ранцев и  не
хотели  вступать с  ними  в  деловые  отношения: видно,  действовали вековые
запреты, карающие смертной казнью такое сотрудничество. Посредники же сплошь
и  рядом были недобросовестны  - хотя и блюли вечный этикет, лицедействуя  и
изображая такое старание, какого в мире нигде не больше встретишь. Он как-то
разговорился с видным местным  коммунистом и  выразил  желание  иметь списки
лиц,  за  которыми охотится  полиция.  Через  неделю  к  нему  пришел  некий
заговорщик,  протянул  эту  самую  бумагу, которую  держал  сейчас  в  руках
Прокофьев, и  картинно  замер в ожидании  вознаграждения.  Яков, имея дело с
китайцами, никогда  не мог угадать  по  их  лицам, достаточную  ли сумму  он
заплатил  или оставил их в  накладе. Вот  и  на этот раз -  китаец застыл  с
миной, свойственной скорее разочарованию, чем  удовлетворению, но это ничего
не значило: он мог переплатить вдесятеро - выражение лица  было бы таким же.
Гость   собрался  уходить,  Яков   спросил   его,  как  быть  со  следующими
поступлениями. Тот, импровизируя на ходу, сказал,  что в течение двух недель
к  нему  придет  новый  человек и ему нужно  будет показать этот  список, на
котором надо написать от руки  "от дантиста". "По-китайски?"- спросил сбитый
с толку Яков  - вместо  того,  чтоб спросить,  почему "от дантиста", на  что
китаец ответил, задумавшись на  миг: "Можно и по-английски.  Это пароль" - и
был  таков.  Это о надписи.  Яков  положил список в карман, забыл  о нем,  и
теперь над ним ломал голову Прокофьев.
     Дни между тем шли, следствие рыло Якову могилу, но делало это  чересчур
неспешно,   врастяжку.  Ло   давно   уже  передали  учанскому  трибуналу,  а
относительно Якова Прокофьев  убедил начальство в том, что с ним не  следует
спешить  и  расставаться, пока  не соберется  достаточное количество улик  и
неотразимых  доказательств,-  не  хотел  выпускать  его  из  своих  железных
объятий. Якова  вызывали несколько раз к судье: для того, чтоб  услышать  от
него, не  изменил ли он своей  позиции  и не хочет ли назвать  себя  и  свою
страну,-  внешне ничего более не  происходило. Учанский военный суд требовал
его выдачи, муниципальный адвокат, по должности, заступался  за него и был в
это время его единственным защитником.  Это был европеец, настроенный против
всех китайцев, вместе взятых, и против китайского суда в особенности:
     - В соответствии с 9-й статьей Конституции Китайской республики,- нудил
он  на  заседаниях,- во-первых,  никто,  не состоящий на военной службе,  не
подлежит суду  военного трибунала.  Мой  обвиняемый  на  военной  службе  не
состоит, и потому такая передача незаконна. Во-вторых, до сих пор надлежащим
образом не установлен факт совершения противоправных действий вне территории
сеттльмента,  как  того  требует  Соглашение о взаимной выдаче преступников.
Единственное, что вменяют в  вину главному обвиняемому,- это присутствие при
нем документов, которые  могли быть  использованы  в  незаконных  целях  вне
интересующей нас территории.  Но  доказательств такого использования  нет  -
если  же  они  только   готовились  к  подобному  применению  на  территории
сеттльмента, то и в  этом случае преступление,  если оно  имело  место, было
совершено  на территории, подлежащей юрисдикции  данного суда, и не подлежит
рассмотрению  в  иных судебных  инстанциях.  В-третьих  и  в  последних,  не
установлена личность неизвестного иностранца. Благодарю, ваша честь.
     - А когда ваш подопечный соизволит наконец раскрыть свое  происхождение
и национальность - и вообще скажет нам, кто он и откуда.
     Адвокат обратился с немым вопросом к обвиняемому.
     -  Когда придет время, я дам такие сведения,- неколебимо  отвечал тот.-
Пока такое время не настало.
     - Спросите его,-  снова обратился через адвоката судья,  предпочитавший
говорить  с  Яковом  через посредника,-  знает ли он,  что,  не  сообщая эти
сведения, он  подвергает  себя реальной  угрозе быть  переданным  китайскому
военному трибуналу?  - Цинь  повторялся, но в суде это обычное явление.- При
установлении принадлежности  его  к  европейским странам  он  будет  передан
национальному  суду, который определит меру его  наказания  и  который,  как
правило,  легче  смотрит  на преступления, совершаемые  в  Китае,  чем  наши
судебные органы.
