а,- не  слушая  Шаю,  сказала  Рене,-  делать  то,  что не
противоречит естественному праву человека.
     - Ты что?! - испугался за нее Огюст.- Какие естественные права?!
     - Погодите,-  заинтересовался Казимир.- Она  же  учится  на юридическом
факультете  Пусть объяснит - юристы-то мы не очень грамотные. Не до того - с
нашими делами да занятиями.
     -  Естественным  правом  каждого  является  право  на жизнь  и  свободу
выбора,-  сказала, как на экзамене,  Рене.- Поэтому,  например, вербовать  я
никого не буду.
     - Почему? - спросил Казимир.
     -  Потому что  каждый волен жить как хочет, и склонять человека к тому,
что он считает преступлением, само по себе незаконно.
     - Рене! - вскричал Огюст.- С такими мыслями здесь делать нечего!
     -  Да  погодите вы! -  сказал  польский еврей, от рождения привыкший  к
склокам и к сварам.- А с государством можно бороться?
     - Можно и нужно,- отвечала та.- Государство само ведет себя преступно.
     -  Теперь,  кажется,  начинаю  понимать,-  сказал  Казимир,  не  вполне
потерянный    для    юриспруденции.-   Интерес    одного    человека    выше
государственного?
     -  Вот именно,- сказала Рене.- Я лучше буду курьером - для тех, кто сам
решил  свою судьбу. А остальных оставлю в покое.  Нельзя обманывать  людей -
это всегда выходит боком.
     - Может  быть, и  так,- сказал Казимир: не то  всерьез, не то в поисках
примирения.-  На последнем процессе самое большое  впечатление произвели те,
кого  обманом  вовлекли в сбор разведывательных  данных. Народу  это  больше
всего  не понравилось. Не трогайте простых людей -  так  сказал  мне один  в
зале.
     - Именно вам? - удивилась Рене.
     - Вообще сказал, никому в частности.  Я с ним  вместе  возмущался...  А
может, и  мне  специально,-  передумал он вдруг.- Сейчас, с  твоей  помощью,
догадался: французы бывают проницательны...  Ладно, Рене. В нашем деле нужны
мыслящие  самостоятельные  люди,  имеющие  свои  принципы  и  поступающие  в
соответствии  с  тем,  что считают нужным...- И прибавил с грустным польским
местечковым   юмором:  -  В  России  бы  твоя  философия  не   подошла:  там
естественное  право не в почете,  а  здесь - давай, действуй!..-  И те двое,
Филип и Шая, одобрительно переглянулись.- Курьером так курьером. Вербовщиком
тебе действительно быть  не  надо. Для этого есть другие ...  Будешь  деньги
получать,- прибавил он тоном посуше.- Пятьсот франков - немного, конечно, но
столько  получает рядовой Красной Армии: во всяком  случае,  на  французской
территории. А командировочные, дополнительные расходы они будут оплачивать,-
и указал  на  Шаю и Филипа.-  Связь пока через Огюста,  он при необходимости
свяжет с Шаей и обратно. Что, отпустим их?
     -  Вроде  так,- сказал Филип  и задвигался  на своем стуле: был доволен
исходом дела.- Нам тут еще кое с чем разобраться надо...
     Огюст понял, что от него с Рене хотят отделаться.  Это не входило в его
планы.
     - Казимир,  а как  быть с выгнанными моряками?  Мы это  дело провернуть
хотим.
     Казимир посуровел.
     - Так где  ж оно?  Я давно о  нем слышу  -  и  никакого  движения... Вы
сказали  о  нем Барбе, тот был  в Москве  и о  нем даже не заикнулся ...- Он
смотрел жестко и выразительно.- Где они, эти списки? Кому вообще эта мысль в
голову пришла? Я прежде всего этого не понял. Вам?
     - Ей,- вынужден был сказать Огюст: ему не хотелось врать при девушке.
     -  Ей?! -  поразился Казимир.- А с каких  это пор она посвящена в такие
дела?
     - Дела еще не было. Она в разговоре придумала.
     -  С ее отношением к естественному праву? - и Казимир перевел взгляд на
Рене, пытливый и недоумевающий.
     -  Сама  потом  пожалела,-  призналась та.-  Меня спросили,  как  лучше
сделать, я и сказала. Не подумавши.
     - Не подумавши,- проворчал Казимир.- Вы интригуете,- сказал он Огюсту.-
Да еще Рене впутываете... А нам дело нужно, а не интриги.- И Огюст помрачнел
и не нашелся с ответом.
