Рене. Работа  была
сделана, печати восстановлены, китаец взял пакет со снисходительной улыбкой:
мол, было из-за  чего  расстраиваться. Но этим дело не закончилось, а только
началось. Появилась  возможность брать документов вдвое больше прежнего, и в
апартаментах  на улице маршала Жоффра, помимо радиорубки и  фотолаборатории,
заработала  мастерская  по восстановлению  взломанных  печатей.  Китаец  был
доволен: он и получал теперь вдвое больше -  пришлось только  отказаться  от
услуг  курьера: сверхсекретные пакеты с печатями выглядели бы странно на дне
лотка с  выпечкой. И так уже начальник Ван Фу, хоть и получал свою долю, но,
не  будучи посвящен  в  тонкости  дела,  ругался по  поводу  того,  что  его
подчиненные едят пирожки, стеля под ними важные документы, отчего те выходят
из экспедиции с большими жирными пятнами, и грозился выгнать зачастившего  к
ним пирожника.
     Ходить  за  почтой стал Яков. Они  встречались  с  Ван  Фу  в китайском
ресторане,  куда  тот заходил после работы, садились  спинами друг к другу и
обменивались похожими сумками. Иногда, когда  Яков был в отъезде, это делала
Рене. Китаец был великий мастер камуфляжа: сидя  с приятелями, он болтал, не
глядел на Рене, а если бросал случайный  взгляд в ее  сторону, то  словно не
замечал и брал подложную сумку с рассеянным и невинным видом, продолжая спор
с собутыльниками; подскажи ему кто, что он ошибся, он бы  самым естественным
образом  поблагодарил  соседа  и  сослался  на  невнимательность. Но  такого
никогда  не случалось.  Сидя  в этом  злачном месте, посещаемом  чиновниками
средней  руки, Рене обратила  внимание на  то,  что в разговоре между  собой
китайцы  улыбаются  куда  реже,  чем  с  иностранцами,- более  того,  улыбка
показалась  ей  не характерной  для  них:  они  чаще  спорили,  наскакивали,
наседали  друг на  друга, ежеминутно менялись в  лице, но сохраняли  в  душе
некое пренебрежительное,  глубинное, имперское равновесие и  бесстрастие. Ей
показалось  еще,   что   мужчины  относятся  здесь  к   женщинам  свысока  и
неуважительно. Ван  Фу так и не сказал ей  ни одного слова, хотя  имел такую
возможность,  от  него  исходили  ничем  ею не  заслуженные  враждебность  и
осуждение:  может быть,  потому,  что ей,  хоть  она  и была  европейкой, не
следовало  сидеть в заведении, облюбованном  мужчинами: китайские правила на
этот счет были суровы - как и многие другие тоже.
     Пришлось расстаться с курьером, до того верно им служившим. Рене пришла
к нему в последний  раз с пустыми  руками. Он растерялся, когда услышал, что
от  его услуг решили отказаться, отнесся  к этому  как к большому несчастью.
Рене спросила, чем они могут ему помочь.
     - Да что уж теперь? - развел руками тот.- На свой страх и риск работать
буду... Может, лицензию мне справите?
     - А у вас ее до сих пор не  было?! - и Рене похолодела, подумав  о том,
что им грозило,  если  б его  задержали за незаконную торговлю. Она  обещала
помочь.  Яков  попросил  людей  из  Центросоюза,   те  внесли  их  недавнего
сотрудника  в списки, дающие  право  на  торговлю, дали патент, и теперь он,
когда бояться было уже нечего, начал работать с надежным прикрытием...
     К  концу  года Рене  забеременела:  Яков  был  неосторожным и  чересчур
страстным любовником. Это было безусловно лишнее, она колебалась и не знала,
что  делать. Яков,  узнав о беременности,  решил неожиданно и  по-своему: он
сказал,  что ребенок не  помешает, а будет работать  на конспирацию. Она так
хотела  ребенка,  что  готова  была  на  любое  его  оправдание,- тем  более
исходящее от другой заинтересованной стороны и одновременно ее начальства, -
и с облегчением оставила себе уже полюбившегося  ей младенца. Дальнейший ход
событий опроверг замысел руководителя: ребенок не успел помочь им в деле, но
план этот, видимо, изначально был порочен: нельзя  вовлекать детей в военные
действия, а для Якова и  любовь и рождение  ребенка были лишь частью мировой
революции.
