боятся инфекций  - это страна карантинов
и рай для эпидемиологов. Она попала здесь в компанию среднезажиточных рантье
и лавочников,  возвращавшихся  из просветительно-развлекательного круиза  по
Северной  Африке. Поскольку  путешествие  шло к  концу, они начали ссориться
между собой. Обычно это оставляют напоследок: чтоб узнать  попутчиков,  надо
дождаться  последнего  дня общения с  ними, когда с  них  слетают  листья  и
обнажаются   тугие,  перепутанные  корни.  Соседи  за  ее  столом,  до  того
поддерживавшие, видимо, благопристойные отношения,  теперь повели  настоящую
войну  между  собой, стараясь наверстать  упущенное и  сказать то, что давно
висело на кончике  языка у каждого. Они пикировались по всем  правилам этого
древнего и одинакового во всем мире искусства.
     - Вы не джентльмен,- сказал один из них.
     - Зато мой отец был им! - как в анекдоте, возразил другой и победоносно
оглянулся по сторонам.
     Можно  было не обращать на это внимание, но это была старая ее болезнь:
она не выносила обывателей, они вызывали у нее насмешку и противодействие  -
уж лучше  в Москву, где по  улицам ходят медведи  и пожирают друг друга, чем
слушать эту  рутину и видеть людей, имеющих одну цель в жизни - следовать ее
условностям...
     В Англии - новое препятствие: она попала туда перед коронованием Георга
VI.  Прежний  король, Эдуард VIII  (видно, тоже хорош был  гусь), женился на
дважды разведенной  американке  - парламенту и народу Англии это пришлось не
по  нраву, и ему, к несчастью Рене, пришлось отречься от трона. Для англичан
нет праздника  дороже, чем коронование  нового правителя: даже совершаемое в
столь  щекотливых  обстоятельствах,-  вся  полиция была поднята  на ноги,  и
всякий  иностранец  нежелателен  и  подозрителен  как  лицо,  намеревающееся
сорвать  торжество или  омрачить  его  течение.  Надо было  не  задерживаясь
миновать Лондон и  перебраться в Гулль, откуда шел  пароход до  Копенгагена.
Все прошло гладко - если не считать того,  что она по ошибке,  купив билет в
первый  класс,  села  во второй или в  третий.  Ей  пришлось  пережить  пару
неприятных минут, когда к ней  подошел контролер и с суровым видом предложил
подняться и последовать за ним,- оказалось, слава богу, что он всего-навсего
препроводил ее  в надлежащий класс, где все было то же самое, что в прежнем,
только  корпус   был  другого  цвета,  да  поили  чаем,  да  общество   было
"поприличнее" - если  верить железнодорожной  компании и ее попутчикам:  для
нее же все пассажиры были на одно лицо, одинаковы...
     В  Копенгагене она вызвала на  встречу  коллегу, которая дала ей в свое
время канадский паспорт,  вернула его  и  стала ждать новый  в гостинице. Ей
нельзя было покидать номер -  тут-то и наступила запоздавшая реакция, до сих
пор  сдерживаемая  и подавляемая чувством  опасности.  Она слегла в кровать,
ничего  не  делала и  не могла заставить  себя  чем-либо заняться.  Принесли
паспорт  - она встала, поехала как  заведенная  дальше и вскоре  уже  была в
Ленинграде, затем в другой, главной, нашей столице...
     Начинался 1937 год. В коридорах Управления  было сумрачно. Люди, по ним
ходившие, были невеселы и  неразговорчивы. На нее никто не обратил внимания,
хотя многие ее знали,- а она помнила, как в прошлый  раз,  по возвращении из
Китая, когда у  нее на  душе висел тяжкий груз ее  несчастий,  те же офицеры
сумели приободрить ее и поднять  ей настроение: тогда она попала сюда как на
товарищескую  вечеринку  - они высыпали  из кабинетов  и,  зная ее  историю,
задарили дружескими улыбками, приветствиями, поздравлениями.
     Один Урицкий держался молодцом и принял ее так, как сделал бы это и год
назад, в лучшие времена, а не в канун своего падения.
     - Ты,  Элли, молодчина, да и только.  Пробраться  туда одной,  за такое
короткое время, да чуть ли не до самого верха?! Это редко кому  удается - из
всех посланных одиночек ты одна с этим справилась.
     - Но  я  ведь  не  смогла  ничего  передать  оттуда?  Что толку,  что я
пробралась к Франко. Я же не могла везти с собой рацию.