     Адвокат  повернул  голову  к  Якову  за  разъяснениями  -  тот  остался
непреклонен:
     - Когда придет время, я сообщу о себе  все,  что вас интересует и что я
сочту нужным. Пока существует ряд обстоятельств, этому препятствующих...
     После такого обмена любезностями его отводили в камеру...
     Отвечал-то он  с  неколебимой твердостью,  но в душе его росла тревога.
Прошло две недели, а Центр, после памятного своей грубостью окрика, не давал
о  себе знать, хотя имел такую возможность.  Охранник, принесший записку, не
отвечал на вопросы, светившиеся в глазах заключенного,- напротив, вел себя с
ним  высокомерно  и  пренебрежительно:  как  с тем, кого бросили на произвол
судьбы оставшиеся  на воле подельники. Могло, конечно,  случиться и так, что
связь  с  тюрьмой  по какой-либо  причине  оборвалась,  но  на  такой случай
существовал чрезвычайный, авральный, способ  связи. В  одной из  двух газет:
одной  сугубо  благопристойной,  почти  официозной,  другой  более  дешевой,
вечерней - помещалось объявление  определенного содержания: в зависимости от
того, что хотели передать  попавшему в беду товарищу. Хотя на это было  мало
надежды, Яков затребовал газеты в камеру, отдавая предпочтение  двум органам
печати  и  ссылаясь  при  этом  как  на  личные  обстоятельства,  так  и  на
международное право тюремных  узников. Газеты ему дали, но, зная эту уловку,
не хуже  его  проштудировали  и проверили  все,  что  было помещено  в обоих
изданиях,-  от  брачных  объявлений  до  состава  редакции  и  инициалов  ее
сотрудников.   Ни   Яков,   ни  люди   Прокофьева   не   обнаружили   ничего
примечательного: из  номера в номер печатались  одни и те же рекламы крупных
фирм,  в них не  менялось  ни  запятой,  ни  штриха над неизбежными  даже  в
европейских изданиях китайскими иероглифами.
     Яков начал  нервничать. Друзья  могли хотя бы  скрасить его стол:  рис,
благороднейший из  существующих на земле злаков, превращался после обработки
его здешними поварами  в изощренную, на китайский манер,  пытку,  склоняющую
обитателей  тюрьмы  к  воздержанию  от  еды  и  неизбежному  угасанию.  Яков
затребовал   бумагу   и,  за  неимением  других  адресов,  начал  жаловаться
администрации,  грозя подняться  до  Президента  и  обвиняя своих  стражей в
нарушении  прав  человека  и  в попытке умерщвления его  недоброкачественной
пищей. Таких жалоб нигде не любят:  даже когда  не надо отвечать  на них  по
существу, необходимо делать это  по форме. Англичане  этим воспользовались и
прислали  к  Якову  офицера,  который,  помимо  военной  должности,  имел  и
гражданскую:     числился     в     местном     законодательном     собрании
"депутатом-инспектором   Особого   отдела"   -   таков   был   его    титул,
предоставлявший ему  возможность  встречаться  с  заключенными  на  законных
основаниях в более непринужденной, чем  в стенах контрразведки,  обстановке.
Офицер  этот,  по  фамилии  Локвуд,  разродился  после  посещения  жалобщика
следующим  ведомственным отчетом  (он  хранится в архивах,  а примечания  на
полях   принадлежат   его   прямому   начальнику,  полковнику  Эвересту,   и
предназначены, видимо, для последующих проверок и комиссий):
     "В ответ на жалобу, направленную на имя начальника тюрьмы  "Неизвестным
красным" и  содержащую  обвинения в том, что он  так и  не  был ознакомлен с
обстоятельствами   дела,   инкриминируемого  ему  шанхайской   муниципальной
полицией   и   Китайским   правительством,   было   решено,    совместно   с
депутатом-контролером   Особого   отдела,   доставить  его   в   полицейское
управление, в кабинет названного должностного  лица - для беседы по поднятым
им вопросам. Беседа эта состоялась в 3 часа  30 минут  пополудни 22 мая 1935
года.