     Между тем он вскоре начал  испытывать  сомнения,  и немалые. Поддавшись
великодушному порыву,  он быстро понял, что ребенок принесет с собой не одни
только  конспиративные преимущества, но и ощутимые тяготы и нагрузки: как бы
не  пришлось ему, советскому резиденту в Шанхае, стирать и гладить пеленки -
Рене была вконец загружена работой, и никто бы не  стал освобождать ее от ее
обязанностей. Менять  свои решения он не хотел:  не  любил терять  лица, как
говорили китайцы,- тем  более что сроки прерывания беременности вышли  -  но
вдруг  охладел и  стал  хуже относиться к жене, будто она была  единственной
виновницей всего происшедшего. Он стал безразличнее к ней как к  женщине и в
то же время начал ревновать ее;  нежная любовь сменилась колючим недоверием:
он подозревал не то ее, не то  не родившегося еще ребенка, которого хотел бы
спровадить на сторону...
     Но прежде был, как водится, политический конфликт, многое решивший в их
отношениях: спор из-за Франции, за положением в которой Рене следила со всей
пылкостью первой любви и молодости.
     -  Что  Франция?   -  шутил  он  и  прежде,  когда  отношения  их  были
безоблачными.-  Там ничего  не  решается. Страна пошлых  рантье  и  беззубых
политиков. Китай - другое дело.  Или Австрия, где дело дошло  до драки! - (В
Вене  в феврале  в течение нескольких дней  строились  баррикады и шла война
между рабочими бригадами и армией канцлера, сдавшего страну Гитлеру.)
     Она неизменно обижалась.
     - Но это моя страна!.. И не такие уж они беззубые!
     -  Ну  ладно! -  шутливо,  для видимости  соглашался  он.-  Пусть будут
зубастые. Если тебе это нравится... Акулы империализма!..
     Но на этот раз все было серьезнее и  чревато последствиями. Предыстория
спора  была такова.  Французские социалисты и коммунисты под угрозой фашизма
пошли на сближение: готовилась политика Народного фронта. В начале года было
достигнуто соглашение между обеими  партиями и радикалами о  согласованности
действий, в июле  был подписан пакт  о совместных выступлениях. На следующий
день после этого, в  двадцатую годовщину убийства  Жореса (Вождь французских
социалистов,  пацифист  и  антимилитарист,  убитый  в канун  первой  мировой
войны.-   Примеч.  авт.),  состоялась  огромная  демонстрация,   в   которой
участвовали все левые. Рене была  от  души рада  этому,  Яков же, по  своему
обыкновению, кривил рот в скептической улыбке и ни во что не ставил подобное
единство.
     - Но почему?! -  добивалась она от  него: они не были  тогда в открытой
ссоре, и она позволяла себе вольности.- В одиночку с фашизмом не справиться!
В Германии все это уже было - и чем кончилось?!
     - В Германии  еще ничего не кончилось,- вопреки очевидности спорил  он:
он слишком  любил эту страну, чтобы так скоро от  нее  отречься.- А с твоими
социалистами  можно  только вымараться  в дерьме -  ничего другого  ждать не
приходится.
     - Но почему?! -  не  понимала  она.-  Почему  мы так ополчаемся  против
возможных союзников? - а Яков злился в таких случаях всерьез:
     - Кто тебе сказал, что они  наши союзники? - неприветливо  спросил он и
на  этот раз.- Если ты так думаешь,  значит, ты не понимаешь азов марксизма.
По  мне лучше прямые враги, чем гнилые союзники.  Которые в последний момент
сбегут  с  поля  боя, оставив тебя неприкрытым!  Спаси  меня от друзей,  а с
врагами  я  как-нибудь  сам  справлюсь  -  так  ведь  говорится? Ты  что, не
понимаешь,  что  тот,  кто однажды стал  на стезю  реформ,  а  не революции,
никогда с нее не сойдет и будет всю жизнь пресмыкаться перед власть имущими!
Хорошо еще, если скажет это прямо, как твой Дорио, который просто  перебежал
к фашистам и объявил  об этом  в  открытую.  А то  будут  болтать, говорить,
философствовать - пока дело не дойдет до драки и тогда только обнаружат свою
сущность!.. Публика-то известная!..- и замолкал - не  потому,  что кончались
слова, а потому что закипал от злости и у него дух перехватывало.
