поднималось и опускалось вместе с политической конъюнктурой,
но  никогда не падало  окончательно: они лишь  уходили в  тень и действовали
тайно, а  не  в  открытую.  Сун Цинлин  была  председателем  большого  числа
общественных и профсоюзных организаций: вроде Союза докеров Шанхая или Клуба
собирателей  старой  живописи,  под вывеской  которых скрывались  курьеры  и
собиратели  разных сведений. Если ловили рядовых  исполнителей, их  сажали и
казнили,  но  сами  сестры  были   неприкосновенны  -  как  принцы  в  эпоху
французских  Людовиков,  которые  всегда  выходили  сухими из воды,  так как
королевская  кровь  не  может  быть пролита.  Зорге,  работавший до Якова  в
Шанхае, преуспел в знакомстве с Сун  Цинлин и ее окружением: Яков шел по уже
избитой и протоптанной дорожке. Он восхищался умом и  красотой этой женщины,
тщательно  выряжался  перед визитами  к  ней  (он вообще  любил приодеться),
хвастал тем, что она, в свою очередь, говорит о нем много лестного. Брала ли
она от него  деньги или нет, Рене не знала: ее это  не касалось,  но думала,
что пользовалась  этой  возможностью, как делали это в Китае многие: слишком
уж  восторгался  Яков ее  изворотливостью. Наверно,  она  и мужчин любила  и
меняла  их  с  неразборчивостью  аристократки и  жадностью  сорокапятилетней
любовницы:  здесь  Рене  могла   только  ревновать  и  подозревать  Якова  в
профессионально необходимой  супружеской неверности. Сомнения ее упрочились,
когда  Сун Цинлин, переодевшись горничной, пришла  к ним домой  - поздравить
Якова с  днем  рождения.  Это  было уже совсем  ни  к чему  с  точки  зрения
конспирации  -  Яков  тоже  себя  вел  подчас  так, будто  и  он  был  особа
королевской  крови, не боящаяся ее пролития. Рене между тем относилась к Сун
Цинлин  не  только  как к  сопернице,  но  еще и  как к  своему  социальному
антиподу: сестры  вышли  из одной  из богатейших семей Китая. Странное дело:
Яков, без конца говоривший о классовой борьбе, этого не чувствовал, Рене же,
будучи  из простых, привыкла относиться  к сильным мира сего с неискоренимым
недоверием:  те не  любили класть яйца в  одну корзину и  распределяли между
собой все кормушки, чтоб в любом случае оказаться у еды и у власти.  Так или
иначе, но Рене не верила Сун  Цинлин и относилась к ней примерно так же, как
бабушка Манлет к своей графине: с опаской и со многими оговорками. Последней
выходки с  переодеванием  она ей не простила и наябедничала о ней начальству
(что  вообще  было  ей  несвойственно).  Сделала  она  это самым благовидным
образом: рассказала  о ряженой  и ее приходе к ним  Зинаиде Сергеевне: когда
они  с Яковом  в  очередной  раз  пришли  в  гости  к  Муравьевым  и мужчины
уединились для доверительного обмена мнениями. Зинаида Сергеевна поняла  ее,
передала  мужу, тот - дальше по инстанции или сам сделал Якову внушение. Сун
Цинлин  у  них больше не появлялась,  да и Яков стал говорить  о ней  меньше
прежнего  -  сейчас   только  вспомнил,  когда  Рене  разозлила  его  своими
нравоучениями.
     - С Сун Цинлин мы, кажется, разобрались,- напомнила она ему,- и надеюсь
-  окончательно,-  и он  должен был проглотить  эту пилюлю  и даже лицемерно
кивнул, как если бы признал свою неправоту в этом деле...
     Впрочем, с ним теперь все время надо было быть начеку.  Рене показалось
вдруг, что он  не  простил ей предательства и обращения к старшим,  а что-то
предпринял  в  ответ,  хотя и представить  себе  не могла,  что  именно.  Ее
насторожило,  что он  слишком безропотно пошел  на  мировую, на  попятную  и
чересчур быстро успокоился,- это было не в его характере. Вообще жизнь с ним
становилась опасным приключением, полным недосказанностей, неясностей и даже
ловушек, прежде ограничивавшихся  невинными розыгрышами;  это был не высокий
утес, за  которым можно  было спрятаться в непогоду, а непрочная  соломенная
крыша, готовая рухнуть при первом напоре ветра.



6
     Но все это было полбеды -  хуже было  то, что началось у нее с памятью.
