вом  взирали  на
уезжающих  девушек. Те  стояли,  как в хоре, за устроителями выставки, молча
подсчитывали  барыши и  смущенно потупляли взоры перед недавними  ухажерами.
Стеснительность  их выглядела,  в  глазах  тех,  запоздалой  и  не  лишенной
корысти:  из  тех,  что появляются после  грехопадения,  а  не  до  него, но
стыдливость, ранняя ли,  поздняя,  неизменно украшает женщин,  предупреждает
скандалы и способствует  публичной  нравственности. На высоте  этого  общего
порыва,  среди  прочувствованной  прощальной  речи ведущего,  вдруг  погасла
люстра и сверху, из  темноты, полетело что-то белое,  а когда через короткое
время  включили   свет,  все  вокруг  оказалось  усыпанным  белыми  листками
величиной с тетрадочные: листовки падали с большой высоты и  разлетелись  по
всему залу. На них было что-то написано: вчитываться в текст было недосуг  и
некому, но пролетарская  эмблема, кукиш в виде серпа и молота, красовавшаяся
на обратной стороне  памфлета, была понятна и  без чтения и оскорбительна  в
своей фиговой простоте и обнаженности.
     -  Мерзавцы! - воскликнул  высокий  чин  в мундире;  он был  порядочнее
прочих,  не участвовал в прощальной  выпивке и как человек с чистой совестью
был  более других склонен  к патетике.-  Как они умудрились?!  - и  суеверно
огляделся  по  сторонам, в поисках дыры, из  которой высыпался  дар Пандоры:
Жиль, как  бог  из  машины, распоряжавшийся сверху, предусмотрительно закрыл
воронку, едва  кончил ею пользоваться.  Хаос внизу только начинался,  а  они
успели  уже  выйти  из  соседнего  дома  и стали  напротив, с  удовольствием
наблюдая за  происходящим.  Затеялась  настоящая  буча.  Приехали  машины  с
полицейскими, журналисты (помимо тех, что были в зале) и зачем-то - пожарные
и бригада медиков.
     -  Атас  по   полной  программе.  Теперь  валим  отсюда,-  сказал  Люк,
насмотревшись на дело рук своих.-  Вы помалкивайте,- посоветовал он Алексу и
Бернару: самым ненадежным членам их компании.- Ничего не видели и не знаете.
А  то загребут -  мало  не покажется. За такую катавасию. Они сейчас кругами
пойдут  -  будут  хватать  правого  и  виноватого.  Чтоб  перед  начальством
отчитаться,-  и,  не  дожидаясь  исполнения собственных  пророчеств,  исчез,
растворился в собственной тени, бесследно смешался  с подоспевшими зеваками,
плотным кольцом окружившими нежданное зрелище.
     - Завтра приходи! - прокричала  вслед Люку Рене. Она  была в восторге и
заранее праздновала победу.- Что-нибудь еще придумаем!..
     - Тише ты! - испугался Жиль.- Я тоже пойду, пожалуй. Нечего радоваться.
Так-то и гребут нашего брата.
     - А мы остаемся,- сказала Рене.- На нас не подумают.
     -  Хорошо  устроилась,-  сказал Жиль.-  На меня почему-то  всегда бочку
катят. Люк у  вас хороший парень.  Жаль не из  вашей  лавочки...- и  ушел не
оглядываясь...
     А Люк пришел к Рене на следующий день - но не для того, чтоб продолжить
антиколониальную  деятельность, а чтоб навсегда с  ней расстаться: он воздал
Рене должное и решил сняться с якоря.
     - В общем, прощай, как говорится, и не поминай лихом.
     - Почему я должна тебя лихом поминать?
     - Да мало ли что? Вдруг не так что... Посмотрел я вас, увидал кой-что -
интересно, но хватит. Из-за тебя только и пришел - попрощаться.
     - Жаль. Опять так: ты все придумал, а слава мне достанется.
     - Какая  слава?  -  он  глянул  непонятливо.- Кому  она  нужна? С  ней,
пожалуй, загремишь так, что ввек не рассчитаешься. Серьезно! Посчитай убытки
и прибытки. Сколько мы тут времени угрохали? И что с того? Да ничего. Нет, с
этим кончать надо. Хорошенького понемножку. Пока не поздно.
     - Это ты про меня? Я все к себе применяю.
     -  Не знаю,- протянул  он с сомнением.- Про  себя, скорее. Ты, может, и
пролетишь.
     - Почему?