     Шая сменил тему разговора: он не любил  безвыходных положений - поэтому
его и не могла поймать полиция.
     - Я тебе  адрес дам  для начала,- пообещал  он  Рене:  будто  сулил  ей
золотые горы.- Связь одну обеспечь. У парня ценные документы на руках, горит
желанием передать их, а мои растяпы не могут до него добраться. Один сунулся
- прямо  в  ворота базы,  где он служит,- так его чуть не взяли. Сказал, что
заблудился.
     - И отпустили? - не поверил Казимир.
     - "Отпустили!" Сотню  франков  сунул  - только  после  этого.  Пришлось
изымать  из  непредвиденных  расходов.  Это  в  Алжире,  Рене.  Поедешь? Наш
департамент, французский.-  Последнее  слово он  произнес  с  легкой иронией
инородца.
     - Поеду, конечно.
     - И бумаги привезешь?
     - Привезу.
     - Может, скажешь как?
     - Зачем раньше времени? Может, все будет иначе. Не так, как я думаю.
     - Может, все будет иначе,-  повторил Шая, запоминая.- Золотые слова. Их
бы  где-нибудь  на  видном месте  вывесить...  Не  попадайся только  с этими
бумагами.  И  не  смотри, что в них. В  нашем деле, чем  меньше знаешь,  тем
лучше. Приходи завтра к отцу - я дам все, что нужно.
     - А здесь нельзя? - спросил Казимир.
     - Здесь народу слишком много,- сказал Шая.- Вы, шеф, начинаете забывать
азы конспирации.
     - А у него надежно?
     -  Для  нее  безусловно.  Она  ж  у  себя дома  будет.  А я  как-нибудь
пристроюсь. У него там роскошный черный ход с видом на помойку...
     Они вышли с Огюстом на улицу.
     - Договорились? - спросила их консьержка.
     - О чем? - спросил Огюст, а Рене дернула его за рукав и сказала:
     - Договорились.
     - Но это далеко же очень?  -  Консьержке, умасленной квартиросъемщиком,
хотелось услужить его гостям.
     - Далеко, конечно, но условия приличные.
     - Это главное,-  согласилась та.- Сейчас такая жизнь, что на край света
поедешь, чтоб заработать. Но говорят, это трудная работа - сбор каучука.
     - Мы не сами собирать будем. Едем клерками и администраторами.
     -  Администраторами  легче,- признала  она и  отпустила их со спокойной
совестью: удовлетворила потребность в общении, которого,  как ни странно, на
этом бойком месте ей было недостаточно...
     - Ты прирожденная разведчица,- сказал Огюст.
     - А ты кто? - Она была недовольна его похвалою.
     - А я так, любитель. Везде и  во всем. Может, зайдем в кафе, обмоем это
дело?
     - Да  нет уж. Мне в бюро нужно... Какими  глазами я на  своих товарищей
смотреть буду, не знаешь?
     - Это важно? - спросил он.
     - Для меня очень,- сказала она.- И вообще - во всем нужно разобраться -
прежде чем  обмывать. На это всей  жизни,  кажется, не хватит...-  предрекла
она, и они расстались...
     Шая  встретил  ее у  отца, рассказал,  как и куда  ехать, назначил срок
поездки.
     - Связь мы  с  тобой  иначе будем  осуществлять.  Не  через Огюста.  Он
слишком болтает... Удивляюсь, как он вообще  на тебя вышел. Обычно мы его ни
во что не  посвящаем. Не  знаешь?..- Рене  знала,  но промолчала.- Не хочешь
говорить?  Это не  положено... Но  на первый раз  прощается.  Тем более  что
ситуация деликатная: он, как-никак, отвечает за нас в руководстве...- Это он
произнес со свойственной ему насмешливостью и дал затем телефоны для связи.-
Прочти и верни - я сожгу: чтоб глаза не мозолили... Запомнишь? - с сомнением
спросил он.
     -  После римского  права? -  и процитировала  ему  на латыни законы  из
Двенадцати таблиц - к сожалению, не успела пойти дальше. Но Шае и этого было
достаточно.
     -  О  господи!  Говорил  мне  отец: "Учи  науку,  по  наследству ее  не
получишь". Он у меня был, считай, неграмотный. Год в  хедере учился. Когда ж
ты все это выучила?..- и поглядел на нее с одному ему понятным сожалением...