Она  стал замечать в ней зияния и пропуски - провалы, которые могли привести
к  провалу  совсем  иного рода.  Она  относилась к ним  до поры  до  времени
беззаботно, объясняла их беременностью и переутомлением -  пока не прозвенел
звонок, встревоживший их обоих по-настоящему.
     Рамзай со своей группой был в Токио. У него никак не налаживалась связь
с   Владивостоком.  Вместо  Ольги  Бенарио   с   ним  поехал  ас  радиодела,
передававший в минуту  рекордное количество знаков. Но то  было в Москве, на
Воробьевых горах, а здесь ни Рене в Шанхае, ни радисты на  советском Дальнем
Востоке его  не  слышали.  Рамзай нервничал,  сердился, считал, что виновата
принимающая   сторона,   передавал   Рене   записки,    в    которых   писал
полушутя-полусерьезно:  "Кэт, прочисти ушки". Начальство  решило направить к
нему кого-нибудь для проверки рации и устранения  неполадков.  Рене послали,
может  быть, для  того, чтоб дать ей проветриться  и развести  на время двух
неуживчивых  товарищей по работе, к тому же брачных партнеров, которые никак
не могли  притереться  друг  к  другу  окончательно:  замечено,что  короткая
разлука в таких случаях действует иногда целительным образом.  Так или  нет,
история об этом умалчивает,  но приехал человек, который должен был  сменить
Рене  на время отъезда, а ее послали в  Токио,  дали большую сумму денег для
Рихарда и новый шифр, который она должна была выучить наизусть и пересказать
Зорге при встрече: такие секреты бумаге не доверяли.
     Злоключения ее начались в день отъезда.  До того, в обычной обстановке,
память ее,  в общем, со всем справлялась,  а здесь, в предотъездной суете, в
один момент отказала. Пароход на Йокогаму уходил вечером, легальная связная,
которая должна была привезти деньги, опоздала, Рене получила от нее доллары:
их нужно  было обменять на иены. Банки были уже закрыты -  пришлось менять у
частников, которые дали ей ворох мятых, не складывающихся вместе ассигнаций.
Она забегалась. Кроме денег связная передала ей документ  для Якова, который
тот должен был прочесть и немедленно вернуть,- Рене положила его в конверт с
билетами и  начисто о нем забыла.  На пароход  она  успела вовремя,  но  все
действия ее с этой минуты стали машинальны, она перестала управлять  собой и
двигалась  как  заведенная.  Яков  узнал  от  связной  об  адресованном  ему
документе,  понял, что Рене  увезла его с  собой, послал ей на борт парохода
предостерегающую телеграмму:  "Ты забыла ключи",  а  она,  прочитав,  пожала
плечами: "Что еще за ключи?" - не придала ей значения...
     Они встретились с Зорге на  улице. Рене  была в  Токио  туристкой.  Она
ходила по улицам, разглядывала живописные одноэтажные улицы, и их встреча на
условленном  перекрестке, куда оба подошли в назначенное время, выглядела со
стороны  совершенно естественной и случайной. Они обрадовались друг другу и,
как  старые  знакомые,  направились  к  ближайшему кафе,  которых здесь было
великое множество. Зорге улыбался лукаво и жизнерадостно,  Рене попала с ним
в другой  мир, не имевший отношения  к прежнему, и на время  забыла о  своих
неприятностях - посветлела лицом, как на празднике.
     - Здравствуйте, Пауль,- напирая на  это имя, поздоровалась  она с ним.-
Не знаю уж, как звать вас теперь.
     - Зови просто Рихард,-  прошептал он ей на ухо,  подавая стул.- Я  ведь
здесь  снова  легализовался, выступаю под  настоящим именем  и фамилией. Для
своих только кличка - Рамзай, а для всех прочих, как положено, Рихард Зорге.
За мной ведь нет ничего - я  чист перед  родиной. Если только грехи и ошибки
молодости - так у кого их нет? Сейчас оттуда такие головорезы приезжают, что
я,  по сравнению с ними,  божья  коровка.  За это, наверно, и любят. А  ты -
Рене? - Он знал это еще с Москвы.
     - Рене,- добродушно отвечала она.- За мной тоже ничего не числится.
     Он посмотрел на нее с любопытством:
     - Жалеешь, что уехала?
     - Нет, конечно. Что жалеть? Прежнего не воротишь.