     -  Ды  мы не ждали  от  тебя этого. У нас там были люди, которые были в
достаточной мере информированы и снабжали нас точными сведениями. Но они все
были засвечены: знали даже их должности в Красной Армии,  хотя  все были под
чужими  фамилиями.  Нам нужно было  оценить возможность  проникновения  туда
через новые пути, о которых мы не догадывались. Ты прошла через католическую
церковь? Это нам и в голову не приходило.
     - Наверно, потому, что вы другого вероисповедания?
     -  Наверно.-  Он усмехнулся и  глянул  мельком.- Но говорят,  они очень
недоверчивы и никого к себе не подпускают?
     -  Надо  знать  для начала "Альма матер"... И  отказаться от классового
подхода в пользу абстрактной гуманности,- полушутя-полусерьезно сказала она,
а он, не желая идти на столь радикальные меры, решил по-своему:
     - Завербовать бы кого-нибудь. Какого-нибудь  епископа - я уж  не говорю
кардинала. Это облегчило бы все до крайности.
     - Это трудно... Попробуйте, однако, с одним...
     Она примолкла, а Урицкий навострился слушать.
     - Кто это? В отчете у тебя ничего нет. Вообще, это не отчет, а какие-то
путевые  заметки: прибыла  туда,  потом отправилась  дальше - взяла билет  и
поехала. Хотя  самое важное  не  то,  как ты  поехала,  а  почему  тебя туда
пустили.  А ты  мне, вместо этого, на  наших  таможенников  жалуешься:  чуть
операцию не сорвали. Что я с ними сделать могу?.. Так что за священник?
     - Мой первый кюре, который меня крестил. Сейчас сидит в Китае - наверно
в Красной Армии: заодно и ему поможете. Вряд ли он у чанкайшистов.
     - Да  уж  конечно,-  согласился он.- Но  лучше было б, если б у них.  У
наших друзей ничего не выпросишь и не выцарапаешь. И не скажут и не отдадут,
если найдем. Жмотистый народ - одно название что соратники. Про католическую
церковь мы, конечно, и без тебя знали - та еще организация, с ее монастырями
да подземельями. Им ничего  не стоит и  спрятать кого  угодно, и переправить
через границу  по  своим каналам. Ты  написала, они  тебе медальку со святым
дали?..-  Она  подтвердила  это.-  Видишь, у  них  и сигнализация  работает.
Принесла ее сюда?
     - У меня ее отобрали.
     - И ты копии не сняла?
     - Зачем? Во-первых, за мной следили, во-вторых, она ничего не стоит без
телефонного звонка и устного подтверждения. У  них старая школа - с вековыми
традициями.
     - Да уж. Это мы все на ровном месте строим - все спешим поэтому...
     Он говорил  так, будто впереди у него было, по меньшей мере, десять лет
работы на его поприще, хотя он прекрасно понимал,  что вряд ли продержится и
несколько месяцев: большевики работали до последнего.
     - Одно мне осталось неясным,- сказала она.
     - И что же?
     - Почему я провалилась. Наверно, сама в этом виновата.
     - Это как?
     -  Я узнала уже здесь, что примерно в то время, когда я  там появилась,
по  Севилье  прошел  слух,  что туда  приехала  советская журналистка.  А  я
покупала газеты  -  на  разных  языках  и в большом количестве:  могла  этим
обратить  на  себя внимание.-  Привычку  покупать несколько газет сразу  она
заимствовала  у Якова: общение с таким  человеком бесследно не  проходит - и
теперь грешила на нее.
     Он нахмурился:
     - Чепуха это.  Обычно все  проще  и  грубее.  Подумаешь: разные  газеты
покупала!  Может, ты впечатление  хотела произвести.  А  может, просто  обои
клеила?
     - Каждый день?
     - Да не говори ты  пустяки. Это я тебе как бывший контрразведчик говорю
- это не в счет  и никого не интересует. А вот личных врагов  у тебя  там не
было?
     - Был один. Руководитель фашистской молодежной организации в Лиссабоне.
Некто Томмази. Итальянец.
     - Это уже ближе к делу. Что он вообще, итальянец, делал в Лиссабоне? Ты
с  ним,  надеюсь, не  на  идейной почве  поссорилась? Это  на тебя  похоже.-
Последнее он произнес с явной иронией.
     - Нет. Не хотела к нему в номер идти.