     Дорио  и в самом деле откололся со своими друзьями от коммунистов, стал
публичным антисемитом  и  в своих речах симпатизировал Гитлеру: из  двух зол
выбрал ближнее. Рене  была  потрясена  его изменой: она ожидала от него чего
угодно, только не этого - но не преминула напомнить мужу:
     - Он, между прочим, был не социалистом, а коммунистом.
     Он  поднял  на  нее  тяжелый  взгляд и проронил тяжко  и  весомо  - как
жерновами промолол:
     - Значит, такие у  вас коммунисты.  А ты хочешь еще социалистов  нам на
шею  повесить... Знаешь что, Элли? - Ему надоела полемика, где он чувствовал
себя профессором, с  которым спорит  студентка,  не  слишком  сведущая в его
предмете.- Тебе надо начинать  с азов. Чувствуется, что  ты изучала марксизм
неосновательно. Как это полагается делать каждому, кто хочет стать настоящим
коммунистом. А не так - симпатизантом на французский манер.
     Это  было сказано  со  злым  чувством и было явной несправедливостью  -
учитывая то, что она здесь делала,  как рисковала и  как на  него вкалывала.
Мог бы и  вспомнить, что она беременна. Но политика  для  него  была превыше
всего, и он от нее  вел отсчет всему прочему.  (Особенно  когда это было ему
нужно или почему-то выгодно.)
     Она  тогда ничего  не сказала,  но  обиду  затаила. А  он  и  не  думал
извиняться  или как-то  сгладить впечатление  от разговора: нарочно  говорил
грубо, чтобы показать выросшую между ними пропасть...
     Он  стал, как  было сказано, открыто ревновать  ее - будто политическая
неблагонадежность неизбежно влекла за собой  ненадежность иного  рода. Может
быть, она была отчасти виновата в его  ревности, но если она и изменяла ему,
то, конечно,  не телом, а  душою, начавшей  грустить и тосковать  по обычным
человеческим радостям...
     Она встретилась  с  проезжавшим  через Шанхай  Гербертом: они  с Кларой
работали по соседству, в Северном Китае. У Герберта было два часа до поезда,
и они провели их в европейской  части города, в чайном домике, где пьют одну
и ту  же  заварку до десятых промывных вод, сохраняющих густой вкус  чая, от
которого в конце  концов  кол встает в горле. Герберт  был  весел  и доволен
жизнью: будто сбросил с себя груз, обременявший его прежде.
     - Мы  по-прежнему  вдвоем,- поведал он  ей  едва  ли не в первую минуту
встречи.- Клара развелась с мужем...
     Муж Клары  был  из того же ведомства,  что и все они,  и Герберт  до ее
развода  тяготился  своим  мнимым  "предательством"  и  двусмысленностью  их
отношений. Они сидели в Мукдене и "обслуживали"  несколько "точек":  Герберт
разъезжал  по  Маньчжурии  и  собирал материал, Клара передавала его дальше.
Главным поставщиком товара был Рамзай и его группа.
     -  Ты должна его  знать,- сказал Герберт.- В Москве он был Паулем. Твой
сосед по коридору.
     Рене обрадовалась, хотя и постаралась скрыть это.
     -  Но он ведь собирался в Японию? - сказала она - как нечто  само собой
разумеющееся.
     - А  ты  откуда  знаешь?  -  лукаво  спросил  он.  Рене отмолчалась: не
говорить  же, что она  видела в руках Луизы  справочник по Японии, а Герберт
подтвердил, что Рамзай действительно собирается в Токио.
     -  Твой  шеф  был  у нас недавно,- вспомнил  он.-  Имел  с  ним крупный
разговор, после которого Рамзай неделю ворчал и чертыхался. Они  вообще не в
очень хороших отношениях с твоим,- предупредил  он ее -  на случай, если она
этого не знала.- А  мы жалеем  о Рамзае,- искренне  посетовал тот.-  Лучшего
товарища и более приятного в обращении человека  представить себе трудно...-
И  Рене  невольно  сравнила  его  настроение  и их  образ  жизни  со  своими
собственными, и в душу ее вкралось нечто похожее на зависть и сожаление...
     С этими чувствами, засевшими в ней, как заноза, она  вернулась к Якову,
с нетерпением ее ждавшему: была срочная работа, и он не находил себе места.
     -  Что так долго?!  - спросил он,  едва она  появилась на пороге: он не
выносил промедлений и ожидания - и глянул неодобрительно.
