
разговора, а  потому  что это  был  способ  представить  новенькую.-  Сейчас
расскажет нам,  что там.  Пойдемте к нам. К  Луизе,  вернее.  Газету  только
непременно с собой возьмите.
     - Она фашистская.
     - "Фелькише беобахтер"?  Я знаю. Тем лучше. Получим сведения  из первых
уст. Из первоисточника.
     - Я не буду ее читать,- предупредила Луиза.- Слишком их ненавижу.
     -  А я для  тебя  ее просил.  Я-то  их читаю  - время от времени. Тогда
выкладывайте, Кэт. Это имя очень идет к вам: видно, сами выбирали...
     Через  некоторое  время  она узнала, что  это были немцы Рихард Зорге и
Ольга Бенарио, будущая жена председателя Бразильской компартии Луиса Карлоса
Престеса. Ольга была арестована вместе с мужем в 1936 году в Рио-де-Жанейро,
передана бразильцами гестапо  и погибла в концлагере. До этого,  в Германии,
она  участвовала  в  похищении  из  зала  суда  первого  своего  мужа,  тоже
коммуниста,- он эмигрировал с ней в Москву, но  здесь  пути их разошлись: он
выехал  с заданием в другой конец  света.  Рихард Зорге, к моменту встречи с
ним  Рене,  успел  побывать  в верхах  германской  Компартии,  потом  был  в
Коминтерне, а с 1929 года находился в  распоряжении разведки  Красной Армии:
работал в  Китае  и Японии. Он везде  преуспевал и умел расположить  к  себе
людей - настолько, что те  забывали о его коммунистическом прошлом, которого
он  ни  от кого  не  скрывал, что было лучшей из  конспираций.  Тогда многие
проделывали этот путь: переболев коммунистической ветрянкой, как бы получали
необходимую  прививку  и  вовремя  возвращались на  проторенную и испытанную
тропу жизни - ошибки юности не укор зрелому возрасту...
     Рене поведала им свои наблюдения. Рассказывать она не умела и не любила
- особенно то, что не считала важным  и достойным упоминания,- ее невозможно
было разменять на  мелочи,  но то, что ей  в  свое  время запомнилось  и  ее
взволновало, излагала кратко,  но доходчиво. Они слушали молча, не перебивая
и  не задавая  вопросов, словно  это не было у  них принято или то,  что она
говорила,  было им  известно и их интересовала больше сама она  и  ее манера
рассказывать. Но видимость была обманчива: ее повествование произвело на них
сильное и тяжелое впечатление.
     -  Даже так? До  погромов дело доходит? - переспросил Пауль, когда  она
рассказала, как  три штурмовика громили кафе, где им утром не дали бесплатно
пива.- Отношение к евреям - это у них показатель наглости и безнаказанности.
Как термометр у больного. Видно, решили вовсе не считаться с законами.
     - Да они  никогда с ними не считались!  -  холодно возразила  Луиза,  у
которой  рассказ Рене оживил давние гневные воспоминания,  отчего ее лицо, и
без того несимметричное и неправильное, перекосилось еще больше.
     -  Но это у себя, в своих казармах, а на людях? На публике?..- и  Пауль
пожал плечами, раздумывая  над услышанным.- Ладно,- отвлекся он.-  Надо  и о
Кэт подумать. Она с дороги, ей отдохнуть надо...
     - Мне это не нужно. Я выспалась в поезде.
     -  Вот чего  мне  никогда  не удавалось -  так это спать  при  переезде
границы. Москвы не видели?
     - Походила немного возле вокзала. Меня, конечно, не встретили.
     - Это надо сказать! - обеспокоился он.- Что за новости?
     - Ради бога, не нужно!  - воскликнула она.- Я не люблю жаловаться. И уж
тем более начинать с этого!
     Он не стал возражать - вернулся к разговору:
     - Ну и как вам Москва? Если отвлечься от того, что вас не встретили?