     В прихожей дожидался Робер: знал, что ему не следует присутствовать при
их разговоре.  Рене вдруг  поглядела на  него с болью и сочувствием. Отец за
последнее   время  стал  каким-то  безвольным  и  безразличным,  взгляд  его
потускнел,  лицо  поблекло,  сам он пообносился, брюки были с бахромою.  Шая
тоже учуял неладное:
     - Ты что, Робер? Плохо себя чувствуешь?
     - Да нет... Денег с тебя не мешало бы взять.
     - За что? - удивился Шая.
     - Все  за  то же.  За  аренду  помещения,-  сказал  он:  так  же упрямо
настаивая, как совсем недавно отказывался.
     - Ты же не хотел брать?
     - Так пока жена была, можно было...
     -  А   теперь  подруги  -   от  них  не  отвертишься?..-   Шая   глянул
проницательно, Робер отмолчался.- Не знаю. Я предлагал в прошлый раз - тогда
у меня были  на то полномочия.  Теперь снова надо спрашивать. Это  ж  не мои
деньги...- Робер  не стал спорить, удалился  с достойным видом, а Шая  вдруг
спросил  ни с того ни  с  сего, ни  к  кому не  обращаясь: - Или он  за тебя
компенсацию решил  взять?.. Извини,  Рене,  на  этом  свете  чего только  не
насмотришься. До сих пор же отказывался...
     Ее  произвели в рядовые  Красной  Армии, и  она  стала получать пятьсот
франков в месяц:  ее оценили дороже Огюста, поскольку  она  стала агентурным
работником. Когда  она  принесла  их  в  первый раз  домой,  мать  им  очень
обрадовалась:  отчима  за  его прежние  заслуги с  фабрики  не  выгоняли, но
зарабатывал  он  мало и, главное, все пропивал - накопились  долги, они жили
теперь на ее солдатское  жалование. Рене говорила, что  деньги частично идут
от семьи отца, частично - это плата за уроки. Мать, зная Робера и его семью,
плохо  в  это верила,  да и  отчим  относился скептически  к ее объяснениям,
подозревая что-то иное, но  вслух ни тот, ни другая сомнений не высказывали:
это было не в их интересах, она кормила теперь их семейство.


22
     Ни при первом ее путешествии, ни  во  всех подобных последующих не было
ни одного случая, чтобы те, кто  их готовил, не допустил промахов, ставивших
под угрозу как  само предприятие, так  и его исполнителя.  Так было и позже,
когда подготовкой занимались целые отделы, так, тем более, теперь, когда все
делал Шая,  знавший, как скрыться  от полиции,  но не умевший прятать от нее
других: это разные искусства, требующие каждое своих мастеров и навыков.
     До  Марселя она  доехала  на  поезде с удобствами. Поездка  заняла чуть
более суток, и к следующему полудню она была в старом  порту, где синяя вода
прямоугольной гавани пересекается в разных  направлениях белыми треугольными
парусами яхт, причаленных к  берегу  или движущихся  в  направлении  моря  и
обратно. Пароход Компании морских перевозок, как и сказал Шая, отходил через
час.  Хорошо, что она прибыла  раньше, а не обратилась в последний  момент в
кассу: ей бы  не  продали билета как несовершеннолетней. Она узнала об  этом
случайно:  разговорилась с  пассажиркой,  едущей  тем  же  рейсом. Насколько
немногословна  и  неразговорчива  была  Рене  в  прежней,   мирской,  жизни,
настолько общительной сделалась теперь: ее словно подменили, она поняла, что
настало время  говорить и  спрашивать. Что делать?  Она узнала, что пароход,
прежде чем взять курс в открытое  море, сделает заход в Тулон,  где  доберет
пассажиров,  и  решила этим воспользоваться.  Кассир недоверчиво осмотрел ее
свидетельство о рождении, отказался продать билет до Алжира, но она упросила
дать его до Тулона, где у нее будто бы заболел дедушка.
     - До Тулона дам,- не сразу, но решился он.- Каким классом?
     - Последним, конечно. Зачем тратиться на час дороги?
     - Не час, а два, и не последним, не с эмигрантами, а третьим, так ведь?
     - Так.
     -  Вот.  Если  б  моя дочка  была  такой  же  благоразумной, я  бы спал
спокойно. А  с моей меня страшные сны мучают,- пожаловался он и дал ей билет
до Тулона.