     Тут он только поджал губы и в высшей  степени выразительно и недоуменно
развел руками:
     - Что ж ты? Разве тебя не учили этому?
     -  Семен  Петрович!  -  вспыхнула   она.-  Я  люблю  Россию  и  мировое
коммунистическое движение -  но  чтоб  торговать собою?!  Вы  б видели  его.
Ощипанный и выпотрошенный цыпленок!
     Он усмехнулся, сказал язвительно:
     - А ты любишь мужиков в теле. Как твой Яков... Могла б ведь и богу душу
отдать - из-за своей брезгливости.
     Она одумалась.
     -  Все  сложнее. Если  б  я  сошлась  с  ним,  от меня  бы  отвернулись
остальные. Я же была в приличном обществе - там такое не проходит.
     - Да?  - Он поглядел на нее, признал справедливость ее слов, извинился:
-  Наверно. Мы тут  забываем  хорошие  манеры... И  так  плохо и этак...  Но
все-таки  этого  мало. Из-за  этого в полицию не бегут и не стучат. Хотя все
бывает, конечно.
     -  Я  ему  еще  и  дорогу перебежала,- вспомнила она.-  Когда  начались
переговоры с  представителями фирм  и фашистских  организаций. Они предпочли
меня, потому что я канадка, из богатой страны с большими возможностями.
     -  И  миловиднее,  чем  синьор Томмази?..  Тогда  что  тебе  еще  надо?
Соперников  никто  не  любит.  Ему надо  отчитываться перед  начальством  за
проделанную  работу - он тебя и убрал  с дороги... Ты говоришь, тебя сначала
прощупывал итальянец?
     - Да. Представитель "Фиата", торгующий оружием.
     -  Тот,  что  с  Франко  запросто  здоровается?  Ты  его  фамилию  хоть
запомнила?
     -  А как  же? Ту, во всяком случае, под  которой  он там был.  Не знаю,
насколько она подлинная.
     - Настоящая. На этом  уровне уже  не  прячутся, а под  своими фамилиями
работают. Что ему скрываться - это он, как  ты пишешь, берет билет да едет в
Мадрид  без  приключений.  Это,  наверно,  их  резидент  там  -  или  личный
представитель  Муссолини.  Томмази твой  не  стал  бы  доносить  в испанскую
контрразведку:  ему  это  по  чину  не  положено  -  он  обратился к  своему
начальнику, чтоб взглянул на тебя,  развеял его сомнения. Итальянец повертел
тебя  так  и сяк, ни к какому выводу не пришел - почувствовал только, что ты
какая-то особенная, и передал испанцам: пусть разбираются - это их, а не его
работа.  Поэтому испанцы  тебя и не очень  тормошили:  проверили  на  всякий
случай,  улик не нашли, но предложили уехать, от греха подальше.  Так вот от
людей  и освобождаются: бросают на  них тень  сомнения, и они уже не те, что
раньше, а как бы неполноценные.
     - Я,  между  прочим,  сама сказала это друзьям. Думала насолить  ему, а
говорила, наверно, по наитию.
     -  Наитие  -   вещь  великая,  им  нельзя  пренебрегать.  К  себе  надо
повнимательней  прислушиваться:  иногда  можно  узнать  правду...  А  доносы
действуют  безотказно,-  снова  вернулся  он  к  теме, которая постоянно его
притягивала.- Капнут и найдут то, что было  и  чего никогда не было. Ты  еще
легко  отделалась...- и помрачнел: сам-то он говорил сейчас как по наитию и,
поняв это, ужаснулся собственному пророчеству...
     Он  умолк, сдержанным,  но резким движением  руки отправил  ее  отчет в
ящик, попрощался с ней и, уже углубленный в свои думы, сказал напоследок:
     - Получишь за эту поездку орден Ленина.
     Даже это прозвучало у него сухо и почти неприязненно. Но она не была на
него за это в претензии: не она была этому причиной.