     Депутат-инспектор  Особого  отдела  начал   с  того,  что  настоятельно
посоветовал заключенному нанять адвоката, который  бы  взялся защищать его в
этом деле, на что  он сказал, что  всерьез над  этим подумает". (Ремарка  на
полях:  "Я  надеялся, что  таким  образом он  вынужден  будет  раскрыть свое
инкогнито. Эверест".)
     "Из  беседы,  которая  последовала за этим, из того,  что  "Неизвестный
красный" сообщил мне  о своей  прежней жизни, можно заключить следующее.  Он
прожил в Шанхае более года: половину  времени  - во  французской  концессии,
вторую -  в международном сеттльменте. Он называет  себя писателем и, как он
считает, не  лишенным дарования,  но отказывается назвать опубликованные  им
произведения, равно как  и своих издателей.  Он  говорит, что немецкий - его
родной  язык, но он  говорит и  на  других  языках, а  именно - французском,
английском и русском. В беседе он обнаружил неплохое владение английским. Он
сказал,  что у него хорошая библиотека  в шанхайской квартире, приобретенная
большей частью  здесь  же. В отношении  современной  политической ситуации в
Китае он выразил полное одобрение военной тактике и  стратегии Чан Кайши, но
об общем положении  в стране говорил явно пренебрежительно - похвалил только
почту, которая работает будто бы на европейском уровне.
     Достойно упоминания  то,  что в  ходе беседы он несколько  раз произнес
фразу:  "Это так же  верно, как то,  что  сегодня среда 22 мая".  По  мнению
депутата-инспектора Особого отдела,  "Неизвестный красный" повторяет в  этом
манеру д-ра Вальтера Фукса, недавно покинувшего немецкое консульство.
     Когда  разговор  зашел о  его  возможной связи  с  коммунистами,  он не
отрицал  своей  принадлежности  этой партии у  себя на родине,  но  за время
пребывания в Китае он не участвовал ни  в  одном мероприятии, организованном
китайской компартией, не  принимал  участия в  составлении  коммунистических
документов и листовок или  в их распространении и по приезде  в Китай вообще
не принимал участия в деятельности какого-либо политического движения.
     Китайские дела, утверждает  он,  всегда  очень интересовали  его,  и он
вынашивает  план  написания  книги, которая  глубже  проникнет в современное
состояние дел этой страны,  чем что-либо, прежде опубликованное. Он не начал
еще писать  ее, но мысленно построил план,  знает ее внутреннюю структуру  -
так что, дай ему карандаш и бумагу, он  немедля  перечислит названия  глав и
изложит их  краткое содержание. Он признает,  что, собирая материал для этой
книги, мог пользоваться  не вполне традиционными  источниками  и сведениями,
обычно не подлежащими широкой  огласке. Он утверждает, что  не может  сейчас
раскрыть  их  -  это  противоречило  бы  журналистской  этике,  но  подобное
происходит и в открытой печати: так, по его  словам, еженедельник "Китайское
ревью"  часто печатает  информацию,  раскрыть  источник  которой не  считает
возможным  или допустимым.  Он  категорически  отрицал  какую-либо  связь  с
китайской Красной  армией  и  передачу ей сведений и настаивал  на  том, что
утверждения такого рода никогда  не смогут  быть доказаны.  На вопрос о  его
шанхайском  месте  жительства  он  сказал  только,  что  жил  во французской
концессии.
     Необходимо особенно отметить, что  он очень заинтересован  в ежедневном
получении  газет,  и   следует  предположить  как   возможный  вариант,  что
шанхайские газеты могут содержать  зашифрованные  послания ему, что делается
обычно под  видом объявлений." (Заметка Эвереста  на полях: "Все экземпляры,
которые он затребовал, надлежащим образом проверены".)
     "В  конце  беседы заключенный  сказал, что вполне  вероятно, что  он  в
скором времени раскроет свое имя и национальность. Это, возможно,  означает,
что он  следит за  известиями из  газет  или ждет какого-то другого сигнала,
который  бы  сообщил ему, что настало время для этого. Когда я спросил о его
средствах,  которые  должны  быть достаточно велики:  учитывая его  месячные
расходы и  находившуюся при нем  немалую  сумму денег,  то ответ его, вполне
благопристойный  по форме,  по  сути  граничил с  издевкой:  он  сказал, что
получил большое наследство от дядюшки, недавно скончавшегося в Австралии.
