бы я  в  сторожа  не  пошел:  слишком
неуважаемое это дело,- повторял он всем,  кто хотел и не хотел его слушать,-
но тут иначе: я  в  девятом округе заместитель секретаря комитета  - взял на
себя заодно  и это.  Все равно  сидеть - так лучше уж что-нибудь получать за
это",- и все с ним соглашались  и хвалили его за находчивость. В комитете он
занял  место  делопроизводителя   и  аккуратно   вел  тетрадь  комсомольских
мероприятий.
     Вторым  был Мишель. Люк нашел его в  дешевом кафе, где он  приставал  к
рабочим,  напрашивался в их компанию и угощал  вином, чтоб  те поверили  ему
загадочную тайну пролетарского бытия, а они хоть  и пили за его счет, но так
и не  смогли удовлетворить его неуемного любопытства. Люк  пообещал ему, что
Рене  ответит  ему  на  его  вопросы:  он  давно  проникся  почтением  к  ее
начитанности и смышлености.
     Мишель был сыном известного  профессора философии. Это был широкоплечий
большеглазый,  с пышной  черной  шевелюрой  юноша,  пылкий,  горячий и,  что
называется,  с  завихрениями. Он  кончал  лицей, где  все  время  манкировал
занятиями, но к  нему там  относились снисходительно:  благодаря  отцу и его
собственным,    фундаментальным   уже,   познаниям    в   философии.   Своим
происхождением он не то что не гордился - напротив, не знал, куда  его деть,
как сбыть с рук, как от него отделаться.
     - Рене,  если б ты знала,  как я тебе завидую! Как легко и просто жить,
когда  родители  твои  - просто отец и мать и  никто больше, как тяжело, как
отвратительно знать, что ты  уже был кем-то в утробе матери!  Рене, я прочел
всех  философов у отца в библиотеке,  и ни у  кого не  нашел  слов утешения!
Рене,  я мыслю, значит я  существую - это для  кого-то, может,  и так,  но я
скажу иначе: я завидую, значит  существую  -  лишь в этом противоположении я
нахожу еще  силы для существования, ищу  в  ней скрытый  смысл  утраченного,
соизмеряю себя с историей  и  припадаю к ее истокам.  Если я смогу еще к ним
припасть! Рене,  я  хочу  опрощения!  Хочу  на  завод,  Рене,  хочу простого
незатейливого общества, хочу работать руками, а не  головой - этим уродливым
волосатым  отростком человеческого тела! Не хочу, Рене, книжного шкафа, хочу
станка,  швейной иглы и отвертки  - только они могут  еще поставить  меня на
ноги!..
     Люк, приведший его, слушая все это, оторопевал и поглядывал на Мишеля с
опаскою: уже думал,  что недооценил меру его  неординарности. Рене оказалась
более  стойкой: она не только не  поддалась атаке, но и  не  смогла отказать
себе в удовольствии поспорить с ним, показать, что и она не лыком шита:
     - Я мыслю, значит  существую - это  мысль человека, взятого  самого  по
себе,  отдельно.  Я  завидую, значит  существую -  так может  сказать только
человек социальный, ячейка общества. Декарт не мог  представить себя  частью
общества  - он не  умел делиться, оставался  большим и неделимым целым. Как,
кстати, и Паскаль тоже.
     Мишель воззрился на нее с суеверным ужасом.
     - Рене?! Я  ослышался, у  меня галлюцинации?! Ты сама до этого  дошла?!
Без книжек и без учителей?! Рене, я только об этом с утра до вечера и думаю!
Как остаться в целости и сохранности, когда все кому  не  лень  рвут тебя на
части?!
     Рене стало  неловко, но она  не могла сказать, что учится в лицее: была
уже хорошим конспиратором.
     - Что-то  я, конечно,  читала...  У нас сосед был - давал мне  школьные
учебники,- и  незаметно подмигнула Люку: знай, мол, наших - и Люк, который и
ее  уже начал  побаиваться после столь  ученых  сентенций,  вздохнул  тут  с
облегчением.
     - Учебник или хрестоматию? -  Мишель оказался вовсе не так  прост,  как
казался поначалу, и поглядел на нее с  орлиной проницательностью: таков был,
видно, взгляд и у его отца, от которого он напрасно отказывался.
     -  И то  и другое.- Рене решила если врать,  то  короче.- Тексты я тоже
читала.
     - Только те, что в хрестоматии? Или и классиков тоже? С "Пролегоменами"
Канта знакома?
     - Нет,- честно призналась она.
