ее.
     -  Там  все  плохо.  Ему на  вид  поставили.  За  утрату  революционной
бдительности.
     - За что?
     -   За  поездку  в   Будапешт.  В  фашистскую  Венгрию.  Сочли  поездку
политически неуместной.
     - Они ж в курсе были? Он у них отпрашивался.
     - Не  могут теперь найти протокол  заседания. Он у них, оказывается,  в
черновике был... Ловушка. А теперь в "Юманите" статья будет.
     - Для этого и делалось.
     - Конечно!..
     Они  помолчали,  взвешивая  факты и  забыв  на  время  о  существовании
девушки.
     - А зачем он поехал туда вообще? По большому счету?
     -  Если по правде...-  тут  Фишю  снова  оглянулся  на Рене: скорее  по
привычке, чем с опаской,- то венгерка  приглянулась, с которой  он  в Москве
познакомился,- и выразительно глянул на товарища.
     Тот кивнул: для него это не было новостью.
     - Венгерки красивыми бывают,- сказал он.- А бабы его погубят.
     -  И  деньги,-  многозначительно  прибавил другой:  оба  они,  как  два
музыканта,  разыгрывали  концерт  по  известным  им  нотам,  пропуская,  для
экономии, отдельные такты и целые фиоритуры.- Валюта.
     - А как, с другой стороны, без  валюты в  чужую страну ехать? - защитил
друга Фоше.- Весь вопрос, сколько.
     - Много,- сказал Фишю и уже не оборотился в сторону Рене, а  показал на
нее глазами: ей, мол, ни к чему эти подробности. Фоше призадумался.
     - Может,  и  нам какую-нибудь статеечку тиснуть? На  них тоже криминала
хватает.
     -  Куда? В наш  "Независимый"?  Сен-Дени агитировать не надо. У нас нет
национального  органа печати - я давно ему это говорю.  И потом - как это ты
себе представляешь? На пять человек  кляузу писать? Это значит на всю партию
ополчаться.  Им  легко  на  одного всем  скопом наваливаться: паршивая  овца
завелась, чистка  рядов -  это всегда убедительно  и  приветствуется.  Закон
улицы.
     - Кто стоит за всем этим?
     - Как всегда, Морис, хотя формально это решение Бюро - этот трус всегда
общим мнением прикрывается. За ним Жак, а остальные нос по ветру держат.
     - А что Москва говорит?
     - Говорит в лице Ману, что это наше внутреннее дело: сами, мол, в нем и
разбирайтесь. Что в  высшей  степени  подозрительно и доказывает,  что они в
этом дерьме по самые уши.  Если б правда  были не в курсе, что  само по себе
невероятно, то непременно бы вмешались: как это без них такое затеяли?
     Секретарь проследил цепочку безупречно выстроенных фактов.
     - Все так. Это они предупреждают. Чтоб не зарывался.
     -  Может,  так,  а  может, уже  взялись. Там на предупреждения время не
тратят...-  и Фишю поспешно  встал, услыхав шум в коридоре и чей-то громкий,
ораторский по тембру и по постановке голос.- Фонтень  идет! Разбирайся с ним
- я все это уже слышал!..
     - Вот тоже - человек из прошлого,- успел сказать Фоше Рене в промежутке
между двумя посетителями.- Был одним из основателей Компартии, а теперь куда
деть  не  знаем.  Сейчас  будет  про учредительный съезд  рассказывать...- и
переменился в лице в ожидании гостя: сделался любезен, терпелив, участлив...
     В комнату вошел крупный осанистый человек с надутым, оскорбленным лицом
и  глазами, мечущими молнии. Не говоря  ни слова, он стал ходить взад-вперед
по  кабинету,  оглядываясь  то  на  Фоше,  то  на Рене, потом сел  избычась,
наклонив голову набок и произнес давно ожидаемую фразу:
     - Когда я в девятнадцатом году голосовал за присоединение к Коминтерну,
я не думал, что в двадцать восьмом, среди бела  дня,  на  заседании комиссии
муниципалитета,  мне  набьет морду  кретин  из  моей  же  партии!  Все!  Это
последний звонок! Либо он уйдет, либо уйду я и со мной вся фракция!
     Секретарь постарался угомонить его:
     - Погоди, Фонтень. Нет у нас никаких фракций. Мы едины.
     Фонтень поглядел на него зло и косо.