16
     Урицкий  попросил  ее  написать  новый,  более  подробный отчет,  снова
упрекнул ее за краткость, когда она подала  его, но  и это донесение не было
дослушано  до конца: высшие чины ушли с половины ее доклада. Она была задета
этим, дочитала его младшему офицерскому составу, который был приглашен, чтоб
учиться  и набираться ума, но  скоро поняла, что обижаться ей не на что:  им
всем  было не  до нее, они  жили  другими тревогами. Вскоре был арестован  и
погиб на допросах сам Урицкий: не сраженный честными пулями из-за  угла, как
его  дядя, а забитый насмерть в кабинете  следователя. После него его судьбу
разделил ряд офицеров, последовательно занимавших его  пост; с  ними  ушел в
небытие  почти  весь  аппарат  Управления.  Их  ведомственный дом  пустел на
глазах,  третья  комната,  где жила  полька,  оказалась опечатанной одной из
первых. Были арестованы и уничтожены люди, чье положение  не допускало мысли
о таком исходе: ее  знакомцы  по Сочи маршалы Тухачевский и Уборевич, Якир и
Егоров.  Советским  разведчикам  было  теперь  опасней  ехать  в  Союз,  чем
оставаться за рубежом, на нелегальном положении. Их вызывали в страну, чтобы
арестовать, или, напротив, посылали в дальнюю командировку, чтоб без лишнего
шума  перехватить по  дороге,- те  и другие исчезали бесследно,  без суда  и
следствия.  Конца этому  не было  - равно как  и  объяснений  происходящего,
спрашивать же о нем  или  просто упоминать в разговоре никто не осмеливался,
да и мало кто задавался такими вопросами: в России гнев правителей приравнен
к  стихийным  бедствиям,  не  поддающимся  ни  воздействию  извне,  ни  даже
предсказанию.
     Рене - или, как ее  все звали теперь, Элли - это не коснулось: будто на
ней висел некий амулет или оберег. Она получила орден Ленина: ей вручил  его
в Кремле Калинин -  вместе  с группой уцелевших сначала за  рубежом, потом у
себя  дома  участников  гражданской   войны  в  Испании.  Она  оставалась  в
распоряжении  меняющегося, как  турникет,  начальства,  ее готовили  к новой
работе (как она понимала теперь, готовили плохо  и непрофессионально), к ней
снова  начали  приходить  домой офицеры - учить стратегии и  тактике военных
операций. Жизнь продолжалась: если можно, конечно, назвать жизнью безгласное
и затаившееся существование,  в котором люди обезличены страхом и  похожи на
марионеток,  которыми  дергают  спрятавшиеся  за занавесом кукловоды,  а тем
ничего  не стоит  выбросить  каждого  из  них,  если  им  в  нем  что-то  не
понравится, или за компанию с другими - из каприза или скверного настроения.
     Но  для  нее  лично  -  если  только  можно отрешиться от  общих дел  и
сосредоточиться на своих - все складывалось благополучно. Произошло даже то,
чего она  почти  уже не ждала. Однажды к ней пришел сотрудник Управления  и,
начав издалека, рассказал, что обстоятельства на Дальнем Востоке сменились к
лучшему,  что Чан  Кайши  воюет  теперь  с  японцами и ищет с  нами  союза и
примирения.  В  этой  ситуации  он  предложил  ей  обратиться  к  Советскому
правительству  -  с тем, чтобы оно обратилось  к правительству  китайскому с
ходатайством об  освобождении Якова: наверху соблюдали должный порядок дел и
внешние  формы  законности.  Ее  не  нужно  было  упрашивать:  она  написала
заявление под  диктовку посыльного.  Вскоре  после этого  была  подтверждена
достигнутая ранее и ждавшая только письменного оформления  договоренность об
обмене  Якова на старшего сына Чан Кайши, который  много лет назад приехал в
Союз, женился здесь на русской и  был арестован во время ухудшения отношений
с Китаем: заложником для давления на отца и  в расчете  на подобные сделки в
будущем - старший  сын дорог китайцам в  особенности. В придачу  к нему были
даны 25 тысяч американских долларов: чтоб показать, что обмен неравноценен,-
и Яков был выпущен из уханьской тюрьмы, где сидел все это время. Таковы были
парадоксы тогдашней  эпохи:  те,  кто составлял длиннейшие  и  ни на  чем не
основанные списки для арестов  и расстрела, платили большие  по тем временам
деньги,  чтобы  выручить тех, кого хотели уморить  другие:  Сталин сам хотел
казнить  и миловать  и  не  допускал  других  к  столь  приятному  для  него
времяпрепровождению.  Элли,  конечно,  тогда  об  этом  не  думала, подобных
сопоставлений не делала - просто была бездумно и бесконечно счастлива.
     Яков вернулся 15 декабря 1937  года. Она встречала его с представителем
Управления. Не дождавшись, когда он выйдет из вагона, она бросилась  в купе.