     Он согласно кивнул, построжел чуть-чуть:
     - Вернуться  можно, но себя там  не найдешь. И до сегодняшних  проделок
могут докопаться...- и снова заулыбался.- Как тебе Япония?
     - Да вот хожу...-  Она огляделась по сторонам.- Смотрю: дети пользуются
неограниченной свободою.
     - До пяти лет,-  уточнил он.- Потом начинается восточное рабство...- Он
посмотрел с новым любопытством - уже другого рода.- Тебя это сейчас особенно
интересует?
     - А что, видно? - удивилась она.
     - Да  не  видно,-  успокоил он ее,- а сплетничает  народ.  Живем как  в
маленькой деревне - все наперечет. А как узнают- одному богу известно. Такая
уж профессия... А с Абрамом тебе как?
     - Да  ничего.- Она отвела взгляд в сторону. Он  не  стал расспрашивать,
сказал только:
     - Он человек редкой  принципиальности...- и вернулся к своим заботам: -
Приехала помочь мне? Не работает моя связь. Радист вроде крупный специалист,
а не может наладить. Наверно, потому, что пианист чистой  воды  - к нему еще
техник нужен. Ты в технике разбираешься?
     - Разбираюсь немного.
     - Золото, а не  работник. Да еще такая красивая. Повезло Абраму во всех
отношениях.  Осторожней  только,-  предупредил он.-  Тут  пеленгаторы.  Они,
правда,  очень медленные, им полчаса надо, чтоб тебя засечь, но все-таки. Мы
будем передавать потом из  машины - разъезжать  или места менять, но сначала
надо с рацией разобраться. Не возить же поломанную... Москву вспоминаешь?  -
спросил он еще.
     - Вспоминаю, конечно.
     - И как она на расстоянии?
     - Такая же, как вблизи. Симпатичная.
     Он весело усмехнулся:
     - Это у тебя взгляд такой счастливый. Всем симпатизируешь.
     - Да нет. Взгляд  обычный...- и припомнила ему  московский  разговор: -
Смотрю не на город, а на пригороды.
     - А я за деревьями леса не  вижу? - засмеялся он.- Это то, что твой муж
мне сказал. Как ты ладишь с ним? С твоей терпимостью ко всему.
     - По-всякому,- осторожно сказала  она, не  умея и не любя жаловаться, и
прибавила с излишним оптимизмом: - Все образуется.
     - Зерно  перемелется, мука будет?  - сказал он ей в  тон другую  широко
известную пословицу и встал из-за стола.- Пошли, а то мне не терпится. Хотел
бы я,  чтоб и с моей рацией тоже  все перемололось.  А то, что я  сказал про
пеленгаторы,- информация самая  точная. Можешь считать,  из  первоисточника.
Минута-другая связи совершенно  безопасна, но  злоупотреблять не следует.- И
они  пошли на квартиру к радисту - уже не прогуливаясь, а прямиком и быстрым
шагом  (но если  бы  за  ними  и следили, то и этому можно было найти иное и
простое объяснение).
     Радист  ждал их у  себя. Вид у него был  чинный  и озадаченный - как  у
хорошего   немецкого  мастерового,   неожиданно  попавшего   впросак   и  не
справившегося  с  работой.  Рене  взялась  за рацию  и  нашла  ее исправной.
Приближался   час  передачи  из  Шанхая,  она  поймала  знакомый  почерк  ее
заместителя, который передавал шифровку на север: у него  была особая манера
передавать  букву  "л",  она  знала  ее  с  тех  пор,   когда  он  сидел  во
Владивостоке. Она  сразу установила с  ним  связь и, памятуя о пеленгаторах,
немедленно ее  оборвала.  Она  переглянулась  с  Зорге,  оба  посмотрели  на
радиста:  тот  сидел  белый как  мел  и  руки  его  тряслись.  Зорге  сильно
расстроился - вместо того, чтобы, как Яков, задрожать в гневе.
     - Что  ж ты так? -  спросил он  радиста. Тот залепетал  в  ответ что-то
невнятное   про  пеленгаторы  и  ушел  -  почти  выбежал  из  комнаты  из-за
неодолимого стыда и чувства собственного бессилия.
     -  Кто б  мог подумать?  - Рихард  искал  ему и себе оправдание.- Вроде
надежный  парень. Я его  еще  по  Германии  знаю.  Испугался пеленгаторов...
Ладно. Дело хоть так, но сделано. Очень много уж материала накопилось...