     Она  прошла  на  пароход и осмотрелась  - как делают это все первый раз
путешествующие на море, но задача ее, в отличие от них, заключалась  в  том,
чтоб найти место для ночевки.  Пароход  был огромный, его  каюты и залы  для
пассажиров  распределялись таким  образом,  что богатая  публика  первого  и
второго классов помещалась в кабинах спереди, а бедная - сзади, возле машин,
которые  пока что  бесшумно и  лениво перебирали  колесами,  но знающие люди
сказали  ей,  что нет такого  шторма,  который  бы перекрыл рев действующего
машинного  отделения.  Третий класс располагался  в  салонах:  отдельных для
мужчин и для женщин - в  них ночью навешивались гамаки и ставились койки, но
эти  скопления  людей показались  ей  ловушками,  где  спальные  места  были
пронумерованы и предназначены для поимки таких,  как она,  "зайцев". Поэтому
она стала присматриваться  к площадкам,  огороженным для  эмигрантов,- тоже,
слава богу, раздельным. Они представились ей более безопасными  - но там, за
полчаса до отбытия,  все  было  поделено, разграничено  и впритык  застелено
разноцветными  лоскутными  одеялами  -  стояли даже  бедуинские  палатки: их
хозяева возвращались  домой после  кочевки  во  Францию. Соваться туда  было
опасно: отогнали  бы, как чужую собаку, и  подняли шум, от которого бы ей не
поздоровилось.  Поэтому она  решила дождаться Тулона и ночи - а там будь что
будет.
     До Тулона  она просидела в  баре:  это  был  все-таки ее первый морской
вояж, и она позволила себе кое-какие вольности - а именно ситро, оказавшееся
невероятно  вкусным,  и мороженое:  тоже,  как  она  сказала  себе, хорошего
качества. В Тулоне она начала волноваться. К счастью, того, чего она боялась
больше всего:  поголовной проверки  документов,-  не было; кто-то из команды
стремительно прошел по  палубе, объявил остановку и спросил, все  ли  готовы
выйти, потому  что потом такой возможности  не будет и возвращаться придется
уже  из Алжира.  Он миновал и бар - она в это время с особенным пристрастием
изучала  дно  стакана  с мороженым, и  офицер конечно  же не обратил  на нее
внимания. Пароход наскоро принял  новых  пассажиров, развернулся,  отошел от
Тулона и взял курс на юг, к берегам Африки.
     Впереди были  сутки  ходу.  Пароход  был  новый, с мощными двигателями,
делал  пятнадцать-двадцать  узлов  в  час,  а от  Марселя до  Алжира семьсот
пятьдесят  километров.  Никто по-прежнему  не следил  за  пассажирами  и  не
проверял билетов - видимо, все должно  было решиться ночью.  Чтобы скоротать
время, она  попробовала завести разговор со  сверстницами из первого класса,
но  матери тут же  отозвали дочек  и начали  выспрашивать  у  них,  кто  эта
случайная  попутчица:  буржуазия, как  известно,  сама оберегает  себя, если
полиция не выполняет своих обязанностей. А может, они сами  были любопытны и
им тоже  недоставало развлечений. Рене не рискнула  знакомиться  с матерьми,
крикнула  девочкам, что  идет к родителям, и направилась к  салону  третьего
класса. Это все прояснило и расставило по местам.
     - Видишь, она из третьего класса,- сказали мамаши дочкам.- Всем хочется
поговорить с кем-нибудь из первого. Будто мы какие-то особенные...
     На подходе  к  третьему  классу  стояли спасательные шлюпки,  прикрытые
брезентом. Рене как бы из любопытства заглянула  в одну  из  них.  Там можно
было  свернуться  клубком  и  спрятаться.  Она,  однако,  не  научилась  еще
чувствовать спиной опасность. Какой-то добродушный матрос выплыл из мертвого
пространства позади нее и заглянул вместе с ней в шлюпку:
     - Смотришь, выдержит ли тебя?
     - Ну да. Сколько сюда влезет, если тонуть будем?
     Он построжел: суеверные матросы не любят подобных разговоров.
     -  Все кому надо, а вы  в первую очередь.  Давай вали отсюда. Любопытна
слишком...- И ей пришлось ретироваться.
     Хотелось есть. Для ресторана у нее не было денег - да она бы и обратила
на  себя внимание: если б села за столик. Есть на ходу тоже было рискованно:
все ели или за столом или в семейном кругу, устроив себе нечто вроде пикника
под тентами  или козырьками верхних палуб. Она снова пошла к эмигрантам. Там
было жарко, душно и  стоял  невероятный грохот  от машин, которые здесь были
совсем  рядом.  Она  повернула  назад. Еще немного, и на  ее курсирование из
конца  в конец парохода должны были  обратить внимание. Делать  было нечего,
оставалось  ждать  чуда,  но когда  его  сильно  ждешь,  оно  в  самом  деле
случается.