     - Хорошо, нет фракций. Можешь называть это как хочешь. Уйдут мои друзья
- те, кто голосовал за меня в  прошлый раз и будут голосовать в следующий. И
мы сообща  решим,  оставаться ли  нам в  одних  рядах с  этим  гориллой  или
действовать самостоятельно.  Пусть бедно,  но в  целости  и  сохранности!  В
тесном контакте с вами,  конечно, но  на безопасном расстоянии. Чтоб  нам не
били морду при всяком удобном и неудобном случае! Передай это Дорио. Я думал
его дождаться, но, видно, не выдержу: все внутри клокочет!
     Секретарь снова попытался его утихомирить:
     - Погоди, Фонтень. Не кипятись. Мы его взгреем, конечно...
     Фонтень поднялся, прошелся по кабинету, глянул недоверчиво.
     -  Вы,  я вижу, все уже обсудили. И  решение приняли.  Поэтому ты такой
хладнокровный.
     - Я, Фонтень,  всегда хладнокровен. Иначе тут делать нечего. Из-за чего
вы поругались хоть?
     Фонтень замнулся в себе, мрачно опустил глаза, отвечал с горечью:
     - Мы  не ругались. В этом-то  все  и  дело, что  я с  ним не ругался. Я
только напомнил ему о социалистических рабочих традициях, а он как услыхал о
них, вскинулся  как полоумный и подскочил ко мне с кулаками. Они у вас что -
звереют при одном упоминании о социализме?  Нет, это вопрос решенный. Либо я
-  или,  так  скажем,  мы  -  либо   этот  террорист.  Надо  положить  конец
безобразию... Я  думаю, и  вам не нужна сейчас лишняя  свара,- прибавил он с
неожиданным  коварством и злорадством в голосе.-  Учитывая  ваше собственное
положение.  Если меня верно информировали о последнем заседании Политбюро! -
и  резко вышел вон,  по-прежнему  кипя от  злости  и  негодования,  но еще и
затевая новую интригу.
     -  Пошел  новость  разносить,- проводил его  секретарь.- Через  час все
только об этом говорить и будут,  и уже ничего не уладишь и не погасишь. Сам
себе яму роет.
     -  А  зачем Любэ  драться полез?  - Рене,  как  всегда,  вступилась  за
слабейшего.- Драться нехорошо.
     - Да, конечно, нехорошо,- согласился секретарь.- Но это Любэ. Он с ходу
в морду бьет. Он у нас охранной службой руководит. Знаешь такую?
     - Не знаю, но догадываюсь.
     - Вот и молодец. Чего не  знаешь,  о том надо догадываться: всего знать
невозможно. На этом месте он хорош - надо было его там и оставить. Я говорил
это Дорио, но Любэ,  видишь  ли, в советники захотелось.  Чтоб жене его было
что  сказать соседям. Ему, конечно,  врежут за это, и нам действительно ни к
чему эта история  - независимо от  того, что о  нас  в Политбюро думают.  Но
Дорио  Любэ не  пожертвует. Он сам драться  обожает. В  демонстрациях вперед
лезет и непременно  в  какую-нибудь  потасовку  ввязывается. Такой уж у него
характер. У каждого политического деятеля свой облик. За  это его и любят, в
конце концов. Он десять раз в каталажках ночевал.
     - Всякий раз выпускают?
     - Выпускают, конечно. Фигура национальная.  Известен всей Франции, да и
за ее границами. Такого  отпустят - во избежание неприятностей. Мелкую сошку
могут  оставить,  срок ей  влепить,  а  чтоб  страдальца  из  Дорио  делать,
популярности ему набавлять? Пресса ведь сразу шуметь начинает... Ну что? Как
тебе у нас? Сложно поначалу? Трудно разобраться?
     - Не очень. Не знаю только, что я на вашем месте делать буду.
     - Ты уже к моему месту примеряешься? - удивился он.
     - Вы ж сами сказали.
     - Сказал, но не всему  же верить, Рене. Запомни это для  начала.  А еще
точнее,  ничего не  бери на веру. Мы лично верим  только Марксу  и  Ленину -
потому,  что не  были знакомы с  ними. А если б были, то еще вопрос -  может
быть,  тоже  остерегались. Верить  надо  не  людям,  Рене, а  идеям: эти  не
подведут. Тем более что их всегда на свой лад перекроить можно.
     - Я Дорио жду? -  спросила она, покоробленная его цинизмом,  к которому
не успела еще привыкнуть.- Чего он хочет?
     - Посмотреть  на  тебя,-  и глянул многозначительно.- Нам, Рене,  нужны
настоящие люди,  а они на дороге не валяются, их искать  надо. У него нюх на
таких, он тебя учуял на расстоянии. А когда узнает, что ты в лицее  учишься,
вообще не  отстанет. Любит умных  и ученых: питает  слабость к  образованию.