     - Не знаю. Может, ты  какая заговоренная.  Ладно. Давай лапу,-  и после
дружеского рукопожатия  быстро  пошел  прочь, а  широкое мосластое лицо  его
выразило напоследок целый  набор чувств:  самых неопределенных, мимолетных и
противоречивых.


16
     История эта  наделала шума  и  попала в газеты.  Больше  всего  полицию
бесило,   а  партию  радовало   полное   отсутствие  следов  и  неуловимость
исполнителей.  Партийное  руководство  было  полно  энтузиазма  и  требовало
подробностей и знакомства с ее  автором. Дуке известил  Рене, что  ее  хочет
видеть сам Кашен, и дал телефон для связи. Он был настроен ворчливо.
     -  Спрашивали,  а  я ответить  ничего  не мог. Барбю  сказал, что  свет
потушили, а это, оказывается, и в газетах есть.  Иди сама рассказывай. Я вот
отдуваться за  всех должен.  Народный банк  лопнул - того  гляди,  "Юманите"
прикроют: они в долг жили. Деньги надо доставать - четыре миллиона.
     - Мы - четыре миллиона?!
     -  На  всю страну -  четыре, но где их взять? Хоть всю страну обложи...
Предлагают  раздавать газету  бесплатно, а  за  это просить  у людей помощи.
Думают, так больше заплатят. Милостыню просить умеешь?
     - Не пробовала.
     -  Вот  и я тоже. Возьми для пробы  десяток  экземпляров. Они для этого
тройной тираж напечатали. В новые долги, небось, влезли...
     На  бумажке с телефоном значилось имя Марсель. Рене позвонила - подошла
дочь Кашена. Голос ее по  телефону был  звонок, переливчат, богат красками и
оттенками, но сохранял основную, как бы  заданную и неизменную  тональность,
напоминая  этим   хорошо  поставленный  голос   отца,   известного  оратора,
зажигавшего  пламенными речами митинги  и  манифестации. Марсель  предложила
встречу и выбрала для нее местом музей Лувра.
     - Вы  ведь  любите  импрессионистов?  -  спросила  она  и, не дожидаясь
ответа, воскликнула: - Мы в  семье их обожаем!  Мне  нужно ходить  к  ним на
свидания хотя бы раз в  месяц!  Я смотрю одну-две картины в день, не больше.
Завтра день "Кувшинок" Моне. Это грандиозно! - и повесила трубку, не слушая,
что  скажет ей Рене,  а  та лишь вздохнула с облегчением:  она была  в Лувре
всего раз и ей не очень хотелось в этом признаваться...
     Марсель  была старше  ее  на  три года: ей  было девятнадцать. Это была
высокая светловолосая и светлоокая девушка-бретонка, глядевшая с симпатией и
дружеской  взыскательностью разом: и  здесь чувствовался отец,  который  был
когда-то учителем. Они присели во внутреннем дворике музея.
     -  Прежде  всего передаю тебе  поздравления  отца и  его  товарищей  по
"Юманите". Они в восторге от твоей затеи.  Все  газеты о ней сообщили. Никто
не знает, кто за этим стоит,  но все  догадываются, что наши.  Отец утром за
кофе сказал: ты спроси у нее, как это можно в закрытом пространстве листовки
раскидать.   Не  для   газеты,   естественно,  спроси,  а  для  последующего
использования.  Я  много,  говорит,  этим  занимался,  но у  меня  такое  не
выходило.  Впрочем, говорит,  выключить свет -  это  не  она придумала,  это
старый трюк,  а  все  остальное  - ее  изобретение...-  и умолкла в ожидании
ответа.
     - Через потолок,- только и сказала Рене, не грешившая многословием.
     - Как - через потолок? - удивилась Марсель.
     - Через дыру в нем.
     - Но ведь надо  ее еще  сделать? - не поняла та.- И как на этот потолок
залезть? Со стороны зала?
     -  С крыши, конечно... Помогли,- совсем уже лаконично сказала  Рене,  и
Марсель,  не  получив  разъяснений,  решила не  затягивать официальной части
знакомства и поспешила  на  встречу  с "Кувшинками".- Странно,- сказала  она
только, поднимаясь.- Ты  говоришь это как нечто  естественное и очевидное, а
не производишь впечатление человека, который каждый день лазает по крышам...
     В Лувре она  рассыпалась  в  похвалах  Клоду  Моне. Вела  она  себя как
заправский экскурсовод: чувствовалось, что  все, что она  говорила,  было ею
продумано и выстрадано.