     В  отстойнике  для  женщин-эмигранток,  в  спертом,  зловонном,  душном
воздухе,  накалившемся  от прямого солнца и вибрирующем от махового движения
гигантских колес, от этого земного ада, у одной из арабок начался припадок с
бессвязным криком и столь  же бессмысленными  телодвижениями: она рвалась из
рук  родных,  извивалась,  как  большая ящерица,  билась головой о палубу  и
кусала  губы  до крови.  Рене  поняла, что  пробил  ее  час.  Она  назвалась
студенткой-медичкой, подскочила к припадочной, стала уговаривать, удерживать
и упрашивать ее, так что ее родственники,  пришедшие в ужас от происходящего
и боявшиеся, что их выбросят за борт вместе с одержимой, успокоились и  даже
стали относиться к ее безумству как  к болезни: раз ею занялся доктор,- а не
как к бесовской пляске, как они сами  вначале думали. Отныне  Рене была  при
деле,   а  действующий  человек  порождает  куда   меньше   подозрений,  чем
бездеятельный,- он их просто не вызывает. На пароходе началась тревога: и до
первых классов дошли ее смутные отголоски, в третьем же царила паника: арабы
боялись психической заразы - того, что с ними в  жаре и  шуме случится то же
самое. Больную  изолировали в медицинской каюте, и Рене  неотступно смотрела
за  нею. Старания ее были приняты  с благодарностью.  Пароходный  доктор,  в
мундире, со шкиперской бородкой, если что когда и знал, то давно забыл и был
рад  любому совету и, тем  более, помощи. Из подходящих лекарств  у него был
только бром - зато в преогромном количестве; он прочел надпись на этикетке с
помощью Рене: она хорошо знала латынь, из которой он помнил лишь "мисце, да,
сигна"  ("Смешай, выдай, обозначь." Примеч. авт.) Вдвоем они  выдали больной
около  полулитра  четырехпроцентного  брома,  после чего та  мирно  заснула:
здоровью ее отныне ничто не грозило. Врач был в восторге от Рене и от успеха
их лечения. Он предложил ей отправить  больную назад в  эмигрантский отсек и
посидеть  с  ним наедине,  но Рене отсоветовала  ему делать  это: вдруг  все
начнется снова  - он послушался,  потому что  по складу своему был склонен к
подчинению. Рене  попросила  поесть - он ушел и принес  из камбуза  котелок,
которого хватило бы на четверых матросов с избытком.
     Рене  дождалась  глубокого вечера: на море  быстро темнеет -  и  повела
больную,  шатающуюся   от  избыточной   дозы  брома,  к  родственникам.  Она
отказалась  от  гостеприимства  доктора и сказала, что пойдет  спать в каюту
второго класса. На  деле  она  провела  ночь  в семье  больной,  где  к  ней
отнеслись как к принцессе берберского племени: отец вышел из  палатки, и она
заночевала  в ней: на ковре,  укрытая  одеялом и со всех сторон  подоткнутая
подушками. Ночь была свежа, и эти предосторожности оказались нелишними.
     Утром  никому в голову не пришло  проверять  билеты на выходе  - все  с
нетерпением ждали города.  Алжир вскоре показался впереди, на курсе: широкая
подкова  из  европейских домов  и  улиц,  окруженная  по  бокам серо-желтыми
песками и  дюнами побережья, а  сверху и снизу -  какой-то  особенно чистой,
бездонной  голубизной  неба  и  моря:   пестрый,  телесного  цвета  моллюск,
стиснутый сверху и снизу полукружными синими раковинами.
     Пассажиры вышли  толпой на  берег.  Арабы чинно распрощались  со  своей
спасительницей: они спешили в горную часть Алжира. Пароходный доктор подошел
к ней.
     -  Где  вы были? Я везде искал вас ...- И ей пришлось дать ему  понять,
что  его любопытство не вполне прилично. Он  обиделся, запоздало приревновал
ее, назвал  сквозь зубы шлюхой и оставил в покое. У него, как он думал в эту
минуту, были самые  серьезные намерения на ее счет - поэтому он и счел  себя
вправе обозвать ее таким образом...
     Она была в Алжире