     - И не берись! Я проштудировал - без толку! И вообще - во многом знании
многие  печали. Дошел  вот до  Маркса и  споткнулся. Не  сознание определяет
бытие, а бытие  сознание.  Это "Немецкая философия", часть первая.  Сказал -
как ножом отрезал. Как ни бейся, а из своих берегов не выйдешь - умом будешь
знать, а душой остаешься там же. В бытии, гори оно пропадом!
     Рене была настроена проще и практичнее.
     - Знаешь  что? - надумала  она.-  Давай-ка  вечернюю философскую  школу
организуем.  Я  уже  пробовала это  делать.  "Происхождение  семьи,  частной
собственности и государства" рассказывала.
     -  Рене, фи!  - воскликнул он.- Нести эту  бурду в массы?!  Я  от  тебя
такого не ожидал!
     -  Сверху  спустили,-  оправдалась она.-  Потом  мне  было  тогда всего
двенадцать...Ты сам читал ее?
     - Просматривал.
     -  А  я чуть не наизусть выучила. И правда, не нужно  было.  Там  все в
родственных  отношениях запутались - споткнулись, как ты говоришь. Но нас-то
уж никто не будет контролировать: что читать, что нет. Сами выберем.
     - А нужно это твоим друзьям? - усомнился он.
     - А почему нет? Если  тебе было интересно, почему другим нет? Хочешь из
нас мещан во дворянстве сделать?
     Это его подкосило.
     - Еще и по морде схлопотал. Как всегда бывает, когда навязываешься.
     -  Надо относиться к другим как к себе,- снова профилософствовала Рене:
ей трудно  было отказать себе в этом удовольствии.- Каждый един  и неделим и
ни от кого не зависим и, когда сходится с  людьми, должен оставаться  собою.
Но для этого он должен и к другим относиться так же...
     Это  были  мысли не на  каждый  день, а рожденные моментом и тут  же ею
забытые, но  на него они произвели впечатление.  Он ведь был человеком Слов,
которые  откладывались  в  его  сознании   наподобие  библейских  заповедей.
Сущность философии  и морали заключается  в  том,  чтобы давать жизни  самые
общие советы и формулировки, и те, что предложила Рене, были ничем не хуже и
не лучше других, но и это было немало, и он как философ понимал это.
     -  Ладно,-  покорился  он.-  Философская  школа так  философская школа.
Видно, мне, как отцу, суждено учить всех философии...
     Люк разнес новость  по ближним и дальним  знакомым, и  те потянулись на
огонек  знания. Первым пришел, конечно же,  Алекс, который вслед за Бернаром
сообразил, что в  комитете можно  сочетать  приятное с полезным.  Пришлось и
Люку сесть за  парту:  он хотел  увильнуть, но в конце концов принес  себя в
жертву  новому  начинанию.  Собралась, словом,  целая аудитория,  и  Мишель,
который  не  думал  готовиться  к занятию,  вынужден был  импровизировать  и
всерьез выкладываться. Он посвятил урок любимым "Пролегоменам",  и они, надо
сказать,  удались ему - ребята записывали за ним  как завороженные.  Правда,
Кант  выступил в  его рассказе  не сухим  въедливым стариком, а в  Мишелевом
блестящем переложении и  преломлении - молодым и страстным, но именно этим и
прельщают нас  настоящие преподаватели. Бернар задумался так сильно, что  до
него  потом три  дня  не  могли  достучаться:  все  ходил  под  впечатлением
пролегомен  (хотя  так и не узнал, что это такое) - будто на него  просыпали
манну небесную.  Рене  и та позавидовала Мишелю. Она  впервые столкнулась  с
потомственным  книжником:  до  того  встречались  лишь  скороспелые  умники,
выросшие на необработанной,  неунавоженной  почве  - и она почувствовала всю
разницу между ними.
     - Интересно,- призналась она.- Я бы так не сумела.
     - Конечно,- согласился  он с ней, нисколько не  зазнаваясь.-  Мне  отец
рассказывал - я вам. Но я все-таки  на завод  хочу, Рене. К станкам и к тем,
кто на них вкалывает. Когда пойдем?
     -  Сама бы  пошла,- сказала она.- Мы  тут засиделись...-  и встала.  Ей
захотелось размяться. Или же она приревновала к нему свою компанию.
     - Хочется чего-то  настоящего,- продолжал  мечтать вслух  Мишель.- Чтоб
взяло тебя за вихры и стукнуло. Жизни, словом, а не ее отражения...
     Мечта его вскоре исполнилась  - он попал-таки в переделку. Революция не
всегда течет скучно и серо, в ней бывают и свои праздники тоже...