     - Посмотри на эти кувшинки! Их  цвет сводит меня с ума! Эта  гамма - от
сиреневого  к  фиолетовому!  В  ней  есть что-то электрическое! После  таких
посещений   я,  прежде   чем  заснуть,  восстанавливаю  все  до   мельчайших
подробностей и засыпаю с ощущением чего-то изумительно прекрасного! Но самое
интересное -  это то, что смотреть  надо в разное время дня и обязательно  с
разных  углов зрения: всякий раз  при новом  освещении и в новом ракурсе они
предстают  иными,  будто с ними  что-то происходит и  они  каким-то  образом
оживают и меняются! Вот стань здесь... Потом тут... Видишь разницу?
     - Вижу.- Рене не могла устоять перед ее напором: она никогда в жизни не
подвергалась столь жесткой обработке.
     - Можно немного подождать: когда  солнце уйдет на другую сторону, пойти
прогуляться и вернуться. Увидишь, все переменится!
     Рене захотелось  посмотреть другие  залы:  ей  показалось, что  платить
полный  билет,  чтоб  посмотреть одну картину,  дороговато, но Марсель  была
настроена решительно против.
     - Не надо! Оставь впечатление нетронутым. Пойдем посидим лучше в парке,
представим ее себе мысленно. Успеешь посмотреть остальные.
     - В  Лувре  десять тысяч картин,- кисло заметила Рене:  успела прочесть
это в путеводителе.
     - А у нас  десять тысяч дней впереди, чтоб все  это пересмотреть.  Куда
торопиться?
     - Этот "Завтрак на траве" тоже Моне? - Рене заглянула все же в соседний
зал.
     -  Это Мане!  Ты что,  не знаешь, что  есть Моне и Мане?..- Рене,  к ее
стыду,  не знала.- Беру над тобой  шефство! Этого не знать нельзя. Даже тем,
кто умеет так хорошо лазать по крышам. Пойдем посидим, вспомним, что сегодня
видели. Что ты запомнила от "Кувшинок"?
     -  Да все,- сказала Рене.- Могу и нарисовать...-  И  к  удивлению новой
знакомой, начертила на  листке бумаги  довольно точный общий план картины  и
даже ее подробности.
     -  Это  интересно,-  сказала  Марсель.-  Это я с  собой возьму. У  тебя
несомненные  способности.  Мне,  чтоб  добиться  того же,  нужно  час  перед
картиной выхаживать. И потом к ней возвращаться - да еще ошибусь,  хотя все,
кажется, наизусть выучила... А что за газеты у тебя?
     - "Юманите". Надо распространить.  Думала в Лувре  это сделать, но было
не с руки как-то.
     -  Это из-за банкротства? Они здорово сели в лужу. Отец тут ни при чем,
на  него, как  всегда, все  вешают. Товарищи  в  банке  увлеклись, а  Тардье
подловил  их,   воспользовался  их  промахами...  В  Лувре   не   продавай,-
отсоветовала она,- могут придраться. Нельзя торговать без разрешения.
     - Я знаю. Раздаем бесплатно. В расчете, что подадут на бедность.
     - Все  равно. Доказывай потом.- И не выразив желания хоть чем-то помочь
в  распространении   горящего   отцовского  номера,  заключила:   -   Ладно,
разойдемся. Позвони через пару дней. Я расскажу отцу о нашей встрече.- И они
расстались.
     Спустя два дня Рене позвонила. Марсель была по-прежнему благожелательна
и приветлива:
     - Я говорила о тебе с отцом. Ему очень про крышу понравилось. И рисунок
приятно  удивил  - нам, говорит,  нужны  люди  с хорошей  памятью. Ты можешь
завтра  прийти? У него  вечером небольшой прием в газете.  Не  бойся: ничего
особенного  и официального. Будет один художник - и ты вот. Про тебя скажут,
что ты секретарь комсомола  девятого района, но этого  достаточно:  те, кому
надо,  будут   знать  все  остальное.   Так   что  будешь  гвоздем   вечера.
Договорились?
     Рене  оробела, но  согласилась.  Гвоздь  так  гвоздь  -  отступать было
некуда.
     Приемная  директора  "Юманите" была просторна  и состояла  из  большого
вестибюля и собственно кабинета, где  места было  меньше: хватало  лишь  для
разговора с глазу на глаз. Когда Рене пришла, второй приглашенный, художник,
находился  в  исповедальне,  а  в  прихожей сидели  гости,  которых  Марсель
обносила чаем. Тут  были два молодых журналиста:  один, Серж, из  "Юманите",
второй, Ориоль, из "Досужего парижанина" - газеты новой и "аполитичной", как
он сам выразился,  на  что  Серж  возразил, что  аполитичных  газет  и  даже
журналистов  не  бывает,   а  есть  только  наемные  писаки  разной  степени
ангажированности: они, видно, скрыто враждовали между собою.