     -  Встречалась  с Гербертом,-  с  независимым видом, слегка  отчужденно
ответила она и  прошла в  спальню переодеться - вместо того, чтобы  с порога
кинуться к исполнению своих обязанностей...
     Яков  призадумался. Он  не  зря хвастался интуицией:  у него  был почти
звериный  нюх на  всякое  изменение отношения  к  нему,  на  уклонение, если
говорить  политическим языком, от проводимой  им линии,-  но,  будучи чуток,
зорок и проницателен (он сразу понял, что пришла другая Рене, нежели та, что
ушла из дома), он,  как  многие теоретики  и идеологи, был  способен лишь  к
грубому, приземленному объяснению  событий. Он  заподозрил  ее  во флирте  с
Гербертом.
     -  Ты знала  его  раньше? -  спросил он, нащупывая, как  ему  казалось,
истину.
     - Мы жили в Москве  в  одной  гостинице,-  отвечала она, поняв, куда он
клонит.- Он ухаживал за Кларой. Сейчас они вдвоем в Мукдене.
     Яков загадочно улыбнулся и натянуто пошутил:
     - Женщины любят уводить мужчин от своих приятельниц.
     Рене оторопела:
     - Заподозрить меня  в этом?!  Когда я беременна?!.  Яков,  ты совсем не
знаешь женщин!..
     Так он и было: Яков был очень неловок и нескладен в обращении с женским
полом  - но говорить этого не следовало.  Ни один мужчина  не захочет в этом
признаться,  но  решит,  что  за  этим  попреком  таится нечто  иное,  более
серьезное и потому умалчиваемое. Он наградил ее памятным взором и насупился.
Она  не  обратила  на это  внимания,  потому что ей хотелось поскорее узнать
другое:
     - Рядом с нами работает Рамзай?
     - Работает,- отчужденно согласился он, думая о своем.- До меня он был в
Шанхае - я сменил его. Ты этого не знала?
     - Откуда? Ты же не говорил этого.
     -  Я не все говорю, что знаю.-  Он хотел уклониться от лишнего, как ему
казалось, разговора, ей же хотелось во что бы то ни стало его продолжить:
     - Я его знала в Москве как Пауля.
     Яков снова насторожился: начал понимать, откуда дует настоящий ветер.
     -  Он  не Пауль, а  Рихард. Рихард  Зорге...  Ты  с  ним  тоже  в одной
гостинице жила?
     - В соседних номерах,- отвечала она с легким вызовом в голосе.
     Двери  соседних номеров и известная амурная репутация Зорге  - пылкое и
испорченное воображение Якова дорисовало все прочее.
     -  И  ты  не  была тогда  беременна,- прибавил  он, криво  усмехнулся и
окончательно  утвердился  в своих  подозрениях.  Она глянула с  иронией,  но
решила пропустить мимо ушей и это.
     - Герберт мне сказал, что ты ездил к ним в ноябре,- это правда?
     Голос ее звучал нейтрально и  бесстрастно, но для  Якова это  была лишь
очередная уловка -  ему было ясно, что Рамзай был  его предшественником не в
одном только в Шанхае.
     -  Ездил,- и  глянул  с  непримиримым  осуждением: это была его  манера
выказывать  свое недовольство - одинаковое, чем бы оно ни  было  вызвано.- У
нас  был  серьезный разговор на  общие темы, и я  составил докладную Центру.
Меня,  собственно,  и направили  туда для этого... У нас выявились серьезные
разногласия. Вернее, не у меня с ним, а у него с генеральной линией.
     -  И  в чем они заключались, я  могу  спросить? - внешне невинно, но на
деле уже сердито спросила она.
     - Кое-что могу  и  сказать,-  с  расстановкой  сказал  он и,  взвешивая
откровения,  продолжал  с  менторской  дикцией:  -  Он  считает,  что  линия
Коминтерна, начиная  с 1929 года -  с  тех  пор, как из его руководства ушли
правые с  Бухарином, с  которыми он  сотрудничал, сводится главным образом к
обеспечению существования  СССР,  а значение  активности компартий на Западе
принижается  и  ограничивается.  Критиковал  недостаточную  активность нашей
внешней  политики, наше вступление в Лигу Наций. Это означает, что  в оценке
политики Коминтерна он занимает явно  неустойчивую позицию, уклоняясь вправо
от  линии  партии  и недооценивая роль и  значение  СССР  как  базы мирового
коммунистического   движения,   и   одновременно   выдвигает   "ультралевые"
требования активизации коммунистического движения на Западе...