Сам-то он  только курсы  Коминтерна в Москве кончил -  зато учился, говорят,
блестяще. Его там на руках носили.  Зиновьев про него сказал: наконец-то  во
Франции настоящий большевик появился. Знаешь, кто такой Зиновьев?
     - Нет.
     - А Мануильский? Товарищ Ману, как Фишю сказал?
     - Тоже нет.
     -  Ну и не надо тебе пока.  А то в лицее проболтаешься. Узнаешь,  когда
сюда придешь...
     Дорио  оказался крупным массивным  человеком с большим лобастым лицом и
недоверчивыми  крупными  глазами:  на  первый   взгляд   неповоротливый,  но
исполненный внутренней силы, словно  собранный  в  скрытую пружину.  От него
исходило некое излучение, вербующее ему новых  сторонников  и  почитателей -
своего рода чувственный магнетизм,  привораживающий к  себе женские сердца и
мужские взгляды. Он умел в два счета завести  толпу на митингах, увлечь ее с
собой  на пикеты и  заграждения и  действительно был любим  рабочими  больше
всего за то, что первый и без оглядки ввязывался в бой с полицией и вел себя
при  этом как  уличный бретер  или мушкетер эпохи Людовиков. По тому как  он
прошел  и сел к столу,  было видно,  что и  в  эту  минуту он невольно и  по
привычке  взвешивает каждый шаг и вкладывает  в  него свой  природный дар  и
приобретенное   актерское   искусство,   чтобы   опутать  очередную  жертву,
заполучить ее в свои сети.
     - Это та девочка,- спросил он и  взыскующе уставился на Рене,- что весь
Париж плакатами обклеила?
     - Она,-  сказал Фоше.- Не весь Париж, но она. И еще трое ребят с нею...
Фонтень приходил.
     - Жаловаться?  Это потом. Сначала это: это  важнее,- и показал на Рене,
от которой не  отрывал пытливого взгляда, будто стремился влезть в ее душу.-
И все четверо из юношеской ячейки? Говори, не смущайся.
     Рене и не думала стесняться.
     - Не совсем так. Сначала обклеили, потом в ячейку вступили.
     -   Сначала  сделали  революцию,  потом  вступили  в  партию?  -  Дорио
повеселел.- Это по-нашему. А кто они такие? Ребята твои.
     - Леон  -  художник, без работы сидит. А Батист с Люком уличные ребята.
Гавроши.
     - А ты чем занимаешься?
     - Учусь в лицее Расина.
     - В лицее Расина? А дружишь с ними?
     - Нет. Только для этого познакомилась. Другие не хотели.
     - Еще  бы!  Кто  этим  заниматься  будет? Для  других каштаны  из  огня
таскать. А кто познакомил тебя с ними?
     - Жак.
     - А это кто?
     - Был хороший парень. Теперь вор с нашей улицы.
     -  Вор с нашей улицы. Замечательно.- Дорио получал видимое удовольствие
от  разговора.- Видишь? А  ты мне про Фонтеня. Что  такое Фонтень? Вчерашний
день,  и  ничего  больше. Ну хорошо,  с теми ты только  для  "акции-реакции"
познакомилась. А с Жаком-то у тебя другие отношения. Любовник, небось?
     -  Да нет!  -  Рене  посмеялась над его предположением.-  Нравилась ему
чуть-чуть. Ему многие нравятся.
     - Но не обошлось без этого. А оно никогда не обходится.
     Рене свернула разговор, не дала ему оседлать любимого конька:
     - Нельзя ему помочь? Он сидит сейчас.
     - Где?
     - Не знаю точно. Можно узнать.
     - Но в тюряге?..- Рене подтвердила это  молчанием.- Можно попробовать.-
Дорио помедлил для виду.- Но вряд ли он эту помощь примет. Могут неправильно
понять:  через  полицию же пойдет. Лучше деньги  дать. Они  каждому понятны.
Сколько у тебя? - спросил он Фоше.
     - Немного. Франков тридцать.
     - Вот и дай их. А она отнесет куда надо.
     - Жозефине,- сказала Рене.
     - Видишь.  Не  такое уж это шапошное знакомство: какая-то  Жозефина еще
объявилась...-  И  поскольку  Рене  молчала,  спросил:   -  Ты-то  сама  чем
заниматься хочешь?
     - Не знаю. Учусь пока.
     - А зачем в политику полезла?
     - Для разнообразия... И не люблю несправедливостей. Это ж несправедливо
- рабочих шпионами изображать.
     -  Да уж конечно. Какие шпионы могут быть? Да еще  с кинжалами в зубах.
Кто  теперь через границы  с ножами  в зубах переползает? Клевета, и  ничего
больше... Пойдешь к нам?