     -  Это ты  напрасно,-  сказал Ориоль.-  У меня  главный редактор  режет
всякую статью с моралью. Дай мне, говорит, чистый бифштекс без специй и  без
зелени. Факты без идейной нагрузки. он ее, при надобности, сам вставит.
     - Вот видишь! - ввернул Серж.
     - Но не добавляет же?
     - Это тебе только кажется. Так называемый  объективизм - тоже политика!
Вот мы какие - выше всего этого!  И вы, читатели, будьте такими: стойте  над
схваткой.  А  в  это  время ваши  господа  будут  делить и грабить  народное
достояние.-  Он  оборотился к Рене,  севшей  рядом,  за  поддержкой,  но  не
воспользовался ею.- Факты тоже по-разному писать можно.
     - Фу! - сказал Ориоль.- Ты говоришь, как пишешь.
     - Этим  и живем.  Переходишь  на личности?  А что ты еще можешь? Против
правды?..-  Ориоль  мог  многое  (судя  по  его  виду),  но  воздержался  от
пререканий и поднял, вместо этого, глаза на Марсель, стоявшую  возле  них  с
подносом,- в  ожидании  окончания спора. Рене  показалось,  что молодые люди
воюют  не столько из-за  отвлеченных  принципов,  сколько  из-за ясных  глаз
хозяйки.
     - Марсель вот чаем меня угощает. Наравне с товарищем по партии. Вы тоже
стоите над схваткой? - заигрывая,  спросил Ориоль: он любил  женщин и всегда
присоединялся  к  их непредвзятому  мнению.  Марсель  хоть и  была  строга и
взыскательна, как ее отец-учитель, но мужское внимание любила:
     - Мы  просто поим чаем всех, кто  к нам приходит. Как  всякая  газета,-
лукаво  улыбнулась  она.  Серж  поморщился,  а  Огюст  оценил  дипломатичную
осторожность ответа и зааплодировал ей. Марсель поблагодарила его взглядом и
оборотилась к Рене. У Марсель все шло своим чередом, она ничего не  упускала
из виду.
     - Давайте я  вам лучше  Рене представлю. Она секретарь Коммунистической
молодежи  девятого  округа  и,  между   прочим,  причастна  к  инциденту  на
колониальной выставке.
     -  Вот  это  интересно! -  Ориоль, забыв  флирт,  повернулся  к героине
вечера.- Где ж вы раньше-то были? Это был бы материал на всю полосу.
     - Да  потому и не была,- сказала  Марсель,- что  на всю полосу... Она и
сейчас ничего не скажет.- Общие взгляды обратились на Рене, а та подтвердила
это, сказав:
     - Ничего особенного. Самое трудное было нарисовать серп и молот.
     Все засмеялись:  решили, что она  шутит.  Рене же говорила  правду:  на
рабоче-крестьянскую эмблему ушли две ночи работы.
     - Но  как  вы  их все-таки  раскидали?  - Ориоль  кроме  того,  что был
повесой, был еще и журналист до мозга костей - чтобы не сказать глубже.- Там
тысячу листовок насчитали.
     - Девятьсот восемьдесят.
     - Простите за неточность. Их ведь разбросать нужно? По всему залу?
     - Через дырку,- сказала Рене.- А детали ни к чему.
     - Из дырки статьи не слепишь.
     - Это ваши проблемы,- сказала она.- А у меня свои.- И Серж согласно и с
размаху мотнул головой: знай, мол, наших.
     - Не хочешь, чтоб твое имя попало в газеты? - Огюст перешел на "ты".
     - Меньше всего на свете.
     - Да. С такими нам всего труднее. С теми, кто боится гласности.- Ориоль
оценивающе поглядел на нее и вернулся к Марсель.- Серьезная у вас подруга.
     - А вы думали, тут одни ветреные кокетки?
     - Не кокетки, но все-таки...
     - Никаких  но! - прервала его Марсель.- Мы такие  же бойцы, как и вы, и
ни в чем вам не  уступаем. Пофлиртовать,  конечно, любим, но  это только для
виду!- Ориоль поглядел  на нее с  шутливым  недоумением.-  Что-то  художника
нашего  нет. Заговорился  с отцом.  Он ученик  Матисса,- поведала она всем и
Рене  в особенности.- Мы  летом часто  с  ними  встречаемся:  у  тети дом  в
Антибах, а  там по побережью в каждом  углу по  импрессионисту. Матисса мы с
тобой  в следующий раз пойдем смотреть,- пообещала она, возобновляя над Рене
шефство.-  Он  свои полотна продавал за бутылку вина и за кусок бифштекса, а
теперь они стоят тысячи...