     Он  конечно же  не  говорил, что  за информация  и  откуда,  и Рене  не
задавала ему  вопросов. Только потом она, как все, узнала, что Зорге вошел в
близкое окружение немецкого  посла в Токио, пользовался  его доверием, был у
него  кем-то  вроде консультанта,  имел доступ  к  приходящим  в  посольство
документам  и  умудрялся  переснимать  их: не  современной техникой, которую
можно  спрятать  в очки или в  булавку  галстука,  а тогдашней,  громоздкой,
допотопной...
     - Что с ним будет? - спросила Рене.
     - Да  что  с ним  будет? - с досадой  повторил  он.- Отправлю  назад  с
нервным срывом и  с рекомендацией не посылать больше. Не губить же ему жизнь
за то, что он сдрейфил. Эх, Рене, Рене! Почему я тогда не взял тебя с собой?
Не доучилась бы немного, и что с того? Тебе ведь и звания не дали?
     - Почему? Была рядовой, теперь старший сержант.
     - Аа! - протянул он.- Это меняет дело...
     Ее миссия  была закончена:  она восстановила связь,  отдала деньги (про
деньги она помнила бы и  в полном беспамятстве) - ей оставалось  теперь, для
поддержания легенды, посетить какой-нибудь храм:  она  сама ничего не  имела
против этого, потому что оставалась любопытна, как и прежде.
     Но   поездка  не  удалась   -  вернулась   полоса  стихийных  бедствий,
нездоровья,  недомоганий,  затмений памяти  и  последующих  пренеприятнейших
прозрений.  Она  поехала  в ближний Киото,  попала  туда  как раз под Новый,
1935-й,  год, посетила  древний  буддийский храм,  от которого  не  получила
никакого удовольствия, потому что  ее постоянно мутило, тошнило  и рвало: не
то  от беременности,  не  то  от чего-то  еще  -  вернулась  в  гостиницу  с
намерением лечь как можно  раньше. Помнится, она столкнулась в лифте отеля с
Хертой  Куусинен,  которой они  незадолго до  этого  помогли  перебраться из
Шанхая в Японию. Херта разыгрывала здесь роль богатой американки,  и это ей,
видимо,  удавалось  -  судя  по тому, как увивались возле  нее  два  молодых
итальянца, очевидно, привлекаемые шелестом воображаемых ассигнаций.  Женщины
сделали вид, что не знают друг  друга.  Рене поспешила в номер, чтоб быстрее
лечь и забыться, да не тут-то было. Из ресторана звенела музыка, прерываемая
криками: шло  празднование  Нового года. Только она начала привыкать к этому
шуму, послышался другой, уже нездешний, грозный,  мерный и глубинный, словно
идущий из-под земли  грохот - потом все  зашаталось, как на палубе. Началось
обычное для Японских островов землетрясение,  на которое  местные жители  не
обращают  внимания: праздник внизу продолжался как ни в  чем не бывало  - но
для нее  оно было внове  и усилило,  как в качку  на корабле,  ее  тошноту и
рвоту.  Самочувствие ее  было  настолько  скверное,  что  землетрясение  она
встретила уже с фаталистическим спокойствием: это, мол, стихийное бедствие и
она не в ответе за него перед Центром - останется в номере и будь что будет.
Но и этого оказалось мало.  Все  тряслось  и  ходило ходуном, когда в  дверь
постучали и  вошла  молодая  японка. Беспокоить иностранцев в номере не было
принято, и Рене насторожилась,  напряглась и, собравшись с силами (а ей было
так плохо, что она почти не различала черт лица вошедшей), спросила,  что ей
надо. Японка вместо ответа подала  ей альбом и раскрыла его  - там  были все
сплошь усатые мужчины. Зачем, почему?! Вошедшая, извиняясь, объяснила, что у
хозяина  гостиницы такие же пышные  усы,- даже  еще длиннее, что  он состоит
членом  всемирной лиги  усачей и каждый Новый  год дарит своим  гостям такие
альбомы,- считая,  видимо, что  если  с пустыми  руками тревожить постояльца
нельзя,  то  с  подарком  можно.   Рене,   которая  готовилась  к   худшему,
поблагодарила ее, попросила положить альбом на столик и остаток ночи провела
в относительном  спокойствии: даже землетрясение  прошло  -  как  проходит в
наших широтах сильный, но короткий ливень...