Они   обнялись,  расчувствовались,   прослезились.  Такие  пылкие  встречные
движения  души убедительнее доводов  рассудка  - Элли тут же решила забыть и
простить ему измену. Дома  она  все-таки спросила его,  зачем он  написал то
письмо и отказался  от  ребенка. Он  был готов к вопросу  и  отвечал заранее
подобранными словами о том, что приревновал  ее и всерьез решил, что ребенок
не его;  это, возможно, отчасти соответствовало  истине,  но  целиком  ее не
покрывало, но она видела, что если  он что-то и  скрывает, то делает это для
того,  чтоб остаться с нею. Это была ложь во спасение, которая бывает дороже
откровенной и невеселой правды: мало ли что было в прошлом - важно настоящее
и будущее. Она представила его матери - между ними сразу установились добрые
отношения; то же было и  с Жанной:  с Яковом,  когда  он этого  хотел,  люди
быстро сближались и свыкались - как со старым знакомым; у него был отцовский
дар ловца душ  и духовного соблазнителя, которым он не злоупотреблял, но при
необходимости пользовался.
     Он рассказал ей о  годах, проведенных в заключении. Самое  трудное было
то, что тюрьма  не  отапливалась: Ухань  расположена  в  глубине Китая, зимы
здесь  холодные,  ветры  пронизывающие.  Трудно  терпеть холод  без  надежды
согреться:  легко  возникает озлобление  и  отчаяние  -  Яков боролся с  ним
постоянным  движением:  тоже знал,  наверно, басню Эзопа о двух лягушках. Он
ходил  часами по  камере и по  двору тюрьмы  во  время разрешенных прогулок,
накручивал за  день  многие  километры,  занимая себя  еще и  их подсчетом -
выполнением, так сказать, ежедневной нормы. Когда человек ставит перед собой
малые промежуточные цели, ему легче достичь главной - те же, что  замирают в
неподвижном ожидании и берегут силы, умирают  сонной смертью от холода и  от
голода,  этих  двух вечных  врагов человечества. Кормили  по-прежнему  одним
рисом:  китайцы  горазды  на изощренные и  безобидные  с виду  пытки - вроде
равномерного  падения капель  на голову. К  концу его пребывания  в  тюрьме,
когда потеплел если не погодный,  то политический  климат, смягчились  и его
условия  жизни: к  нему стал  ходить  нанятый  товарищами  адвокат, которого
прежде  к нему не допускали, и начал носить  деньги, книги, продукты. Он мог
покупать  теперь  еду  -  хотя  и  на  кабальных  условиях,  обогащавших его
тюремщиков: он до сих пор качал головой, вспоминая, сколько тратил на творог
и  на недозволенную  его религией свиную  колбасу  и бекон, которые  любил в
особенности: как запретный  плод детства. Теперь он старался разнообразнее и
полезнее для себя использовать каждую минуту: изучал языки (как если бы тех,
что он знал, было недостаточно), исписывал  мелким бисерным почерком (бумага
была на  вес  золота)  испанские, итальянские, французские  слова  и  фразы:
тетради того  времени долго хранились у нас дома. Память его, всегда емкая и
цепкая,  в  тюрьме обострилась до крайности: книги, которые он здесь прочел,
отложились в ней постранично и с особой рельефностью.
     Они поехали  отдыхать в Кисловодск. Это был первый отпуск, который  они
провели вместе, и оба были веселы и беспечны.  Яков стремился загладить свою
вину,  которую,  несмотря  на оправдания,  продолжал испытывать;  Элли  была
просто  счастлива. Они делали все, чем занимали туристов в тех местах и в то
время года: ездили с экскурсиями в Минеральные Воды и в Пятигорск, в горы по
Военно-Грузинской  дороге, ели рыбу в ресторане у озера Рица, которую им при
них  же  вытаскивал  из  садка  грузин-официант,  делавший  это  картинно  и
живописно, будто  вылавливал ее  из озера,  а не  из прозрачного стеклянного
ящика.Все  эти  развлечения,  несмотря  на  свою  заурядность,  казались  ей
захватывающими, из  ряда  вон выходящими  событиями:  будто она не объездила
весь мир  с его достопримечательностями - она была, иначе говоря, влюблена в
своего мужа, с которым  встретилась наново, после  длительной и  вынужденной
разлуки. Яков,  на  пе