     -  Понравилась.- И  Рене кратко сформулировала им свое минутное, но уже
неколебимое  впечатление  о  городе:  сказала  и  про  радушную  улыбчивость
москвичей и про их  чувство внутренней раскрепощенности. Они и это выслушали
молча,  не тратясь на комментарии: предпочитали смотреть и  слушать и делать
это  по  возможности  незаметно.  Пауль  сохранял  при  этом  на лице  некий
благожелательный нейтралитет, а Луиза была  настроена  более скептически  и,
слушая  Рене, чуть-чуть кривила губы -  но  это  было у нее скорее привычка,
тик, чем выражение недоверия.
     - Красной площади и Кремля, словом, не видели,- подытожил Пауль.- А это
здесь почти паломническая обязанность.
     -  Меня   больше  интересуют  пригороды,-  сказала  Рене   с  юношеской
запальчивостью  и  прямолинейностью.- В них лучше видишь  людей и чувствуешь
дух города.
     Пауль мельком глянул на нее.
     - Вы не из Сен-Дени? - с точностью до нескольких километров угадал он.-
Вы же француженка, Кэт. Не только вы умеете узнавать людей по голосу.
     - С чего вы  взяли? - уперлась  Рене,  не желая сознаваться и следуя  в
этом инструкции.
     -  Похожи.  Акцент  похож. И  кто еще  пригородами хвастает?  Пригороды
больше самого города, так? - (Эта французская пословица означает примерно то
же, что наша: "Не видеть за деревьями леса".- Примеч. авт.)
     Она улыбнулась:
     - Примерно так. Хоть это и говорят в насмешку, но так оно и есть.
     - Конечно француженка,- повторил он, еще раз приглядевшись к ней.- Хотя
и не совсем обычная.
     - Обычных здесь нет,- сказала  Луиза.- Обычные  дома остались,- и с ней
трудно было не согласиться...
     Они пошли  гулять  по  городу.  На выходе  из  гостиницы офицеры охраны
поздоровались  с Паулем как со старым знакомым, но  проверили документы  его
спутниц,  после чего лихо откозыряли. Они перешли Каменный мост, вышли через
Владимирский  спуск  к  Красной  площади.  Рене  хорошо   знала  площадь  по
фотографиям, у нее не возникло чувства новизны, когда она на нее ступила, но
зато ее привел в восторг собор Василия Блаженного, и она  дважды обошла его,
задирая голову и запоминая  шишки  и навершия разноперых глав  и луковиц. На
снимках  Красной  площади,  которые  она  видела,  собор   многое   терял  в
плоскостном  изображении,  его надо  было видеть  в объеме  и движении:  она
вспомнила тут уроки Марсель в Лувре.
     - Сколько шапок - и все разные! - восхищалась она.- И нет симметрии. Не
это ли основное качество русских?
     Пауль согласился с осторожностью:
     -  Да, это, пожалуй, самое русское  из всего,  что  здесь есть.  Кремль
строил итальянец Фиораванти, соборы в Кремле прекрасны, но и они не новы для
Европы, а этот собор делал русский зодчий, Барма.  Ему выкололи глаза - чтоб
другого такого не поставил.
     Рене ужаснулась:
     - Была такая русская традиция?
     - Скорее восточная,-  с той же  предусмотрительностью:  будто ходил  по
болотным кочкам - сказал Пауль.- Так поступал, например, Тимур: русский царь
в этом случае его скопировал... Вы говорите, русские люди на улице произвели
на вас впечатление внутренней свободы и раскованности?
     - Да. Не так разве?
     - Так, наверно,- дипломатично отвечал он, как бы извиняясь перед нею за
свои сомнения и  уточнения.- Но  иностранцы редко  находят  их  такими...  С
русскими вообще  надо,  как они  говорят,  много каши съесть, прежде  чем их
поймешь: они и просты и сложны одновременно.
     -  Как  всякая другая нация,-  вмешалась  Луиза: она, видно,  не любила
национальных отличий и предпочтений, в какой бы форме они ни выражались.
     -  Как  и всякая  другая нация,- покорно согласился  он  и  сам  привел
пример: - Кто бы мог подумать десять лет назад, что немцы способны на такое?
У меня перед глазами ваш рассказ стоит. С этой девушкой, вслед которой летят
камни... Давайте-ка  мороженое купим. Если  хотите  русского своеобразия, то
вот оно - в Москве в самый сильный мороз на улице едят мороженое.