     - Кем?
     - Кем придется.  На кого выучишься. Ты, главное,  учебы не  бросай: нам
умные и  культурные люди нужны. Смотри только, чтоб тебя из лицея  твоего не
вытурили. За твои художества. Надо как-то маскироваться.
     - Она в ячейке под другой фамилией выступает,- сказал Фоше.- По фамилии
отчима.
     -  Видал?  Да она прирожденная нелегалка. Ладно, Рене. Ступай и  жди от
нас сигнала. Можешь  считать,  ты у нас  на крючке - мы от тебя не отстанем.
Если  захочешь, конечно,-  оговорился он.-  Насильно  мы  никого к  себе  не
тащим...
     - И что этот Фонтень? - спросил он, когда Рене вышла и с лица его сошла
маска  добродушного  гостеприимного   хозяина   и   очертилась   неуютная  и
пренебрежительная складка.- Как гиря на ногах - Фонтень этот.
     - Любэ на него наехал. Глаз ему подбил.
     - Это я уже слышал:  десять человек по дороге  доложили. Любэ, конечно,
надо дать по рукам:  чтоб не  распускал их  -  надо  знать, где  можно,  где
нельзя, но с Фонтенем тоже надо кончать. Небось, снова надумал учить: у него
манера  такая - вверх  палец  подымать и  двигать  им взад-вперед.  Школьный
учитель - как был им, так и остался.
     -  Говорит,  что нам  ни к чему теперь бучу  затевать. Учитывая решение
Политбюро.
     - Так и сказал?  - удивился Дорио.- Это он напрасно.  Наоборот -  самое
время. Чем раньше мы от него отделаемся, тем для нас лучше.  Он всегда мне в
обузу был,  а сейчас тем более. Я ж его из  жалости подобрал. Меня русские о
нем спрашивали, я так и сказал - пожалел, а они не  поняли: не знают  вообще
такого чувства. У них давно к нему претензии - с тех пор, как он в Москву на
переговоры ездил и условия Коминтерна не принял.
     - Один?
     - Один. Сказал, что слишком жесткое подчинение, или что-то вроде этого.
Там еще Кашен был  - так этот, как старая  проститутка,  подумал,  подумал и
подписал,  остался на празднование  годовщины  революции, а Фонтень уехал на
неделю раньше.
     -  За  ним  шесть процентов  голосов?  -  не столько  спросил,  сколько
напомнил Фоше.
     -  Было, когда  мы  позвали его,  а  когда  выгоним, хорошо,  если  три
останется.  Те,  кого  выгоняют,   теряют  половину  обаяния,-  и   невольно
призадумался: применил пророчество к собственной судьбе и персоне.
     Фоше угадал ход его мыслей:
     - Кто на Политбюро больше всех шумел?
     - Да никто не шумел. Там не шумят. Морис мораль читал - в сочувственном
тоне:  чтоб не обижался. За  ним  Жак, конечно, стоит.  А за тем русские. Не
поймешь уже: кто первый, кто  второй, кто третий. У Жака нелегальный аппарат
и деньги. А Морис так - для вывески и для внутреннего пользования.
     - Будешь ответные меры принимать?
     - Нет. Без толку. Пока в тень уйду. Сыграю в их  игру, покаюсь, признаю
свои  ошибки.  Зачем?  Это  не даст ничего.  Тут  надо  по-крупному  решать:
остаемся или откалываемся.
     - Раскол?
     - Можешь  как угодно  называть.  Но пока рано. Посмотрим, что у русских
будет. Все в личности упирается. Я с  ними ладил, пока в Коминтерне Зиновьев
и Каменев были. С ними можно было дело иметь: живые люди, хотя и чокнутые. А
теперь  этот  -  грузин усатый. У него  вид, будто он с того  света прибыл -
бесчувственный, как мертвец, и тупой, как ботинок деревянный. Я когда смотрю
на  него, мне все хочется подойти и в  морду ему  двинуть, а  веду  себя как
положено, подольщаюсь к нему даже. А он,  хоть ему это  и лестно, чувствует:
вообще чует  все, как  какое-то животное. С  ним  я точно уж не полажу и  не
сговорюсь - новых врагов наживу только.
     - Но и без русских нельзя?
     - Почему? Они  далеко  от нас.  Можно и  обойтись. Подождем,  во всяком
случае. Может, они сами его кокнут.  Потому как он им всего  опаснее. У тебя
деньги есть?
     - Сколько? И зачем, главное? - И секретарь, не дожидаясь ответа,  и без
того очевидного, снова, во второй раз за вечер, полез в железный ящик.