     - Ты все это написал в докладной?
     - Конечно,- сказал  он -  как  само собой разумеющееся.- Я цитирую себя
почти дословно.
     -  А  это обязательно надо  было  делать? - с  наигранным  легкомыслием
спросила она, но Яков  не  допускал легковесности  в идеологических спорах -
особенно теперь, когда они поссорились.
     - А  ты  как  думала? -  вскинулся он.- Речь  идет  о принципиальнейших
вопросах - какие тут могут быть скидки и приятельские поблажки?!
     -  В условиях,  когда мы воюем в  тылу врага  и подвергаемся ежедневной
опасности?..
     -  Что  ты  говоришь?!  -  еще больше изумился  он.-  Какое  это  имеет
отношение к принципам?! Что за  дикость вообще?!. Элли, я все больше начинаю
думать, что ты плохая марксистка!..
     Он не в первый раз говорил это, но теперь это был приговор:  не вспышка
гнева, а  обдуманное  и выношенное решение - Яков такими словами не кидался.
Она же вышла из себя: мужчин и идеологов она никогда не боялась.
     - А у тебя женщины  вообще были когда-нибудь хорошими марксистками, как
ты говоришь?!
     Он поднял голову: не ожидал от нее нападения - отвечал с вызовом:
     - Почему же нет? Моя жена, например...
     - Бывшая или  она и теперь  ею остается?..-  Он  промолчал: понял,  что
перегнул палку.- Зато она с тобой сюда  не  поехала!  Потому что умная, а не
дура, как я!
     Он покривился, спросил с двусмысленной улыбкой:
     - Ты считаешь, что помогать мировой революции - значит быть дурой? -  И
вид у него был такой, будто он заглянул в бездонную пропасть.
     Она помолчала, собираясь с  мыслями: за десять минут разговора они чуть
ли не дошли до разрыва прежних отношений.
     - Если бы я  так думала,- по-прежнему зло сказала она,- то сидела бы не
здесь, а в Сорбонне  и изучала бы римское право. И не думай, что я  жалею об
этом! Я  ни о чем вообще не  жалею!..- Но  Яков уже оставил идейную  стезю и
вернулся на интимную.
     - Значит, это был  Рихард?  - не слушая ее  излияний,  поправился  он.-
Извини, я подумал на Герберта. Он, говорят, хороший парень...
     Глупость и неуместность его слов, вместо того чтоб оскорбить и  обидеть
еще больше,  только  отрезвили  ее -  она поглядела  на  него  едва  ли не с
сочувствием: ревность ослепляла и туманила ему голову. Но ее задело другое:
     -  Яков,  ты  можешь  вообще  думать  и  говорить о женщине иначе как о
предмете  сексуальных  домогательств?  Или для тебя они все существа второго
сорта?
     Он почувствовал, что его загоняют в тупик: женщины не были  его сильной
стороной - и прибегнул к запрещенному приему: чтобы взять свое и отыграться.
     - Почему же?.. О Сун Цинлин  я так не говорю. И не думаю,-  и улыбнулся
едва ли не с победным превосходством...
     Так. Номер два в его послужном донжуанском списке. Сначала первая жена,
потом вдовствующая императрица. Но теперь у него за спиной была разведка, он
чувствовал  себя  прикрытым  ею  и  мог беспрепятственно  использовать  свою
козырную карту и мстить ревностью за ревность...
     Потому  что Рене тоже ревновала его - к  этой  женщине. Сун Цинлин была
одной из трех сестер, искательниц приключений и охотниц  за женихами: две из
них  женили на себе следующих один за другим  властителей  Китая, оставивших
для них своих первых  жен  и  обожаемых в стране сыновей-первенцев. Яков был
восхищен этим подвигом и все время твердил о нем Рене, будто она не знала об
этом прежде и не выучила наизусть  от его  многократного  повторения.  Выйдя
замуж, сестры  заняли  весь политический спектр Китая  и приняли  деятельное
участие  в борьбе  мужей:  вначале  Сун Цинлин,  жена  Сунь  Ятсена, первого
президента  Китайской  республики,  друга  Советского  Союза,  оказалась  на
вершине власти, потом ее  сменила жена Чан Кайши, нашего врага, воевавшего с
китайской  Красной Армией.  Третья  вышла замуж за известного промышленника.
Влияние  сестер