12
     Дуке в  этот  день забежал к ней  на  минутку. Он  был  сам  не свой  -
взъерошенный и взволнованный.
     - Будь здесь и никуда не уходи!
     - Я всегда тут.- Рене  не  отпрашивалась и в  худшие времена. Теперь же
рядом сидел Мишель, охотно проводивший время в ее обществе.
     - Да? Иногда тут твой Бернар отлеживается. Сегодня  все  в Клиши  едем.
Там намечен конгресс по подготовке Первого  августа. Полиция  его запретила.
Сейчас Гюйо приедет.
     - Кто это?
     - Гюйо не знаешь?!  - Дуке от неожиданности забыл обо всем прочем.- Это
же руководитель Коммунистической молодежи Франции! "Юманите" читаешь?
     - Читаю.-  На  самом деле она  не  читала,  а проглядывала  газету: как
Мишель работу Энгельса. "Юманите" не очень ей нравилась, и, кроме  того, она
не задерживалась на фамилиях, а  именно это и  должен делать всякий кадровый
работник, особенно - рассчитывающий на повышение.
     - Надо тебя на учебу послать. Ты училась вообще?
     - Учусь. В лицее.
     - Нам не только такая учеба нужна. Это Дорио все. Пролетит  как ураган,
наломает  дров - и  нет его: пусть другие подчищают. Он  должен  был об этом
позаботиться. Ладно, сейчас не  до  этого. Дорио  тоже  будет.  Думаю,  дело
пахнет стычкой. Возьмем с собой на всякий  случай  смену белья и сухарики...
Это я шучу. Можешь не идти вообще. Хотя это Первое  августа - твой  день,  я
тебе это говорил уже.
     Глаза Мишеля загорелись.
     - Я тоже пойду!
     - А  это  кто?  -  Дуке  полагал  до  сих пор, что к  Рене  приходит ее
поклонник.
     -  Мишель.  Он у  нас курс  философии читает.-  И Рене  не  удержалась,
похвасталась: - У него отец профессор философии. В Сорбонне.
     - Да? А он  здесь философствует?  - Дуке был  настроен  скептически.- Я
вижу,  у  вас  секция интеллигентов образовалась...  Ладно, молодой человек.
Никто вам  запретить этого не  может, езжайте, но учтите, места в автомобиле
для вас не хватит: сами еле втиснемся.
     - Мне не  нужно  места в автомобиле! - отчеканил тот.- Не нужны никакие
привилегии! Я хочу быть как все, у меня нет другого желания!
     - А сейчас ты не как все? - съязвил  Дуке, ловя его на слове, но Мишель
в пылу  самоотречения,  помноженного  на  самоутверждение, не заметил этого:
философы слушают себя и редко когда собеседников. Упоминание об отце вызвало
у него, однако, горестные чувства: это был вечный его соперник.
     - Снова без  отца не  обошлось! Господи, когда  я от него избавлюсь?! -
сказал он, когда Дуке вышел.
     - От отца? - У Рене были другие родительские заботы: Робер снова исчез,
месячная оплата  из Даммари-ле-Лис  запаздывала, и  отчим сделал ей по этому
поводу внушение.
     - Не от него! - с досадой  воскликнул Мишель.- А от его имени!  Я  хочу
быть собой, а не его тенью - когда наконец вы все поймете это?!.
     - Ты и правда поедешь  с нами? - Рене вдруг в этом засомневалась. Он же
взорвался:
     - А как же?! Ты думаешь, я дурака валяю?! Театр разыгрываю?! Еду сейчас
же! Надо машину  до  Клиши брать! Не знаю, хватит  ли грошей...- и нащупал в
кармане ассигнации: - На такси поеду!..
     Это был  первый случай  в истории французского и,  может быть, мирового
рабочего движения, когда на революционное  мероприятие  ехали  на этом  виде
транспорта...
     Через  час  в  кабинете  Дуке собрался  цвет  французских  коммунистов.
Впрочем, сказать так было бы преувеличением: из  видных лиц здесь были Дорио
и  Гюйо  - остальные  попроще, из второго эшелона и  резерва  партии. Первые
десять минут были, как водится, отданы церемониям.
     - Ты помнишь,  как мы сидели  в  Санте? - говорил Гюйо, повернувшись  к
Дорио.  Обращаясь  к  соратникам  на  людях, коммунистические деятели любили
вспоминать дни, отсиженные ими  в тюрьмах, словно это  были  лучшие  дни  их
жизни: это было почти ритуалом.- Помнишь,  как ложками по мискам били? Когда
нам  отказали в  соусе? Нам  этот соус и даром не  нужен был,-  объяснил  он
остальным.- Просто искали, к чему придраться. А что? Они могут, а мы  нет? А
как ты себе в камеру женщину требовал? А охранник  говорил, что не положено?