     - Сколько можешь. Но не тридцать франков, как этому бедолаге... Девочка
гениальная. Смотри: в два счета разобралась, как за дело взяться и где людей
найти,   главное.  И   без  большого,   заметь,  энтузиазма  -   из  чувства
справедливости и для развлечения: от нечего делать. Надо будет ее и правда к
рукам   прибрать.   Сделаем   ее   секретарем  девятого  района:  там  место
освобождается.
     - А куда Роже уходит?
     -  А хрен  его  знает.  Не то в центральный аппарат, не то в садовники.
Наверно, руководство  к себе перетянуло. Мне, засранец,  не доложился. Я сам
на конференцию приеду, речь  скажу. Давай деньги, не скупись.  У казначея не
возьмешь  ничего:  видеть  меня не может  - теперь и ты жмотишься? Для  дела
нужно.
     - Какого? Сотня - нету больше.
     - Давай двести.
     - Это, между прочим, четвертая часть моей зарплаты.
     - Тебе прибавим. Мне в форме надо быть - это ж вам всем нужно.  Как мне
жить вообще? В Будапешт не езди, в  бордели не ходи  - там тебя журналисты у
дверей подкарауливают.  Остается в гости  ходить -  это еще не возбраняется.
Пойдем со мной. Там две дамы будут - очень нашей партией интересуются.
     - Надежные хоть? В газеты не побегут?
     - Нет, за них я спокоен. Из тех, кто себя не афиширует.
     - Профессионалки?
     - Да как хочешь называй. Для меня все женщины - женщины. Идешь или нет?
     - Нет. Я женат. Хватит того, что допоздна  здесь  сижу,-  если изменять
начну, тут же выгонит. Они ж чувствуют все - как твой Сталин.
     -  Придется одному двоих ублажать.  Нечего жениться было.  Революционер
должен  отдавать себя целиком делу партии. Тут пятьдесят не  хватает. Давай:
отнесешь на представительские расходы. И на поправку здоровья лидера...
     Рене  с трудом разыскала Жозефину:  чтоб  передать ей денежное пособие.
Жозефина  жила в  фабричном  общежитии, расположенном  за  чертой города, по
дороге, ведущей  к сельскохозяйственным угодьям.  Дом  был  барачного  типа,
построен самым  простым образом,  без  всяких ухищрений:  длинная  коробка с
низкой  крышей и частым  рядом окон,  свидетельствующем  об  узости  комнат;
удобства  были снаружи.  Этот барак возвел  муниципалитет и гордился им  как
решением проблемы переселенцев, но жилье это никому еще не принесло счастья,
никто не гордился получением  здесь места. Из всех видов бедности  худшая не
та, что граничит с  нищетою,  а та,  что проходит на виду у  прочих: то, что
ежедневно  свидетельствуется людьми,  узаконивается в их глазах и унижает  и
оскорбляет  нас всего более:  лучше  уж с  важным  видом войти  в  большой и
красивый дом  и  забраться  тайком в тесную  и  низкую  конуру  под  крышей.
Впрочем,  счастье трудно сыскать:  эта птица вообще  редко ночует под нашими
стрехами.
     Рене спросила, как попасть в общежитие  -  ей уклончиво  ответили,  что
Жозефину сейчас вызовут.  Ей  показалось,  что  девушки, вешавшие  белье  на
веревках,  протянутых по  двору, не хотели, чтоб она вошла внутрь. Жозефина,
вскоре к ней вышедшая, подтвердила ее догадки:
     -  Здесь постоим,  в  дом не  пойдем. Там  девчонки  догола  разделись,
стесняются. У нас стирка сегодня: вода горячая.
     Рене назвала себя. Она кивнула.
     - Я помню. Ты  лекцию читала,- и,  помявшись, добавила: - Про Энгельса.
Видишь, и фамилию запомнила. Потому что Жак про тебя сказал, что ты умная, а
я приревновала малость,- и обнажила в улыбке крепкие здоровые зубы.
     Это  была  рослая,  степенная  блондинка  с  гладко  зачесанными  назад
светлыми волосами,  вчерашняя  крестьянка. Глядела  она поначалу терпеливо и
как  бы подслеповато,  но в  следующую минуту  словно  прозревала, глаза  ее
оживлялись и блестели. Деньгам она, как и предсказывал Дорио, обрадовалась.
     - Сколько тут? Тридцать? Не разгуляешься, но посылку собрать можно. Или
на сигареты  оставить... Это  не  твои?  - подумала она  вдруг и  замерла  с
деньгами в кулаке.
     - Нет. Из Сен-Дени, комсомольские.
     - Общие, словом,-  успокои