     - Так проще всего утолить голод,- сказала Луиза.- И всего дешевле.
     -  Правда? -  удивился  он.- А  я  об  этом  не подумал,- и  подошел  к
мороженщице, стоявшей с двухколесной тележкой возле Лобного места.
     -  Спросите у  нее  что-нибудь,- попросила  Рене.- Хочу послушать,  как
звучит русский в оригинале.
     - Еще услышишь,- перейдя на "ты", сказала ей Луиза: признала наконец за
свою и установила с ней с этой минуты товарищеские отношения,  а  Пауль  уже
разговаривал о  чем-то  с  закутанной  в  шаль  пожилой  женщиной,  одетой в
перепоясанный ремнем длинный, до пят, ватник, и в валенках  и галошах:  то и
другое Рене увидела впервые. Пауль говорил по-русски  свободно  и,  наверно,
чисто,  потому что  у мороженщицы  не возникало сомнений  на  его счет и она
отвечала ему охотно и без задержек. Она и в самом  деле держалась свободно и
непринужденно,  и в поведении ее, когда она предлагала  свой товар, не  было
того  унизительного налета  угодливости, которым  сопровождается всякий  акт
купли-продажи на Западе: она будто раздавала порции мороженого бесплатно.
     -  О чем вы  говорили?  - спросила  Рене, когда Пауль вернулся к  ним и
показал ей на своем примере, как надо есть на улице мороженое.
     - О чем говорили? Да ни о  чем, собственно. Я спросил ее, не холодно ли
стоять, она ответила, что в валенках не очень, что ей прислали их из деревни
и они сильно ее выручают: их там делают каким-то особым образом. "Сваляли",-
сказал он по-русски, будто Рене так было  понятнее.- Спросил у нее, как идет
торговля, она мне: как идет, так и идет - "вечером видно будет".
     - Можно, наверно, в другое место отойти, если здесь покупателей мало? -
предположила Луиза.
     - Да она и сама это  знает,- сказал Пауль.- Нет ничего хуже, как давать
советы  русскому  человеку  - я этого никогда не делаю... Может, ей  сказали
здесь стоять - поэтому она не уходит.
     - А если у нее спросить что-нибудь серьезное? - поинтересовалась Рене.-
Например, как она относится к Гитлеру?
     Пауль пожал плечами:
     -  Думаю, никак. Вряд ли вообще  о  нем думает. А  если и думает, то не
скажет. Здесь не принято, Кэт, решать серьезные вопросы на улице. Так  что и
не  задавайте их,  если  хотите, чтобы они и дальше  выглядели и чувствовали
себя непринужденно.  Здешнее искусство разговора состоит в том, чтоб болтать
обо  всем, ничего  не  сказавши.  Вот  мавзолей.  Если захотите  посмотреть,
скажете  -  я  устрою  пропуск.   Сегодня  выходной   день:   обычно   здесь
выстраивается длинная очередь.
     - Нет, туда я не пойду.- У Рене еще во Франции сложилось свое мнение на
этот  счет.-  Мертвеца  смотреть  не  буду.  Мы  не в  Египте, и  он  не был
фараоном,-  на это Пауль  лишь усмехнулся,  но  смолчал  из  дипломатических
соображений, а Луиза поморщилась и передернулась: будто именно  в эту минуту
закоченела.
     - Домой пора идти. Я здесь моментально начинаю мерзнуть.
     - Потому что плохо одета,- озабоченно сказал он.- Не по климату и не по
сезону. Тебе давно сказали: купи шубу  и надевай в холод.  Тебя  ж не просят
носить валенки, хотя и они бы не помешали,- но без шубы не обойдешься.
     - В шубе сам ходи. Это только русская  женщина может выдержать - носить
на  себе  эту баню.  Они называют это  парная?  -  спросила  она,  выговорив
по-русски последнее  слово,  и  из этого Рене вывела, что  она знает русский
лучше, чем думалось поначалу.
     -  Парная или парилка - у них большой выбор на слова. Пошли  домой, раз
замерзла.  Чай  будем пить: он хорошо согревает. Русски