     Его  легенда,  согласно  которой  он  всего  лишь  свободный  писатель,
приехавший в Китай собирать  документы для написания книги, в высшей степени
сомнительна и, учитывая  имеющийся в распоряжении полиции  материал, вряд ли
может быть рассматриваема серьезно.
     Депутат-инспектор особого отдела Локвуд."
     Яков действительно ждал сигнала  и был уверен, что рано или  поздно его
получит.  Но  он  ошибался.  Дела его  были  хуже,  чем  он  думал.  Полиция
напечатала его снимок  в газетах, и хотя его  нелегко  было  узнать на нем -
из-за полученных при аресте побоев, его каждую минуту могли опознать соседи,
хозяин  квартиры,  оба  боя,  старый  и  молодой,  у  него  работавшие.  Уже
посыпались ложные опознания.  Осколки  Белой армии, осевшие  в Маньчжурии  и
рассеявшиеся   по  китайскому  побережью,   "узнавали"  в  нем  коммунистов,
допрашивавших  их в  подвалах  особых  отделов  или председательствовавших в
местных советах. Так некто Маклаевский  опознал на снимке Евсея Карпуховича,
бывшего в 1922 году председателем РИКа в Благовещенске, позже  служившего  в
торговом   флоте   в   Китае   и   сбежавшего   во  Владивосток   во   время
советско-китайского  конфликта.  Другой,   А.Л.   Рутилевский,   увидел   на
фотографии некоего  К.  Гартмана, который  в  1928 году  был агентом  ГПУ  в
Иркутске и имел  брата, в недавнем прошлом - служащего шанхайского отделения
Дальбанка. Все эти письма дотошно проверялись Прокофьевым и, хотя ни одно из
них не пролило света  на личность задержанного, но, как это  часто  бывает в
случаях обращения к населению, они помогли кое-кого выявить: пусть не  того,
кого искали, но все-таки. Один информатор попал прямо в точку. "Человек, чей
снимок опубликован в газете,- писал он,- известен среди  своих как Абрам или
Абрамов". Неизвестно,  откуда шла утечка и  кто  был  источник,  но Эверест,
видно, ему верил, потому что приказал подшить листок к делу.
     Рано или поздно личность  Якова  должны были установить,  и это грозило
ему полным  крахом:  учитывая  содержание сейфа в квартире на улице  маршала
Жоффра,-  но   начальство  отмалчивалось  и   ничего  не  предпринимало  для
уничтожения  опасных  документов.  Остальное  было  сделано  сразу  же,  без
промедления:  всех, и Рене в первую  очередь, спрятали  в безопасных местах,
откуда она  продолжала  радировать,  как прежде. К ней относились  теперь  с
удвоенной заботливостью и  предупредительностью,  но ей  от  этого  не  было
легче: с ней не говорили о Якове,  и она знала о его судьбе немногим больше,
чем тогда, когда второпях оставила  квартиру. Выходить из дома приютивших ее
рабочих, сочувствовавших коммунизму, ей не разрешали: чтоб  не  ставить  под
удар хозяев,  так что она сама была как под арестом. У нее было впечатление,
что о ней забыли,- она же не могла больше оставаться в неведении, плюнула на
субординацию  и вызвала к себе, через посредника,  человека из  консульства,
который, как она знала, осуществлял общее руководство операциями. Они бывали
у него  в гостях с Яковом и были едва ли  не друзьями, но теперь, когда  все
изменилось, она повела  себя так, будто находилась до сих пор  с ним  лишь в
служебных, официальных отношениях.
     Он пришел на ее квартиру - нельзя сказать, чтоб с большой охотой и чтоб
был при этом очень любезен. Но пришел все-таки.
     - Я знаю,  Элли, о  чем ты будешь меня  просить,-  предупреждая  лишние
вопросы, сказал он.- Ты хочешь, чтобы мы пошли на маршала Жоффра и вычистили
все, что там осталось. Но мы этого делать не будем. Нам запретили это - кто,
ты сама знаешь.  Мы не можем плодить провалы, а  там много шансов за то, что
уже сидит засада.