Мы со смеху укатывались. Ему эта женщина была так же нужна, как нам соус.
     - Почему? - резонно возразил тот.- От женщины я бы и там не отказался.
     - Правда?  -  удивился Гюйо и спросил невпопад, чтоб выйти из неловкого
положения:  - Ты долго просидел в  тот раз? - По симпатии, сквозившей  в его
взгляде, можно было подумать, что они  были лучшими друзьями,- на самом деле
Гюйо был одним из тайных врагов Дорио в Политбюро, и это ни для кого не было
секретом.
     - Месяц,- сдержанно отвечал тот.- Потом в Мелен перевели.
     - К смертникам,-  пояснил Гюйо тем, кто не знал этого.- Это они не всех
так  чествуют.  Только  особо   выдающихся...-  И  воздав  должное  хозяину,
обратился к остальным: - А как у вас молодежь поживает? Я смотрю,  народ все
зрелый - где ж молодые?
     -  Рене  у нас  молодая,-  сказал  Дуке, представляя девушку, до  этого
прятавшуюся у него за спиною.- Новый секретарь у нас.
     - Давно?
     - Без году неделя. Это та, что плакаты дулями разрисовала.
     - Правда?  - Гюйо уважительно поглядел  на  новенькую.-  Это  я слышал.
Где-то поблизости?
     - В Париже на автобусной остановке.
     - Подумай. А по ней не скажешь.
     Дуке представил гостя:
     - Это Гюйо,  Рене. А то  ты  не знала, кто он  и чем занимается. Теперь
будешь лично знакома.
     - Не знала, кто такой Гюйо?  - удивился  гость и  поглядел на девушку с
новым любопытством.- А других членов Политбюро ты знаешь?
     - Почему я должна их знать? - Рене, защищаясь, перешла в атаку: - Важны
не фамилии, а дела  и идеи.  Их я знаю, а с  остальными познакомлюсь по ходу
дела. Это ж не святцы - наизусть их учить.
     Дорио и Фоше засмеялись.
     -  Видали? - Гюйо не стал  обижаться  на  нее: он приехал не  за этим.-
Отбрила по  первому разряду. Но  кого-то  ты  все-таки  знаешь?  Хотя  бы по
фамилии.
     - Кого-то знаю.- Рене образумилась и отступила.
     - И кого же?
     - Мориса Тореза и Жака Дюкло.
     - А Кашена?
     - И Кашена тоже.
     - Наверно, и Дорио?
     - С Дорио мы, считайте, приятели,- сдерзила Рене, вспомнив про раздоры,
царящие в партии, и наживая себе  врага в лице Гюйо, своего  руководителя по
комсомолу. Дорио и Фоше снова засмеялись, а Дуке покачал головой:
     - Что ты со мной делаешь? Что обо мне люди подумают?
     - Да ничего они не подумают! - вступился за Рене Дорио.- Испугался, что
она партийных  фамилий не  выучила? Или что у меня  в приятельницах?  У  нее
память, может, такая  -  не на  фамилии,  а  на  лица.  Кого  видит, того  и
запоминает. Верно, Рене? И вообще - в ней порода чувствуется, я это с самого
начала сказал. Тебе, Дуке, этого не понять: ты всю жизнь будешь за фамилиями
следить,  кто  кого подсидел, а ей на  это наплевать.  Ей  суть  важна, а не
частности. Ладно, давайте к делу перейдем. Нам сегодня, насколько я понимаю,
всем  достаться может. Но и не  делать ничего тоже нельзя. До сих пор все им
спускаем - на шею садятся.  У нас в  Сен-Дени недавно парижский кюре вылазку
устроил  -  с демонстрацией  прошел с  правыми лозунгами:  новая, видите ли,
спортивная организация,  под  церковными хоругвями. Мы  не сразу сообразили!
Когда  опомнились, они уже в грузовики  садились, со своими  транспарантами.
Чтобы по Сен-Дени правая манифестация прошла? Да это год назад  и в страшном
сне не могло присниться!
     - Революционная активность на спаде,- согласился с ним Гюйо.- Поэтому и
созвали конгресс в Клиши. Сейчас, как никогда, важно единство.
     -  Золотые  слова,- сказал Дорио с неопределенностью  в  голосе, а Фоше
закончил за него:
     - Только каждый понимает их по-своему.