     Перед  отъездом она снова  свиделась с  Зорге. Они  провели  полчаса  в
какой-то кондитерской.  Беседа  была пустяковая, на  неслужебные темы -  оба
смеялись и шутили,  и она вспоминала потом этот разговор с запоздалым стыдом
и раскаянием:  что он должен был о ней подумать? Рихард  говорил ей, что ему
нравятся японки, что они очень милы,  ему жалко их, потому что  их ни во что
здесь не ставят, он  хотел бы завести  с кем-нибудь  знакомство, но  боится:
слишком опасно. Она же жаловалась на крыс и тараканов, которых страшилась до
смерти: в Шанхае  водились огромные, с мышь, тараканы, а в Токио в ее номере
хозяйничали крысы, которые ничего не боялись: то замирали под половицами, то
шныряли  из  угла  в  угол в поисках съестного,  а  когда  она  пожаловалась
соседям, то те, уже  привыкшие к этому  соседству, хладнокровно посоветовали
ей швырять в них Библию, которую японцы, в подражание Западу, клали (наверно
для этой цели) европейцам на прикроватные столики...
     Рихард слушал все со своей обычной, понимающей и лукавой, улыбкой  - на
этот раз немного грустной. Потом он неожиданно сухо прервал ее:
     - Ладно.  Надо идти.  Тебе еще собираться в обратную дорогу. А  то  так
можно  и  заговориться...- и посмотрел  подбадривающе  и заботливо: - Давай,
Рене.  Спасибо за помощь. Дай бог, еще увидимся...- и  снова одарил ее одной
из  своих чарующих,  призывных  улыбок,  похожих  на  ту,  которая  когда-то
выманила  ее  из  Франции  в  Россию  -  только,  в сравнении с  той, глуше,
прозрачнее и бледнее...
     Больше  они не виделись, и странное  дело -  для нее это была не просто
последняя встреча  с товарищем, а нечто  большее, что  поставило точку  в ее
старой жизни и окончательно отделило ее от новой. Может быть, виной тому был
Рихард,  который  так  неожиданно  прервал  их  разговор,  может,  ей  вдруг
показалось,  что  он был  последним  человеком из  ее  старого  окружения  -
мостиком, по которому она перешла из того мира в нынешний...
     Она  вернулась  задумчивая в гостиницу, случайно получила тот  же номер
(она сдала  прежний  и  отдала  вещи на хранение,  не зная,  сколько времени
пробудет  в городе) и, к великому удивлению  своему, увидела,  что  оставила
свое  грязное  белье  в  корзине:  его  не  успели  забрать  оттуда.  Сильно
обескураженная этим: она  всегда берегла одежду,  это было  заложено в ней с
детства - она  взяла конверт с билетами, который с  Шанхая лежал в ее сумке,
открыла его и увидела злополучный документ - вспомнила о  нем и  о том,  что
ему  совершенно незачем было ехать с  ней  в  Японию. И только вернувшись  в
Шанхай, она, к  великому ужасу  своему, вспомнила, что забыла передать Зорге
новый  шифр.  Этого  уже  она  никак понять  не  могла  и,  что  называется,
остолбенела. Ясно было, что с ней творится что-то неладное. Яков,  обычно не
спускавший  промашек  своим  подчиненным,  здесь ничего  не сказал -  только
глянул на нее с тревогой и озабоченностью, и за эту тревогу в его глазах она
простила ему многие его прежние нападки и несправедливости.
     Ее  отстранили  от  работы  и  вызвали врача  посольства.  Он осторожно
расспросил  ее об условиях  работы и, узнав о ртути, сразу поставил  диагноз
ртутного отравления - сказал, что если работать с амальгамой, то надо делать
это с вытяжкой, которую, на худой конец, можно устроить в  камине: такой был
всесторонне   образованный  доктор.   Она  стала  заниматься  теперь  только
фотографией, ей  велено было побольше  лежать и поменьше напрягаться. Группу
дополнили  товарищем, который сосредоточился на печатях,- уже с  соблюдением
необходимых мер предосторожности.
     Здоровье ее  поправлялось медленно. В феврале у  нее открылось маточное
кровотечение:  дело  было на улице, под ней пролилась большая  лужа крови. К
счастью, она была не одна: Яков, сопровождавший ее, нанял рикшу и отвез ее в
американский  госпиталь,  где   кровотечение  остановили.  Через  неделю  ее
выписали. Она изменилась: стала раздражительна, уже не  мирилась с  тем, что
терпела прежде. Под  ними,  этажом  ниже, жил  китайский  чиновник,  который
каждый день  после обеда  курил опиум,- зловонный  дым  поднимался к  ним  и
вызывал у не