     Из кабинета Кашена, как на звон денег, вышел художник, за ним хозяин.
     -  Засиделись  без нас? - весело  спросил  Кашен молодых.-  А мы старые
времена вспоминали. Что еще старикам делать?..
     Ему было около шестидесяти, и он раньше срока отправлял  себя в старцы.
Его, правда, старили  большие  висячие  усы  и седая шевелюра, но глаза были
живые, бойкие и любопытные, движения быстрые и расчетливые, а выражение лица
лукавое  и проказливое: шутовская маска, надетая им на этот вечер.  Он сразу
разыскал взглядом  Рене, но не  подал  виду  - до поры  до времени. Дочь его
упрямо стояла на своем:
     - Я говорю, отец, что  картины Матисса стоили раньше дешевле холста, на
котором написаны, а теперь к ним не подступишься. Продавал их за обеды! Если
с вином только!
     - Это точно,- отозвался отец:  видно, разговор этот происходил у них на
людях  неоднократно.-  У  нас Матисса  нет, но  другие  есть, хотя  ничто не
куплено. Все  подарено - тоже  за обед с хорошей бутылкой! Ты менял так свои
картины, Фернан? - спросил он ученика Матисса.
     -  А как же?  - охотно откликнулся тот.-  Только мой  мясник  не  любил
живописи.
     - Как это? Все французские мясники ее обожают. Если верить художникам.
     -  Если бы!..- и Фернан  пустился  в дорогие его  сердцу воспоминания -
тоже не  раз им  повторенные.  Это был  высокий,  лет  шестидесяти,  человек
последней творческой молодости - в характерной черной  робе с  бантом вместо
галстука: так одевались анархисты и вольные художники. Разница между теми  и
другими была в величине банта: у художников  (и  у Фернана) он был огромным,
вполовину грудной клетки, у анархистов меньше: чтоб не мешал кидать бомбы.
     - Все дело в том,- рассказывал он сейчас,- что у мясников разные манеры
с утра и  с вечера. Утром он в хорошем расположении: что хочешь тебе отдаст,
котлету от  своей  ноги  отрежет -  надо  только  встать  пораньше, пока его
супруга  глаз не продрала,  потому  что  у  этих  созданий настроение  прямо
противоположное мужьему - что с утра, что с вечера...
     - Надеюсь, это не ко всем женщинам относится? - вынуждена была спросить
Марсель, которая, хотя и получала удовольствие от рассказа, должна была всем
напомнить, что она убежденная феминистка.
     -  Упаси бог! - воскликнул тот.- Только к женам и только  мясников! Так
вот  - задача состояла в том,  чтобы  он эту котлету  тебе  отрезал  и забыл
спросить  про деньги,- задача скорее  для гипнотизера, чем для художника.  А
потом - свалить  от него  подальше.  Он в течение дня непременно  про деньги
вспомнит, найдет тебя, из-под  земли вытащит и  скажет: "Знаете, я забыл вам
сказать,  что  с  вас  столько-то".  Вот  этого-то  и  надо  избежать:  если
попадетесь, он  вам  точно на следующий день мяса  не даст. Потому как  вы у
него  в  долгу.  А  не  найдет,  пробегаете  где-нибудь,  в  шкафу  от  него
спрячетесь, значит, проехало: вы у него как бы в кредит мясо взяли, а кредит
- дело тонкое, тут возможно и новое позаимствование...
     Марсель засмеялась, молодые  люди  вежливо улыбнулись,  Рене глядела на
художника  во  все  глаза: ей  все  было  в  новинку. Мастер,  поощренный ее
вниманием, хотел было распространиться далее,  перейти к столь же  регулярно
не вносимой  им плате  за жилье,  но Кашен, у  которого до этого был  с  ним
сугубо деловой разговор, прервал его:  чтоб  не  слишком входил в роль  и не
взялся бы и с ним за старое.
     -  Эти художники! - он покачал головой.- У них свой мир  в голове, своя
бухгалтерия. Синьяка знаете,  конечно? Он мне говорил, что для него положить
красный мазок рядом с зеленым - куда большая революция, чем все наши, вместе
взятые.  И здесь  его  нельзя  было  переубедить - обзовет  только неучем  и
кретином. Но отдыхать с ним было приятно.
     - Ты еще про Вайяна расскажи,- подсказала ему Марсель.- Как он в тюрьме
отдельную камеру себе под ателье требовал.
     - А это к делу относится? - усомнился он.- Хотя,  наверно. Ра