     -  К этому  мы  еще вернемся,- обещал  Гюйо.- Пока  что  надо  заняться
текущим моментом...
     Текущий момент выглядел  так. Мэр Клиши,  одного из предместий красного
пояса Парижа, человек, близкий к коммунистам, отдал свой Дом  праздников под
конгресс,  посвященный  подготовке к Дню  первого  августа.  Префект  дважды
указывал  ему  на  недопустимость   подобного   использования  муниципальных
помещений - мэр пропустил мимо ушей  эти предупреждения. Теперь, за день  до
съезда делегатов пришло письмо, форменным образом запрещающее проведение его
в названном здании. Стенка на стенку  - партия решила не отступать;  полиция
приняла собственные  меры; коммунисты Клиши известили  товарищей  об опасной
концентрации  сил порядка  на ближних подступах к  городу. Политбюро  решило
принять вызов. Гюйо хотя и остановился  в нейтральном девятом  районе, но на
деле приехал за подмогой в Сен-Дени, куда немного не доехал: люди здесь были
настроены решительно, и имелась мобильная группа боевого  прикрытия, которую
возглавлял тот самый Любэ, который собственноручно  побил Фонтеня -  бывшего
социалиста, не захотевшего расстаться с прежними иллюзиями и привычками...
     На  следующий  день Рене  не  пошла  в  лицей:  было  не  до  этого.  В
автомобиль,  принадлежавший  мэрии Сен-Дени, влезло семь  человек: партийное
руководство района и города и  с ними Гюйо - сзади ехал грузовик с боевиками
Любэ.  Рене сильно  сжали  на  заднем  сиденье. В руках  она держала сумку с
бинтами: ее  взяли с собой  не только как вожака комсомола, но  и как сестру
милосердия.
     - Может, на колени к кому-нибудь сядешь? - беззлобно пошутил Дорио.
     - Обойдусь без этого,- запальчиво возразила  она.- Я конечно отдаю себя
партии,  но кое-что и себе оставлю! -  И все рассмеялись, будто она  сказала
что-то очень забавное  - что  именно она сама не знала, поскольку возразила,
не подумав, по наитию.
     -  С  тобой, Рене, ухо  востро  надо держать.  Не знаешь, чего ждать от
тебя.
     - L'enfant terrible.- Гюйо точил на нее зуб за вчерашнее.
     - Тогда  уж  лучше la  fille  terrible,-  сказала  она,  входя  в  роль
острослова, и они снова, привычно уже,  засмеялись, но оставили  ее  затем в
покое и перешли к тому, что  интересовало их куда больше: как далеко пойти в
предстоящей схватке с полицией, чтоб не залезть в нее с головою.
     (Если  перевести игру слов на  язык родных осин, то Гюйо сказал ей, что
она  "ужасный ребенок",  а  она  возразила,  что хотела  бы  быть  "страшной
красавицей" - или что-то в таком же роде.)
     Площадь перед Домом  праздников Клиши была запружена людьми и  оцеплена
полицией: чинами в мундирах и людьми в штатском, которых было не меньше, чем
первых,  и которые выдавали себя  тем, что  слишком безразлично и  рассеянно
оглядывались  по  сторонам  или,  напротив,  чересчур сосредоточенно глядели
перед собой, держа под непрерывным наблюдением то, что делалось у них сбоку.
Наряд  конных  гвардейцев  перекрывал  доступ  в Дом праздников:  там  стоял
префект,  прибывший  из  Парижа.  Коммунисты  толпились  на  противоположной
стороне  площади -  между ними и полицией  сновали наиболее  непостоянные  и
подвижные,  ртутные,  элементы:  любопытствующие  и  самые  отчаянные. Среди
последних  Рене, стоявшая  рядом с партийными деятелями, увидела  Мишеля. Он
тоже  ее  заметил, но не  спешил  подойти  ближе:  расхаживал  по  площади с
торжественным  и мрачным видом и вел  себя так, будто  один  был на площади.
Рене сама подошла к нему.
     -  Я  здесь  со вчерашнего вечера,-  объявил он  ей.- Площадь  наизусть
выучил. Истоптал вдоль и поперек. Это классовая борьба в действии.
     - Что ты имеешь в виду? - спросила она: он изъяснялся слишком коротко -
как телеграф или как кондуктор, объявляющий остановки.
     - Не видишь, сколько полицейских? Я их всех на версту чую. Они как я: с
утра место заняли. Вместе торчим. Меня, наверно, за своего приняли: никто не
спрашивает - будто так и надо. О если б