     - Это проверено? - враждебно спросила она. Он взглянул на нее, прощупал
глазами, признал:
     - Нет, в  точности нам  это  не известно. Но  вполне  вероятно. А мы не
можем  действовать наугад, фифти-фифти,- и уже собрался  встать и уйти, чтоб
покончить с этим крайне неприятным для него разговором, как она спросила:
     - А если пойду я?
     Он остановился, помешкал.
     - Я не советую тебе это делать.  Это  нарушение приказа, а у нас за это
по головке  не  гладят  - какими  бы ни  были результаты... Я не имею  права
допустить  этого.  Если  это сказано  не  под влиянием  эмоций,  а  является
форменным предупреждением, я обязан немедленно изолировать тебя и  отправить
с  первым  пароходом на родину... Не делай  этого,- еще  и попросил  он.- Не
думай, что нам легко. Ты же знаешь, как мы к вам  обоим относимся - к тебе и
к Якову... Если попадешься, от тебя все откажутся.
     - От Якова вы уже отказались! - мрачно  сказала она, строя в уме далеко
идущие планы.- Хотя он был само послушание!
     Он скривился как от чего-то невыносимо кислого.
     -  Во-первых,  он  не так  невинен,  как ты говоришь.  Чего стоит  одна
история с  паспортами?.. Во-вторых,  никогда  не говори  "вы",  когда хочешь
сказать "мы" - это может  быть неправильно понято...  Будем считать, что это
оговорка.-  Он встал -  на  этот раз  окончательно.- Словом, я запрещаю тебе
идти туда и ставлю перед командованием вопрос о твоей немедленной переброске
к нашим. Тебе не место здесь - с твоим сроком беременности.
     - Но не арестовываете все-таки? - ядовито осведомилась она.
     - Не арестовываю,- помедлив, согласился он, хотя в эту минуту был готов
и на это.- Будь умницей, терпи. Что делать,  когда  так вышло. Так сложились
обстоятельства...
     "Что  делать?"  Она не была фаталисткой,  как эти русские,  и, едва  он
ушел, засобиралась  в дорогу: взяла имевшиеся у нее деньги - их  у  нее, как
всегда,  было мало:  больших сумм  ей не выдавали  -  и вышла на  улицу. Был
вечер. У нее не было даже ключа от  квартиры. Она постучалась к соседке - та
не стала с нею разговаривать: они не  были знакомы - но выслала к ней слугу,
который знал ее боя: прислуга в Шанхае была коротко знакома и не нуждалась в
представлении. Соседский бой  согласился позвать  к ней своего приятеля: тот
жил неподалеку и  давно уже  хотел  увидеться с пропавшими  хозяевами. Здесь
могла таиться ловушка, но дороги назад не  было. Пока соседский бой ходил за
товарищем, она наскоро огляделась - признаков слежки за домом не было, дверь
выглядела нетронутой  -  такой, какой  она  ее  оставила. Впрочем,  бой  мог
открыть ее кому угодно: у него-то ключи были. Все теперь упиралось  в  него.
Он испугал ее: явился не с улицы, а со двора, откуда она его не ждала. Но он
был  один, и  это было главное.  Она  вперилась  в  него  взглядом,  пытаясь
угадать, знает ли он  о  случившемся  или нет, но, как это  всегда бывало  в
Китае,  ничего не сумела вычитать по  его лицу. Он  сказал только, что  ждет
денег, ему  месяц как не  платят: может, и знал  о  судьбе Якова,  но больше
всего на свете  хотел  получить свое жалованье. Она сказала  ему, что хозяин
("мастер") заболел,  а  она едет к  тетке  в Тяньцзинь на  роды. Денег у нее
немного, она отдаст  что есть, а остальное вернет  мастер, когда приедет  из
больницы. Тогда он отдал ей ключ и вошел с  ней в квартиру. Сейф был заперт,
она не  смогла открыть его.  Осмелев  окончательно,  она сказала бою, что ей
нужно отпереть его,  а  ключ остался  у  хозяина: надо  взломать  замок. Это
оказалось для боя несложной  задачей -  он  привел  слесаря,  который в  две
минуты открыл  железные дверцы. Тогда она отпустила обоих и всю  ночь жгла в
камине зловещие документы:  они уже  были  переданы  в Центр, но  Яков берег
подлинники, чтобы при  случае переслать их с  курьером:  бумаги бывают важны
сами по себе,  а не одним своим содержанием  - интересны, на